Читать книгу Пространство и Бытие. Сборник статей - Дмитрий Михалевский - Страница 3

Пространство – настоящий «герой нашего времени», герой эпохи, называемой Новейшее время. Примерно сто лет назад, с началом этой эпохи, именно пространство, в котором физики впервые увидели самостоятельный объект, совершило революцию в естественных науках, прямым следствием которой, в свою очередь, стал беспрецедентный научно-технический прогресс. Пространственная революция в искусствах началась еще раньше – в эпоху итальянского Возрождения, но ее пик совпал также с началом двадцатого столетия, породив новые художественные формы; в сфере наук о человеке и обществе интерес к пространству возник тогда же, и с тех пор этот интерес неуклонно возрастает. Сегодня пространство стало одним из самых популярных понятий, поскольку предполагается, что любая деятельность и любые процессы протекают в своих пространствах.

В социально-политической сфере доминирует концепция глобализации, непосредственно связанная с пространством; философия полагает пространство, наряду со временем, фундаментальной категорией; наконец, наш язык построен на пространственных соотношениях, которые с особой наглядностью зафиксированы в предлогах – на, под, перед, за, из, в… – да и не только в предлогах. Но что стоит за всем этим? Что это значит для нас и каким образом связано с нами? Почему в Древней Греции существовал бог времени Хронос (значимость которого определяется его положением в начале времен), но отсутствовал бог пространства? Более того, в те времена не было не только бога, но и соответствующего термина для обозначения пространства! Но почему, в таком случае, мы столь энергично навязываем собственные пространственные представления нашим далеким предкам? А что стало причиной актуализации пространства чуть более ста лет тому назад? И если пространство так важно для нашего нынешнего бытия, то почему не существует соответствующей научной дисциплины, «пространствоведения»? Почему существует как официальная структура «Институт времени», но до сих пор не создан «Институт пространства», несмотря на то, что проблемы ориентации в пространстве относятся к числу стратегически важных? С чем связана такая пространственная «слепота» и «немота»? В чем причина того, что пространство остается «неизвестным героем» на протяжении всей истории человечества?

Одна из главных проблем пространства заключается в том, что пространство представляется чем-то очевидным, само собой разумеющимся. И так свойственно полагать не только рядовым обывателям, но и многим ученым мужам. Сегодня практически все убеждены в том, что бытие протекает в пространстве, которое объемлет все и включает все, дается нам изначально и, похоже, существует вечно. Так считал еще Пифагор и с тех пор, похоже, мало что изменилось. А мы так устроены, что любая очевидность, любая обыденность очень быстро начинают казаться ничтожными. В таком случае нечего популяризировать, а тем более делать предметом серьезного научного изучения. Впрочем, при более внимательном рассмотрении оказывается, что эта «очевидность» обладает весьма нетривиальными свойствами. И эти свойства предполагают еще один вариант ответа на вопрос о причинах «неоцененности» пространства.

Дело в том, что пространство находится за пределами нашего чувственного восприятия. Повседневная привычка и распространенные стереотипы скрывают факт отсутствия у человека органа, ответственного за восприятие пространства. В результате, пространство, как объект, в спектре наших чувственных восприятий отсутствует. Отсутствует полностью… Но что тогда есть «пространство», в знании которого мы столь убеждены?.. Этот вопрос оборачивает кажущуюся очевидность другой стороной – своей противоположностью, каковая есть загадка.

Сто лет назад, в 1913 году тридцатитрехлетний ассистент неврологической клиники Гейдельберга, Карл Ясперс, опубликовал фундаментальный труд под заголовком «Общая психопатология». В нем он, в частности, писал: «Пространство и время всегда присутствуют в области чувственного восприятия. Сами по себе они не являются первичными объектами, но облекают собой всю объективную действительность. Кант называет их „формами созерцания“. Они всеобщи. Не существует чувственных восприятий, воспринимаемых объектов или образов, которые были бы свободны от них. Все приходит к нам в пространстве и времени и переживается только через эти две категории. Наши чувства не способны преодолеть пространственно-временное переживание бытия; мы ни при каких обстоятельствах не можем от него ускользнуть и всегда ограничены им. Пространство и время не воспринимаются сами по себе – и с этой точки зрения они отличаются от других объектов; но мы воспринимаем их вместе с объектами… Пространство и время не существуют как „вещи для себя“; даже будучи пусты, они даются нам в связи с объектами, которые их наполняют и ограничивают.

Пространство и время, исконные и не из чего не выводимые, всегда присутствуют как в аномальной, так и в нормальной психической жизни. Они никогда не могут исчезнуть. Модифицироваться могут только способы, посредством которых эти категории являются восприятию, способы переживания этих категорий, оценки их меры и длительности [выделено мной – Д. М.]»[1].

Следует извиниться за длинную цитату, но точность и емкость формулировок, а также фундаментальность идей Ясперса заслуживают того, чтобы внимательно прислушаться к его мнению. Ясперс не был первым, кто был столь радикален. Но он был первым профессиональным психологом, т. е. профессионалом в сфере исследований человеческого восприятия, а не философом или физиком.

Из сказанного Ясперсом можно сделать вывод, значение которого принципиально важно для дальнейшего хода рассуждений: пространство, с которым мы имеем дело, в действительности является симулякром, неким фантомом, продуктом нашего сознания. Иными словами, в нашем – антропном – представлении, пространство есть понятие без объекта. И потому мы можем говорить только о субъективном пространстве в разных его вариациях (относительное, антропное, социальное и проч.), а про пространство реального мира, находящееся за пределами нашего опыта, вообще ничего определенного напрямую сказать нельзя. Впрочем, эта идея не нова – примерно о том же самом говорил еще сэр Исаак Ньютон – но мы как-то привыкли полагаться на себя. Особо подчеркнем: здесь не идет речь о попытках отрицания существования пространства, как такового. Пространство реального мира является объективной реальностью, которая, однако, остается недоступной нам в силу ограниченности чувственных ощущений, и о которой мы можем строить только умозрительные предположения.

За последние десятилетия психологией получено большое количество экспериментальных данных, убедительно указывающих на опытное происхождение представлений о пространстве. Эти результаты, впрочем, не принимаются всерьез, по-видимому, в силу слабости позиций психологии как серьезной науки. Защитить же эмпирическую позицию в рамках философии чрезвычайно трудно. А потому, рационалистическая позиция уверенно сохраняет свое доминирующее положение. Соответственно, пространство продолжает трактоваться, прежде всего, как математическая структура, которая допускает физические интерпретации. «Существует несколько математических моделей пространства, различающихся в описании как его глобальных (метрика), так и локальных (непрерывность, размерность, кривизна) свойств, – пишет в своем обзоре развития идей о происхождении пространственных представлений А. Ю. Сторожук, – Конкретная модель выбирается так, чтобы она была согласована с другими теоретическими представлениями чисто физического характера, главные из которых – требование сохранения инвариантности определенных законов относительно пространственных преобразований и стремление избежать бессмысленных значений переменных»[2]. При этом ни у физиков, практикующих исключительно рационалистический подход, ни у стремящихся подражать им гуманитариев не возникает мысли о том, что модель, которая видится им абсолютно рациональной, может формироваться в рамках субъективных возможностей. А это есть уже объективное ограничение. Не будем вдаваться в историю и напоминать о плоском мире Фалеса Милетского, или птолемеевой системе мира, или духах, обеспечивавших дальнодействие в картине мира Исаака Ньютона, или иных представлениях о мире, давно утративших состоятельность, но за приверженность которым или, наоборот, за попытки их ниспровержения, отдавались жизни… Может быть рационалистическая позиция просто более поздняя и связана с иным уровнем развития сознания? А в ее торжестве над эмпирией сказывается дефект памяти и привычка к консерватизму? В поиске ответов на эти вопросы обратимся к понятию «модель», которое в рассматриваемом контексте представляется нам ключевым.

Чтобы жить и развиваться человек должен систематизировать свои представления о мире, о себе и, соответственно, о себе в этом мире. Для этого каждый из нас отдельно, каждая социальная группа, человечество в целом формируют модели – мыслительные конструкции, позволяющие ориентироваться в различных сферах бытия[3]. Модели являются основой различного рода прогнозов на будущее, базой для анализа происходящего и прошедшего. Модели бывают сознательные и бессознательные. В первом случае мы конструируем их специально для решения какой-либо задачи. Но наш мозг, вне зависимости от наших настроений, непрерывно занимается генерацией подобного рода конструкций в фоновом режиме. Это есть его, мозга, естественная жизнеобеспечивающая функция, реализуемая на подсознательном уровне.

Но как соотносится тема «модель» с темой «пространство»? Если вернуться к словам Ясперса, то можно предположить, что, будучи феноменом вторичным по отношению к воспринимаемым объектам, субъективное пространство входит в состав моделей, которые генерирует наш мозг.

Можно сформулировать иначе: пространство, с которым имеет дело человек, не воспринимается напрямую – ни как целое («абсолютное пространство» по Ньютону), ни как его часть («относительное пространство» по Ньютону), а возникает только в процессе создания моделей. А потому, такое пространство, строго говоря, не имеет никакого отношения к физическому пространству. В этом принципиальное отличие нашего понимания процесса формирования пространственных представлений как от рационалистической, так и от эмпирицистской позиций, которые говорят о прямом или опосредованном восприятии реального физического пространства. Несмотря на подобный «методологический» отрыв от реальной действительности, наши модели не плохо совпадают с наблюдаемыми результатами. Одна из причин тому заключается в нашей способности напрямую воспринимать материальные объекты. Кроме того, антропный принцип устройства мироздания пока еще не утратил силу.

По содержанию модели бывают самые различные. Научные модели (такие как, например, упоминавшиеся выше модели пространства) служат для изучения отдельных явлений и закономерностей между ними. Произведения искусства – это тоже модели. Их авторы своими методами рассказывают о своем видении мира. Религиозные доктрины – это тоже модели, которые тоже представляют вполне определенный взгляд на мироустройство. Последнее может показаться не столь очевидным, тем более что формирование религиозной модели отличается от двух предыдущих, впрочем, не столь радикально, как можно думать. Да и мировоззренческая картина – это тоже модель. Мировоззренческий горизонт – граница мировоззренческой модели. Но у всех моделей есть нечто общее. Американский философ, автор фундаментальной концепции моделирования, Маркс Вартофский полагал, что «модели суть предлагаемые возможности истины»[4]. Не случайно вокруг них, оформленных как научные концепции или как произведения искусства, нередко разгораются нешуточные конфликты. А уж о противостоянии религиозных доктрин можно и не говорить…

Совсем не обязательно, что все модели, создаваемые не только разными людьми, но и одним человеком, органично связаны между собой и гармонично дополняют друг друга. Нередко имеет место прямо противоположная ситуация. Действительно, конфликты между моделями не редкость. Выручает то, что эти модели работают в разных областях бытия. Хуже, если модели созданные разным людьми относятся к одной области и противоречат друг другу. Совсем плохо, если эти люди – политики и от их решений зависят судьбы мира.

Относительно недавно нейрофизиология существенно повысила роль моделей в жизни человека. Было экспериментально установлено, что сознанию свойственно в большей мере обращаться к собственным моделям, нежели полагаться на поступающую информацию. Т. е. сознание берет от органов чувств не более 10 % информации об окружающем мире, дополняя уже имеющейся информацией. Еще ничего, когда речь идет о простых вещах (да и то мы иногда не можем найти предмет, лежащий на виду), гораздо хуже, когда речь идет о сложных конструкциях, затрагивающих взаимодействие людей, обществ или серьезных концепциях. Об этой вариативности мы говорили в предыдущих абзацах. Более того, если новая информация, которую получает человек, находится в конфликте с уже имеющейся, она, скорее всего, будет отвергнута. Либо принята и подогнана под действующую модель. И только если новые аргументы убедительны настолько, что их не удается вписать в старую модель, происходит изменение картины мира, «квантовый скачок», сдвиг парадигмы. Отсюда проистекает наша нелюбовь к новому. Выработанная каждым из нас модель имеет для нас полноту и потому каждый «знает все». Новое вызывает у нас когнитивный диссонанс – это прямое противоречие с нашими знаниями. Артур Кларк как-то сказал, что если бы он написал книгу, которая нравилась бы всем, то в ней не было бы ничего нового[5].

Но каковы условия, определяющие эти соотношения? Все дело в силе нервных связей, определяющих наши убеждения, и единство активности нейронных цепей. Так ничтожно малое, существующее в недрах мозга, определяет большое, а иногда и очень большое…

Вероятно, что описанный механизм обеспечивает способность человека к творчеству, т. е. генерации идей и вещей, которых еще не было. Творчество – это хорошо. Хорошо и то, что свои текущие решения мы принимаем на основании накопленного опыта. С одной стороны, это позволяет принимать решения на основе неполной информации, а с другой – снижает вероятность ошибок.

Но стратегия формирования моделей, означает, что человек постоянно живет своим прошлым. Мы не просто «опираемся» на прошлый опыт, но погружены в него как айсберг в воду – на 90 %! Новое несет риск пошатнуть сложившиеся модели, устои, вызвать потрясения сознания, влекущие сдвиг парадигмы. Потому то мы всегда готовы давать объяснения и оправдывать собственный консерватизм. В действительности, число людей, открытых новым идеям, ничтожно. Они – аномалия. И тем не менее именно этим безумцам человечество обязано своим прогрессом.

Впрочем, несмотря на всевозможные различия, между моделями имеет место активное взаимодействие. Так, зачастую, художники черпают творческое вдохновение из научных моделей (так пуантилизм реализовывал сложносоставную природу света, а кубизм развивал идеи о многомерном пространстве). В свою очередь ученый мир нередко подхватывает идеи, получившие развитие в художественной сфере (так, к примеру, декартовы координаты представляют собой не что иное, как развитие идеи шахматного пола ренессансной картины, построенной по законам перспективы). Модели, создаваемые человеком, разномасштабны. Модели могут сознательно ограничиваться частными случаями, и такого рода ограничение информации для различного рода научных моделей является приемом, обеспечивающим эффективность анализа. Модели могут быть большими в пространстве и во времени. Чем большую область реальности охватывает модель, тем лучше она соответствует реальности, (опять же в смысле «истины») тем более глубокие закономерности бытия позволяет обнаружить, тем более точные прогнозы делать. Очевидно, что наилучшие прогнозы следует ожидать от междисциплинарных моделей. Но они оказываются наиболее сложными, поскольку требуют преодоления не только противоречий, существующих между различными областями знания, но и существенных понятийных и языковых различий. Впрочем, искушение создать максимально большую модель наталкивается на объективные ограничения. Ни один человек, ни одна группа людей не владеет полнотой информации о мире и, что важно, объективностью взгляда на мир «со стороны» – это прерогатива Творца. Мы не можем создать модель размером с мир, в котором живем и, тем более, с самими собой в этом мире. Вновь сошлемся на авторитетное мнение Вартофского: «Мы можем оперировать лишь с конечной абстракцией бесконечной структуры мира: око Господне может зреть всего воробья, наше же – только скорость его полета, его вес и т. д. Этот эссенциализм в его абсолютном виде был сформулирован Гегелем, согласно которому истинным может быть только целое, а все аппроксимации ложны, потому что они носят приблизительный характер»[6]. Подобная категоричность хороша для философских рассуждений, а в реальности нам приходится довольствоваться тем, что нам доступно – т. е. этапами приближения к идеалу, т. е. к целому[7]. Не случайно политику называют искусством возможного. Пора бы признать то же и за другими сферами бытия.

Все-таки, какая удивительная вещь – язык! Только вдумайтесь:

ЦЕЛЬ – ЦЕЛОЕ; ЦЕЛОЕ – ЦЕЛЬ.

Этими словами сказано все, что нам требуется для бытия и более того…

Этапы приближения к целому можно представить в виде уровней его реализации и определить их как уровни целостности. Философский энциклопедический словарь говорит о целостности как обобщенной характеристике объектов, обладающих сложной внутренней структурой: «Понятие „целостность“ выражает интегрированность, самодостаточность, автономность этих объектов, их противопоставленность окружению, связанную с их внутренней активностью; оно характеризует их качественное своеобразие, обусловленное присущими им специфическими закономерностями функционирования и развития… Методологическое значение представления о целостности состоит в указании на необходимость выявления внутренней детерминации свойств целостного объекта и на недостаточность объяснения специфики объекта извне (исходя, напр., из условий окружающей среды)»[8]. К подобного рода объектам относятся биологическая клетка, популяция, общество и личность. Последнее представляет для нас особый интерес.

То, что целостность составляет основу личности, в разное время отмечали многие мыслители. Об этом писал Фридрих Шиллер в двенадцатом из «Писем об эстетическом воспитании человека». На это указывал Карл-Густав Юнг, который полагал целостность высшей целью развития человека. А выдающийся отечественный психолог А. Н. Леонтьев не сомневался, что «личность представляет собой некоторое неповторимое единство, некую целостность»[9]. Как вполне логическое следствие, вытекающее из этого положения и подтверждающее его, достаточно очевидное: более развитый человек способен создавать более целостные модели, охватывающие большие горизонты реальности.

А что пространство? Пространственные представления также связаны с уровнем личностного развития. Если вдуматься, то эта связь может показаться лежащей на поверхности: чем более развит человек, тем больше его мир. Впрочем, это напрямую следует из установленного нами факта связи пространства с моделью. Впервые на факт существования такой связи указал немецкий философ и социолог Георг Зиммель. В 1900 году Зиммель писал: «Синтез части пространства (Raumstücks) – есть специфически психологическая функция, которая, при всей своей мнимо „естественной“ данности, модифицирована совершенно индивидуально [выделено мной – Д. М.]»[10]. Современная психология связывает восприятие пространства с образованием абстракций мышления различных уровней. Более высокие уровни обеспечивают более плотную «упаковку» информации. Соответственно, освоившее их человеческое сознание способно охватывать все более обширные области реальности. Однако величина – лишь количественный аспект проблемы. Качественный аспект пространства выражается через его неоднородность. Неоднородность позволяет выявить сущностный аспект пространства и говорить о нем как о самостоятельном объекте изучения.

Неоднородности в восприятии пространства возникают вследствие нелинейности процессов на разных стадиях обработки информации, поступающей из внешнего мира. Одна из причин возникновения таких нелинейностей – это структурирование информации. Структурирование упорядочивает исходную информацию, преодолевая ее хаотичность, раздробленность, позволяя человеку формировать целостную картину мира. При этом исходная информация неизбежно ограничивается и искажается. Структурирование осуществляется как органами чувств, так и механизмами мышления. Совокупность подобного рода причин, которые имеют субъективный характер, но от самого человека не зависят, можно объединить понятием «матрица тела». В первом приближении, матрицу тела можно представить как фильтр, который вырезает в окружающем абсолютном пространстве ограниченный фрагмент, который можно соотнести с относительным пространством, о котором говорил Ньютон. Впрочем, как мы уже сказали ранее, пространственные ощущения возникают на уровне формирования модели внешнего мира, а здесь на первый план вновь выходит ее целостность.

Целостность сознания напрямую определяется связностью его элементарных структур. В восприятии явлений внешнего мира связность может проявляться двумя способами: либо как последовательное, либо как параллельное соположение фрагментов, объектов и событий. Но первое есть время, а второе – пространство. Таким образом, в восприятии человека время и пространство – это не что иное как отражение нашей способности упорядочивать мир, объективное отражение целостности и связности нашего сознания. Все остальное – лишь трактовки этих целостностей и связностей в различных прикладных аспектах.

Будучи вторичным феноменом по отношению к восприятию материальных объектов, ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ПРОСТРАНСТВО ЕСТЬ ЯВЛЕНИЕ БЫТИЯ СУЩЕГО КАК ЦЕЛОГО. В этом определении термин «явление» понимается как появление, возникновение чего-либо. И в том заключается двоякий смысл: во-первых, явление как нечто вновь увиденное, открытое, понятое человеком; во-вторых, явление как нечто созданное им. В результате, пространство предстает как категория историческая, самая абстрактная и в то же время наиболее конкретная форма бытия.

Таким образом, пространственные представления есть отражение текущего уровня развития самого человека, а в историческом плане – срез когнитивной эволюции. Для человека пространство оказывается конструктом его сознания, который он, в силу культурной традиции, полагает тождественным доминирующим представлениям о внешнем мире. При этом его реальное бытие протекает в пространстве, отражающем его индивидуальный личностный уровень развития.

В Древнем мире понятия «пространство» не существовало. Для Античности и Средневековья мир был средоточием материальных объектов. Не случайно художники тех времен так упорно избегали пустоты в своих произведениях. Пространство – открытие итальянского Ренессанса. То было время массового утверждения пространства, которое на закате Средневековья удалось «обнаружить» нескольким одиночкам, творившими вопреки доминировавшей тогда картине мира. Но, в любом случае, то была лишь творческая интуиция, а свое имя пространство обрело только на закате Возрождения, когда из наборной полиграфии был заимствован термин spazio, означавший блок, которым разделяли литеры, чтобы организовать пробел между словами. И до сих пор клавиша space остается в том же качестве на компьютерной клавиатуре. Так начиналась Первая Великая Европейская Пространственная Революция, отразившая смену мировоззренческой парадигмы.

Став понятием, пространство оказалось доступным как для простого упоминания, так и для научного анализа. Пространство в представлении Ньютона было населено духами и демонами, отражая, по сути, мистическое мироустройство средневековья. Ньютону эти «пережитки прошлого» понадобились, чтобы объяснить возможность взаимодействия между объектами на расстоянии в отсутствии прямого контакта между ними. Позже усилиями Леонарда Эйлера, эти антинаучные субстанции были изгнаны из картины мира, и пространство обратилось в абсолютную пустоту, никак не связанную с материальными объектами, в нем размещенными. Эта картина не подвергалась сомнению на протяжении двух столетий и составляет основу современного обыденного сознания.

На пороге XX столетия произошла Вторая Великая Пространственная Революция. И для физиков, и для лириков пространство переставало быть пустотой, ничем, обретая качества полноценного объекта. Теперь можно было изучать свойства пространства, исследовать его связи с материальным миром, а также использовать его как средство изображения внутреннего мира человека. В это время появляются различные теории пространства. Реляционная теория, следуя устоявшейся традиции, утверждает приоритет материи по отношению пространства. Ее прямой конкурент, субстанциальная теория, напротив, полагает первичным пространство как сущность, порождающую материю. В целом ряде теорий преодолевается классическая трехмерность пространства. Наиболее успешной в этом отношении оказалась теория струн.

Мы привыкли воспринимать такие перемены как некоторую объективную эволюцию нашего знания о мире. Мы вроде как накапливаем информацию, расширяем наши представления в ходе настойчивой познавательной деятельности, и мир постепенно, но неуклонно открывается нам во все большей полноте. В действительности, если что и меняется, то это мы сами, механизмы нашего мышления и их связность. А эта связность определяет целостность картины мира, доступной нам на каждом этапе развития.

МЫ СМОТРИМ В МИР И ВИДИМ ТАМ ОТРАЖЕНИЕ САМИХ СЕБЯ – ситуация описанная Станиславом Лемом в «Солярисе»… Неописуемо сложный мир открывает нам ровно то, что мы способны увидеть в нем. Не случайно современные теории пространства все более наполняются субъективизмом и сближаются с идеями, содержащимися в восточных мистических учениях[11]. Только наше изначальное сродство с этим миром позволяет избегать абсолютного субъективизма в этой картине. Не надо строить иллюзий: целостность и связность нашего мира, открытых нами законов, описывающих этот мир, есть целостность и связность нашего сознания. За его границами есть много еще чего другого, более высокого, нам – в нашем нынешнем качестве – не доступного[12].

Скованные стереотипами рационального мышления, мы не замечаем, насколько эмоциональное опережает рациональное в нашем восприятии. На раннем этапе своего развития мы вообще не думаем о пространстве, постигая мир близких предметов. Потом пространство возникает как испуг темной комнаты. Потом объекты связываются в мир, у него возникает граница, и то, что находится по другую сторону ее, для нас чуждо. Потом у нас возникает неодолимое желание эту границу преодолеть, хотя страх продолжает сжимать горло, а по спине пробегает холодок. Наконец, мы выходим в большой мир, становимся самостоятельными, и пространство превращается в символ возможного, становится синонимом свободы. Пространство становится простором, который обещает новую жизнь, дарит новые перспективы, нового себя, пространство начинает манить, притягивать, завораживать. Мы начинаем устремляться в пространство, покорять его. По мере раскрытия пространства вырабатывается язык, ощущение сродства… С помощью понятий мы опредмечиваем его, и здесь возникает иллюзия, что понятия первичны, что они являются основой, каркасом наших отношений с миром, с пространством. Пространство наполняется глубоким смыслом, и для каждого этот смысл оказывается сугубо индивидуальным, личностным.

Наука в своем развитии идет тем же самым путем. Научное знание вторично по отношению к эмоциям, которыми откликаются мистики, поэты и художники. Ученый, как и всякий живой человек, должен сначала «пережить» пространство, совершить акт его «открытия», впустить его в свою душу или, напротив, развернуть свою душу во внешний мир. В противном случае мы имеем дело с ремесленниками от науки, которые могут ловко оперировать математическими процедурами, рассуждать о многомериях и многомириях, но к пространству это будет иметь мало отношения. Физика в этих случаях ловко прикрывается математикой.

Все новые идеи субъективны. Это достаточно очевидный факт, поскольку все они суть порождения индивидуального сознания. Для Ньютона его представление о мире, рожденное вопреки существовавшей тогда картине мира, было субъективным. Картина мира, рожденная Эйнштейном, была не менее субъективной. «Научная революция противоречит здравому смыслу», – такими словами начинает свою книгу о гиперпространстве известный американский физик и популяризатор науки Митио Каку[13]. Для нас эта очевидность эффективно скрывается привычкой принимать за истину то, что закреплено в культурной традиции, мнением, принятым обществом, т. е. пресловутым «здравым смыслом». Но когда мы пытаемся делать обобщения, то время и пространство открывают свои метафизические качества по-иному.

Поскольку модели различны, то помимо традиционных пространств физики, геометрии и географии, теперь говорят о пространствах политики и экономики, о социальном пространстве и пространстве культуры, о пространствах слова и безмолвия, текста и письма, диалога и полифонии, сцены и света, о, внутреннем и глубинном пространствах, о межличностном пространстве и о многих других. Кроме того, пространства, связанные с различными моделями, могут иметь различные структуры, которые проецируются на физическое пространство внешнего мира. Так что различие между моделями означает, что и пространства, в которых живут люди, также различны.

Итак, необходимо ли, возможно ли вообще «пространствоведение»? Любое «ведение» есть наука, изучающая строение своей предметной области. Необходимым условием существования некоторой науки является наличие базового объекта исследования, особенного от других областей научного знания. Мы же показали, что пространство таким объектом не является, в силу его недоступности нашему восприятию. Каков может быть объект пространствоведения, если само пространство человеку недоступно, даже если он вооружается приборами? Наш ответ будет скорее отрицательным, нежели положительным. Но расстраиваться по этому поводу не стоит.

Взглянем на проблему под другим углом. Генезис пространственных представлений способен раскрыть то, что скрыто глубоко и до сих пор не имело объективации: этапы когнитивной эволюции, развития механизмов мышления, и через это объективное изучение личностного развития… Пространствоведение в таком случае можно понимать, как область научного знания о механизмах мышления человека, его сознании, мыследеятельности, обеспечивающей различные уровни целостности, на основе которых происходит структурирование информации. В этом случае пространствоведение формирует самую широкую междисциплинарную базу.

В одной из своих статей Георг Зиммель впервые указывал на взаимосвязь различных областей человеческой деятельности на базе концепции пространства: «В социальных ситуациях, в представлениях людей конкретный участок территории, определенная „почва“ могут играть ту же роль, что и абстрактные, философские и математические идеи пространства в рассуждениях современного теоретика»[14]. Эта мысль, как и другие, сформулированные Зиммелем, получили развитие в фундаментальной концепции морфогенеза культуры, разработанной его соотечественником, философом и культурологом Освальдом Шпенглером. Ровесник Ясперса, Шпенглер создал настоящий «Гимн Пространству», озаглавленный им «Закат Европы». Из трех пространственных координат он особо выделял глубину, резко критикуя математический подход к пространству. «Переживание глубины есть… столь же совершенно непроизвольный и необходимый, сколь и совершенно творческий акт, посредством которого „Я“ получает… свой мир»[15]. Шпенглер писал в предисловии к первому тому своего фундаментального труда: «…Существует глубокая взаимосвязь форм между дифференциальным исчислением и династическим принципом государства эпохи Людовика XIV, между античной государственной формой полиса и евклидовой геометрией, между пространственной перспективой западной масляной живописи и преодолением пространства посредством железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и хозяйственной системой кредита. Даже трезвейшие факты политики, рассмотренные в этой перспективе, принимают символический и прямо-таки метафизический характер, и здесь, возможно, впервые явления типа египетской административной системы, античного монетного дела, аналитической геометрии, чека, Суэцкого канала, китайского книгопечатания, прусской армии и римской техники дорожного строительства равным образом воспринимаются как символы и толкуются в качестве таковых»[16]. Так Шпенглер демонстрировал новый синхронистический подход к изучению истории на базе категории пространства, фактически, привнося принцип относительности в гуманитарную сферу.

Соединение этого подхода с идеей структурирования информации на основе элементарных структур сознания, позволяет продвинутся дальше, превращая всю сферу творческой деятельности человека в объективную базу данных свидетельствующих о его развитии. Поскольку формирование пространственных представлений происходит на бессознательном уровне, то эти представления объективным образом и наиболее полно отражают уровень развития человека, позволяют делать обоснованные выводы о скрытых процессах сознания, его мотивациях и намерениях. Концепция Шпенглера подчас создает ощущение циклической бесперспективности исторического движения. Переход на микроуровень элементарных структур сознания, обнаруживает в этом движении цель – целостность как личностное развитие, разворачивающееся на все более высокие социальные уровни.

Уникальность структурирования информации выражается не только в характере мировоззренческой картины, но и в специфике форм продуктов творческой деятельности, во всех без исключения областях. И здесь шпенглеровский символизм пространства оказывается поистине пророческим: пространство становится «знаком и выражением самой жизни, изначальнейшим и мощнейшим из всех ее символов»[17]. Что с неизбежностью открывает широкую возможность для научно-обоснованных прогнозов, формирует базу для построения онтоистории. Здесь пространство обнаруживает новые связи сознания с проблемой бытия.

Пространственный подход к наукам о человеке и обществе позволяет перевести последние на новый уровень, поставить вровень с естественнонаучным знанием. Как мы говорили выше, целостность научной картины мира есть следствие целостности мышления исследователей, и в этом смысле физики мало чем отличаются от лириков. Новый уровень целостности должен породить в гуманитарной сфере результаты близкого качества к точным наукам, а как это будет реализовано на практике, покажет время. Главная задача сейчас, чтобы пространство было введено в активный научный оборот и стало бы основанием для рассмотрения самых различных аспектов бытия.

Современные науки об обществе лишены понятийного аппарата, соответствующего реалиям современного мира. Прямым следствием такого положения дел является ситуация, которую в одном из своих докладов Римский клуб охарактеризовал как «неосознанность происходящего». Иными словами, в современном быстро меняющемся мире науки, призванные описывать развитие событий и предсказывать их, оказываются не просто не состоятельными, но нередко фальсифицируют рассматриваемую ситуацию, скрывая в большее мере, нежели проясняя ее. Зато какой простор открывается в этом случае для манипуляций сознанием! А это есть база для информационных войн. Та легкость, с какой может быть навязана модель, не просто не соответствующая реальности, но саморазрушительная для принявших ее, мы узнали на собственном опыте в 90-е годы прошлого века. Сегодня мы наблюдаем за тем же, но с еще более разрушительными результатами, на примере Украины и Западной Европы.

Генетическая беда современных социально-гуманитарных наук заключается в том, что они оформились в действующем виде во второй половине XIX – двух первых десятилетиях XX-го веков, а с тех пор мир изменился радикально. Более того, фундаментальным основанием, определяющим целостность создаваемой картины, является категория «время». В XXI веке надо иметь новое знание об обществе, мире и человеке. Это принципиальное условие обеспечения не просто положительных результатов в условиях информационного общества, но, буквально, выживания. Сегодня знание является важнейшим стратегическим ресурсом. Фундаментальное знание – есть критический ресурс, который в условиях современного мира сопоставим, без преувеличения, только с обладанием ядерным оружием. В условиях быстро развивающегося мирового кризиса, перестройка знания представляет собой жизненно важную задачу. Тот, кто создаст это новое знание, тот получит большие шансы на будущее.

Новое знание, адекватное текущей ситуации, может быть обеспечено только благодаря его целостности, которая определяется базовой категорией, на основании которой ведутся исследования. А такой категорией является пространство. Пространственный подход позволяет эффективно объединять в рамках одного проекта различные научные дисциплины, технологии и элементы культуры. Такой подход способен генерировать собственные социальные, экономические и политические реалии. С формальной точки зрения пространственный подход стимулирует выработку нового типа мышления.

В заключение, мы можем констатировать, что сама ситуация неумолимо подталкивает нас к быстрейшим переменам. Пример естественных наук, о котором мы говорили в первых строках, со всей очевидностью указывает направление дальнейшего движения. М. Хайдеггер на закате своих дней высказывал сожаление по поводу того, что не уделил вопросу пространства достаточного внимания. К сожалению, переменам традиционно противостоит инерция сознания. Так что проблема «введения в пространствоведение» оказывается в большей степени психологической, нежели методологической. Прежде всего необходимо преодолеть себя, чтобы понять; и поняв, эффективно создавать новую практику бытия.

Библиография

Вартофский М. Репрезентация и научное понимание. – М.: Прогресс, 1988.

Каку М. Гиперпространство: Научная одиссея через параллельные миры, дыры во времени и десятое измерение. Пер. с англ. – 2-е изд. – М.: Альпина нон-фикшн, 2015.

Кипра Ф. Дао физики. – СПб.: ОРИС, 1994.

Леонтьев А. Н. Личность как предмет психологического исследования // Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность. – М.: Смысл, 2004.

Сторожук А. Ю. К вопросу о происхождении представлений о пространстве // Философия науки. № 1 (32) 2007.

Филиппов А. Ф. Социология пространства. – СПб.: Владимир Даль, 2008.

Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. В 2 т. Т. 1: Гештальт и действительность. – М.: Мысль, 1993.

Ясперс К. Общая психопатология. – М.: Практика, 1997.