Читать книгу Мой дом – бесконечность - Дмитрий Щедровицкий - Страница 2

Сокрытой гранью глаза зрел я гурий.

Тот сад – вне мира, ибо в скорлупе

Любая часть захвачена орехом.

И жаркие слова, подобно рекам,

Стекались к ним, когда отшельник пел.

Их слушали, безмолвно брови хмуря.

О, не летавший вовсе не жил,

И ждет бурлящая смола,

Иль холод ждет его. Но где же

Душа осуждена была

Летающая? Даже реже,

Чем в глаз вонзается игла, —

Случится то, что с Силой Зла

Произошло.

Недвижны межи

Меж тварью, что во тьме ползла —

И той, что дни считала те же,

Раскинутые веси нежа

Под перекладиной крыла:

Такая, лишь смежила вежды, —

Из тьмы в нетленье перешла.

Простором медленного взлета

И ты, погибший, одарен:

Тебя носил счастливый сон

Из края в край, в ночах без счета,

И обо всем земном заботы

Ты оставлял внизу, лишен

Телесной тягостной дремоты.

Но был убит однажды кто-то

Тобой, и жил на свете он

Лишь день. Ты вышел на охоту,

Бежал и медлил, ослеплен

Той полнотой ожившей ноты,

Тем бытием двойного счета,

Каким убийца наделен…

Бессрочно, как подруга Лота,

К вине соленой пригвожден, —

Как склеп под слоем позолоты,

Ты канешь в темный Аваддон!..

С ног сбивает, грозою разогнанный,

Лучших снов услаждающий гул.

Даже вылететь шумными окнами,

Даже с тучей влететь – не могу.

Но какие фигуры выделывал

Сумасбродно танцующий гром…

Скрой меня, непостижное дерево

Под обманным зеленым крылом.

Во мгле заграждали чешуйчатой грудью,

Встречались зимою – и было теплей,

Мостами легли, берегли перепутья,

Ловили с обрыва, скрывали в дупле.

И слух, оглушенный первичной виною,

Очистился жертвой раскинутых рук

Великих деревьев, увиденных мною

В садах городских, и во сне, и в жару.

Приближу к губам умолкающим палец —

И слышу, как бодрствует в мире ветла,

В молчанье зеркальной горой рассыпаясь

И Бога святя в сердцевине ствола.

– Полосатый, застывший в полете,

Золотой и усатый страж,

Разрешите спросить: что несете?

Где медовый владыка ваш?

Что за нитки в накидке бальной

У одной из жужжащих дам?

– Это тайна. А вы, случайно,

Не из вражеских ульев к нам?

…Когда судьбу его листали —

Как лист, он в осень был внесен.

Его одели в горностаи,

И в багряницу, и в виссон.

Там выступать ему велели

Надменным шагом короля,

Там успокаивали ели,

Ветвями плавно шевеля.

Там желтой завистью болели

Среди пылающей хвалы,

Там титульные листья тлели

И родословные стволы.

Но цел еще средь кружев рваных

Закатной гордости рубин…

И он здесь – первый среди равных

И зритель гибельных глубин.

Иссохшие в упряжи солнечной,

С дороги уставшие росной —

Зрачки, распряженные полночью,

Притягивал ствол венценосный.

И, каждым натянутым волосом

Участвуя в пении чисел,

Луну поднимала над возгласом

Древесная царственность выси.

То милует ночь, то горчит она

И тянет пыльцою болотной.

Ты слышал, как иглы сосчитаны

И судьбы подогнаны плотно.

Там бегут заката нити —

Красный облачный клубок,

Там в незнанье и наитье

Чуток сон и неглубок.

Там в прихожей мирозданья

Рано память не спала —

Пережито все заранее

И оплакано сполна.

Там про будущее шепчут

И багульник на лугу —

Я вослед звезде сошедшей

По поляне побегу.

Без ветра я не вижу.

Это он Несет навстречу полдень и размеры —

Всех ароматов тайный эталон,

Рождающий в невидимое веру.

Едва к незримой скважине прильну,

Я слышу: он, подобно пьющей лани,

Подталкивает мелкую волну

Из глубины в каналы обонянья.

Фигуры возникают к сентябрю

Избытых судеб – поредевшей бронзы,

И я на них сквозь изгородь смотрю,

Особенно – когда темно и поздно.

В нотных и высоких классах птичьих

По опавшим и плывущим дням

Удивленных учат безразличью

Облака, к безумию клоня.

Ветер – неуемный сборщик дани —

Обегает сеть начальных школ.

У калитки ждет похолоданье

И уводит в прошлое пешком.

Все, что летом вслушаться мешает

И по зренью бьет, как футболист, —

Отлетает, как настольный шарик,

Этикетка и осенний лист.

Острые иглы составили нежную хвою,

Полдни опали, и памяти мягко пройти.

В этой дороге за все воздается с лихвою,

Выбери цель, а иначе недвижен твой тир.

Выбери образ, чтоб ожил и двигался долго,

Лишь не разбей скорлупу ледяную стрельбой, —

Пусть он глядит, словно волк из глубокого лога,

Пусть, словно коршун, висит высоко над тобой.

Много за лето настрижено в гнездах стрижиных

Птичьего пуха. Теперь снизойдет на меня

Шестиконечное благословенье снежинок,

Благословение дивного Божьего дня.

Мне мысли жег, томил мне жилы страх —

С бесформенной стихией породниться,

Но я повис над морем на руках —

И пробужденье было, как зарница.

Ты яви светлой в чашу мне долей,

А вы цветами ложе уберите:

Покуда день взошел – я одолел

Седьмую часть блужданий в лабиринте.

Еще я сам не испытал,

Лишь слышал, как другие…

Но нарастала высота,

Гремела литургия,

И дух, безбрежно воспарив,

Летя сильней и дальше,

Верша безудержный порыв, —

Насторожился вдруг, открыв

В звучаньи ноту фальши,

Но поздно, сумрак, и – обрыв.

Напоите ее мускатным вином,

Умастите ее мускатом:

И сокройте ее под песчаным дном,

В той реке за холмом покатым.

Слишком бурно бил сок из стволов молодых,

На коре было много знаков,

И невиданно зрели в тот год плоды,

Напоив ее – и оплакав.

И выходит юноша из моря —

Он едва дорогу отыскал,

И в зрачки – в чернеющие норы —

Возвратилась смертная тоска.

Утвердись на суше, всадник пеший,

Потерявший пенного коня.

Ты – морской, но я тебя утешу,

Брат мой, отлученный от меня.

Из Руки, вовеки совершенной,

Примешь снова черепаший лук…

Созревая в пропасти душевной,

Сладко слово, сказанное вслух.

Я был знаком с высоким стариком.

Он говорил: «Встречаешься со всеми —

И ничего не знаешь ни о ком:

Одни сошли с ума, другие немы.

И только раз, очнувшись ото сна,

Я удержал далекие раскаты

Дней, проведенных с нею… Ведь она

Была подругой осени покатой —

Моих недавних лучезарных дней,

От нош ночных еще не одряхлевших.

Мы собирали травы вместе с ней,

В кустах и в людях узнавая леших.

Она учила, как варить настой,

Чтоб шел январь, а кровь не замерзала,

Она была морщинистой, простой,

И о себе ни слова не сказала.

И вот она приснилась мне теперь,

Кивала мне и пела мне средь света,

И открывала облачную дверь,

И возвращалась в огненное лето.

В тот самый день она и умерла.

А то с одним встречаюсь на бульваре,

А у него из плеч – два топора,

И толпы обезглавленных кивали, —

Так снилось мне… Растишь и катишь ком

Знакомств на этом ледяном обеде —

И ничего не знаешь ни о ком.

Не помнишь даже, как зовут соседей».

1

Пребыть в Твоей целости,

Духом вместившей

Сияющей смелости

Крик и затишье, —

Чтоб, мысленным волосом

За тьму зацепившись,

Меж смертью и голосом

Не пасть, оступившись.

2

Прославляют Херувимы Его,

В твердой воле духом нежась.

Как легко нести Незримого

И Родившего всю тяжесть!..

3

Дрожь пред Лицом, голубиный трепет,

И на крыле уносит слова

Тот, Кто подвижные гнезда лепит,

Но умещается в них едва,

Кто, словно сладостный воздух, выпит,

Слился с душою в слезах, в крови…

Там, внутри, плодоягодный жар, и не глуше,

Чем во внешнем саду, пробиваются дни.

Только зренье, как нищий, ночует снаружи,

И ему наливные стволы не видны.

Там раздумья, средь сумрака снов хорошея,

Капли памяти пьют, чьи черны черенки.

Кто же зренье, как странника, выгнал взашеи,

Чтоб его вместо крыльев несли сквозняки?

Пламенея, всмотрись сквозь глухие ворота —

И заметь управителя злого следы:

Там, скрывая лицо, меж дорожками кто-то

Топчет сад, пилит сосны, срывает плоды.

Сколько летних недель он удерживал с визгом

Пересветы зениц на краю пустыря!

Но синицы слетаются, если он изгнан,

И в зрачки невечерняя глянет заря.

Каким он был,

Когда судьбы

Прекрасный ливень

Живил и бил, —

И зимние отверз гробы

И почкам и цветам счастливым!..

Каким он стал, Когда уста

Истаяли в сожженных криках

В чертогах яблонь ясноликих,

И в тех местах,

Необитаемых и диких,

Где даже страх

Получит рану или вывих, —

Он весь в улитках, как в живых уликах,

У безвоздушных плах!..

И снилось мне, что каждый строил дом —

И, возведя, селился в нем навечно:

В норе подземной делался кротом,

Иль возносился, Путь построив Млечный,

Иль вырыв русло, делался рекой, —

Что начал, то заканчивал без риска.

А я ушел настолько далеко,

Что стал бездомным, возвратившись близко.

По лестнице-ели,

Минуя за ярусом ярус,

То в вихре, то в теле,

То в радость впадая, то в ярость, —

До облака-блика,

До стога, до рога оленья,

До цели великой —

До полного отождествленья…

Жильцы бульвара, в летнем истощенье,

Стенали – от корней и до вершин.

Асфальт, в рекламном красном освещенье,

Кишел, гудя, нарывами машин.

И по больному городскому телу

Он к центру шел, где фары в полутьме

Сновали в страхе, потеряв пределы,

Как мысли в помрачившемся уме.

Он шел и думал: «Стоит ли стараться?

Влюбляйся в город, бойся и спеши —

Но после трех тяжелых операций

Лишишься легких, сердца и души.

Иль на попранье создан я и на смех,

Иль только кожа – щит мой и броня,

Чтоб скальпель пляской рассечений властных

За гранью дней ощупывал меня?

Нет, преданный некровным этим узам,

Я тихий свет предвижу впереди, —

Осмотрен всеми и никем не узнан,

Я в мир иной готовлюсь перейти…»

Был город жив – без слова и без жеста,

Одним накалом бьющихся огней. —

«О Ты, навек оставивший блаженство

Для боли крестной! Снизойди ко мне.

Я по любви тоскую в веке темном,

А Ты на смерть сошел с крутых высот.

Услышь того, кто в городе бездомном,

Тебя не зная, лишь Тобой живет!

В рогах драконьих, в камне гордых башен,

Ряды окон – лукавые уста…

Я не от мира: он мне чужд и страшен.

Я в детстве слышал о любви Христа…»

И вдруг, среди сверкания и жути,

Взбурлили воды в чаше восковой —

И он узрел пути и перепутья,

Увидел узел жизни вековой,

И, просиявши на заглохших тропах,

Взыграла речь невиданных зарниц:

Он слушал Свет – и тайны смертных сроков

Читал в раскрытых книгах встречных лиц.

В леса скорбей, в кустарник сердца дикий

Вошла любовь – и дымом вышел страх:

Он слушал Свет – и пел хвалу

Владыке На незнакомых миру языках.

Все, что я вижу, есть Ты.

Но когда устает мое зренье

Ткать – из ночей лучевых —

Жизни бескрайней лицо, —

Пестро в зрачках, и сады

Вижу. На них Ты распался,

Чтобы тем ближе сиял

Образ Твой прежний во мне.

Вновь собираю – и вот

Лик в забытьи созерцаю…

Даже сны без видений – гуще,

Чем октябрьский воздух гор,

Возвещающий и дающий

Мудрость – ветру, уму – простор.

Но его соберут морозы,

Как букет предрассветных астр,

И сгустятся в душе вопросы,

Превратив ее в алебастр.

И – хрустальной свободы линза —

Этот воздух, зимой дарим,

Будет пристальным зреньем признан,

Созерцаем, как царь долин.

И покроет любые сани,

И заслонит любую щель. —

Овевавший лицо, он встанет

Цитаделью вокруг вещей.

Я увидел – в разных странах

На бинтах бумаги – перья,

Как пинцеты в чистых ранах,

А слова, являясь, пели —

Альт, и тенор, и сопрано —

В кабинете, в зале, в келье.

Я увидел, как, раскинув

Сотни пальцев музыкальных

По больной клавиатуре,

Свет лечил друзей опальных —

И, сойдя, лежал на спинах,

На ковре, соломе, стуле…

На самой дальней из окраин,

Где год великим шел постом

И мор садился, как хозяин,

При редкой трапезе за стол, —

Служил у мельника Иосиф.

Порой, мешок с мукою сбросив

Средь поля с неокрепших плеч,

В страданьях слуха не утратив,

Он видел Ангелов-собратьев

И слышал сбивчивую речь:

«Поют, скрипя, дверные петли,

Светильник полдня не погас.

Ступай за нами – и не медли

От смерти спрятаться средь нас!

Пока, голодный, по морозцу

Бежишь – и близится метель,

Твой Сад Заброшенный разросся,

С тобой свиданья захотел…»

Он отвечал: «Я грохот слышу

Солдат-губителей. Все ближе

И неизбежней с каждым днем

Сестер и братьев избиенье.

Народ! – скажу я. – Внемли пенью

И засели нездешний дом!..

Я приурочен к злому часу,

И если в страхе отступлю, —

Какие волны хлынут сразу?

Кого из вас я утоплю?

Творенье длится. Если сброшу

Мешок судьбы средь бела дня, —

Один из вас поднимет ношу,

Его пошлют сменить меня!»

…И светлый сонм, охвачен дрожью,

Бежал, как искры от огня…

Внезапно расцветает море,

Обвито зарослями рук,

Вздымаясь в бунте и крамоле,

И над водою дышит Дух.

И в отрешенном ранге флотском

Пред Небом шкипер предстоит,

И завещанье пишет лоцман

Для развлеченья Нереид.

И слышен шторма взмах последний:

Над вознесенною волной,

Над шлемом бурь, на самом гребне

Сразился Ангел с сатаной!

Быть в сумраке – светом

И тьмой – поутру,

В метели – раздетым,

Одетым – в жару,

На Западе – шахом,

А в бездне – летать

И каверзным взмахом

Пространства взметать…

Творить – и лениться.

Мелькнет эполет —

Учтиво склониться,

И плюнуть вослед!

В светлейших долинах лежал твой удел,

Но сам ты в один из семи

Тех дней невечерних слететь захотел,

Как лист, и ослепнуть с людьми.

Ты вышел, покинув бессмертный простор,

Гремя золотыми дверьми,

Вослед не послышался окрик: «Постой!» —

С небес безразличных семи.

Но, если стыдишься стать братом вещам,

Мое увещанье прими:

Я Родину Душ по ночам посещал, —

И ты посети с Низами!

Зеркальное застывшее пространство,

Родные колосящиеся степи,

Вода и свет, обнявшиеся страстно, —

Свежа, недвижна родина Петефи.

Но, недруг сердца и мечты союзник, —

Душой кляни, а языком приветствуй, —

Со свитой чисел, офицеров грузных,

Шагает Время мимо строя бедствий,

И говорит: «Я честью заклинаю, —

Исполни долг, а после славы требуй, —

Верни всю кровь бурлящему Дунаю,

А весь порыв – безоблачному небу!»

В начале – тихий дом, и здесь

Живут герои Ариосто:

С них смерть навеки сбила спесь,

У них бесхитростно и просто

Цветет блаженство на лице.

А близ провала – там, в конце —

Есть особняк героев Кафки,

И каждый мыслит: «Как я цел

Остался средь вселенской давки?…»

– И не решит никто задачи…

…На протяженье мостовой —

От Дома смеха к Дому плача —

Подземный мерный пульс живой,

И крови полная отдача

И поит, и во всей красе

Сырую землю содрогает…

С тем сердцем, словно Одиссей

С сиренами, мой слух играет.

Был мальчиком кудлатым,

И у корней, где мох,

Как рядом с тайным кладом,

Стоять часами мог:

Там муравьи копали,

Фундамент возводя,

И маленькие пальмы

Лоснились от дождя.

И жил народ любезный

В стране лесов и вилл,

А он, как дух небесный,

Над нею волен был.

Но мальчик стал подростком —

И ощутил, скорбя,

В садах, под корнем скользким,

В такой стране – себя.

И только много позже,

Покинув путь кривой,

Внезапно понял с дрожью,

Кто смотрит на него.

Внезапною зарею ранней

Разбужен мальчик.

Он взволнован

Цветным сверканием собраний

И бесконечно звездным, новым,

Слепящим небом.

Там, над домом,

Все ожило – и смотрят люди

Вслед лицам, некогда знакомым,

И взглядам, гаснущим в салюте.

И на балконе замер мальчик:

Под ним – в сибирский лес длиною —

В обрядовых застыла плачах

Толпа зарезанных войною.

Но вдруг – средь мертвых – вдох и выдох:

Из них один стоит всех выше,

Один из некогда убитых

Над городом внезапно дышит…

И понял он, что без порезов

Прожитых жизней – жив не будешь,

Что прошлое не схватишь трезво,

И только опрометью – скрутишь.

В солнце птицы стреляли, как в цель,

Затащив беззащитное за реку.

Вдруг – дыханье Его на лице:

Я горел. Он держал меня за руку.

В торопливой, толпливой воде

Он не дал, по наитью единому,

Обезмолвиться в мире людей,

Стрекотать средь полей по-звериному.

Но и зрячим поет поводырь,

И прозренье надежное дарит нам —

Ярче сада, бурливей воды,

И заката священней и памятней.

Красота безропотна. На всем —

Отпечаток боли и терпенья.

Поле, заселенное овсом,

Готика куста, чертог репейный —

Не ответят, если запоешь.

И молчанием неразделенным

Все полно. А сожаленье – ложь,

Словно плач царя над разоренным,

Поступь дыма по овражным склонам,

И умершим – долгожданный дождь…

Сколько листьев! Сколько душ,

Вырванных из тела,

Взелениться в эту глушь,

Прорасти успело!

Сколько плача в городах,

На ветвях – рождений,

Из подвала на чердак —

Сколько восхождений!

Сколько судеб, сколько доль

В узенькую дольку

Обратил лесной король, —

Сколько листьев! Сколько…

Все волненья обмелели,

Забывается недавнее.

Словно постоялец в теле,

Суетой душа не сдавлена.

Думал: в ум стучится гибель,

Это лето – не во сне ж его

Мир летящий залпом выпил,

Чтобы стать снежнее снежного?

Расцветали, опадали,

Созревали, чтобы выстелить

Путь белеющих сандалий,

Проложить смертями чистыми —

Тем, сходящим свыше, тропы,

Чьи ступни не свыклись с трением,

И они прошлись для пробы

По снежинкам, как по терниям,

И поют: «Мы тоже снимем

Угол с высохшими розами

В помещенье этом зимнем

С облетевшими вопросами…»

Снова лампа зажжена,

Ждешь любви и сил прилива,

Как в родные времена —

Под ночной немой оливой,

Где лампада боязливо

Гасла с приближеньем сна.

Это ты? А если нет —

Отчего же так похожи

Мысли грушевая кожа,

Чувства персиковый цвет?

Почему приходит то же

Слово через сотни лет?

Это ты? А если да —

Я люблю тебя, как раньше,

И меня твой стих звенящий

Увлекает, как вода,

Сквозь смертельных бедствий чащи —

Вот на этот луч, сюда.