Читать книгу Пожар с юга - Дмитрий Сергеевич Хвостов - Страница 1

Он проснулся до рассвета, как от толчка. Не открывая глаз, прислушался. Мать, вставшая засветло, суетилась, стараясь не греметь горшками у печи. Иван, угревшись под овчинным нагольным тулупом, старался не двигаться на лавке, чтобы не прогнать остатки сна. Сладко зевая, с полатей слез отец.

– Ваня, проснулся что ли?

– Пусть ещё подремает, – сжалилась мать – ещё есть время.

– Полно, счастье своё проспит! Царёва служба ждать не будет! – в притворном гневе рявкнул отец.

– Ну что раскомандовался! Ванюша, соколик мой ясный, просыпайся, скоро вам выходить.

Иван понял, что полежать в тепле под тулупом больше не удастся и открыл глаза. В выстывшей за ночь избе было темно, только по стене бегали красноватые всполохи, отбрасываемые тлеющими в печи угольями. Вдруг блуждающее мерцание потухло, это мать, высокая, все ещё привлекательная женщина, заслонила собой чело печи. Ловко поддев ухватом, выметнула на стол горшок с пшенной кашей. Сытный запах растёкся в воздухе.

Отец в долгой рубахе и исподних штанах твёрдо прошёл босыми ногами по доскам пола в красный угол и, осенив себя крестным знамением, зажёг от лампады лучину. В комнате сразу стало светлей. Он закрепил лучину в стоянце.

– Ну, долго ещё будешь лежебочничать?

Колеблющийся свет от пламени лучины осветил снизу суровое лицо отца, твёрдый взгляд его серо-голубых глаз, от которых в рассыпную разбегались морщинки говоря о весёлом характере.

Иван сел на лавке, спустив босые ноги, оглядел избу и потянулся как молодой кот. А изба стрелецкого десятника Петра Михайлова была не из бедных. Половину её занимала огромная печь, топившаяся по белому. Поэтому под потолком не плавали сизые облака дыма, от которых, пока их не вытянет в волоковое окошечко над дверью, першит в горле и слезятся глаза. По стенам стояли лавки, покрытые ткаными половиками. Над ними на полках были расставлены поливные мисы и тарели, а также немецкая оловянная посуда, взятая как военная добыча в Ливонии. Ещё были сундук, скрыня для хранения домашней утвари и большой деревянный ларь с откидной крышкой для хранения различных запасов. На ларе под одеялом спала, отвернувшись лицом к стене, младшая сестренка Ивана, шестилетка Параська. Центр комнаты занимал стол, на который мать уже успела поставить миски с мочёной брусникой и квашеной капустой, а также жбан квасу. По случаю Филиппова поста1 мяса, яиц и молока на столе не было.

Иван, толкнув забухшую от мороза дверь, проскользнул в сенцы, напустив в комнату облако пара. Там, переминаясь с одной босой ноги на другую, разбил в кадушке ледок и, фыркая, поплескал себе на лицо. После растёрся висящим тут же рушником и юркнул обратно в избяное тепло.

Семья уже собралась за столом. Отец, достал из-за божницы краюху хлеба, завёрнутую в тряпицу и отрезал ломти, прижимая краюху к широкой груди. Каждому из домочадцев полагалось по ломтю. Сотворив молитву и перекрестившись, ели молча, сосредоточенно. Из горшка зачерпывали по очереди: вначале отец, потом мать, затем Иван, ну а последней – Параська. Иван, зачерпнув кашу и поднося ложку ко рту, оглядел своих домашних.

Во главе стола, на хозяйском месте, сидел отец. Пётр Михайлов был кряжист, слегка сутуловат с русой бородой и усами, видом своим напоминал могучее дерево. Это впечатление усиливали его мозолистые, узловатые пальцы, привычные к тяжёлой работе и бугрящиеся мускулами широченные плечи и бочкоподобная грудь, которых не могла скрыть расстёгнутая рубаха. По правую руку от него сидела жена его Олёна, тяжелая работа по дому и во дворе не смогла обезобразить тонкие черты её лица. До сих пор она гордилась свежей, как у молодухи кожей. Иван пошел в материну породу, был высок, гибок станом, светел и пригож лицом. В детстве соседские мальчишки дразнили его девчонкой, и ему не раз приходилось кулаками смывать обиду. Параська, что сидела рядом с братом, та пошла в отца, такая же широкая в кости.

– Братик, а тебе дадут саблю как у тяти? – в который раз спрашивала Параська.

– Нет, такому войну сабля не нужна, он всех ворогов хворостиной разгонит, – отшучивался отец.

Иван супился, бросал грозные взгляды на сестренку, но самому хотелось смеяться от счастья, ведь сегодня его запишут в стрелецкий полк, и он станет, как и отец, царёвым стрельцом.

Пётр Михайлов отложил ложку, посмотрел внимательно на сына.

– Ну, что, пора!

***

Перед съезжей избой стрелецкого приказа Осипа Исупова стояла невообразимая суета. Царь Иоан Васильевич отправлялся на богомолье и потому, в дополнение к стрельцам Стремянного полка, детям боярским, от каждого стрелецкого приказа велено было выделить по одной полусотне с полуголовой и пятидесятником во главе.

Петр Михайлов с Иваном остановились рядом с крыльцом съезжей избы и стали наблюдать за сборами.

Пятьдесят рослых стрельцов строились по три в ряд. Каждый из них был одет в цветное, парадное платье. У всякого стрелецкого приказа были свои, полковые цвета. И стрельцы гордились своей формой. Вот и полусотня Осипа Исупова была одета в кафтаны красного сукна с красным же подбоем, петлицы на кафтане были малинового цвета. Шапки с меховым околышем, крытые зелёным сукном, да сафьяновые сапоги желтого цвета с загнутыми носами и высокими каблуками. Дополнял это великолепие цветной кушак, подвязанный поверх поясного ремня. К этому ремню подвешивалась сабля с медным прибором. Каждый из отборных молодцов нес на плече пищаль, а на другом большой бердыш на ремне. Пятидесятник, вооруженный по такому случаю не только саблей, но и протазаном, проверил все ли исправно, нет ли в чем посрамления полку и царской чести. Затем крутнувшись на каблуках, подбежал к полуголове, доложил. Тот взглянул на полкового голову, который, казалось, не замечал суеты вокруг, а ушел думами куда-то в дальнее далеко.

Осип Иванович Исупов вышел из числа дворян московских, предок его золотоордынский татарин, ещё при Дмитрии Ивановиче поступил в службу Великого князя. Сам Осип с детства при ратной службе, дважды был под Казанью, под Юрьевым в Ливонии. Однако царские милости все как-то обходили его стороной, а у него четверо дочерей. Старшая уже засиделась в девках, но на приданное не хватает денег, а без приданного не видать ей знатного мужа. От того и ходил Осип Иванович чернее тучи. Но дело свое знал крепко, и от его зоркого глаза ничего не могло скрыться. Вот стрельцы при параде, а сукнецо на кафтанах-то обветшало. Дорогое цветное сукно выдавали в качестве поощрения по особым случаям, например, в честь одержанных побед. А где они победы эти! Двенадцать лет уже не прекращается война в Ливонии, а после поражения при Чашниках, тому шесть годков назад, о победах вообще не слышно. Зато все деньги уходят на опричное войско. Не его это, Осипа дело, в государевы думы влезать, а только не к добру это.

Полуголова тактично кашлянул. Осип Исупов посмотрел на серое, затянутое тяжелыми снеговыми тучами небо, насупил брови, молвил:

– С Богом!

Полуголова занял место впереди отряда, обнажил саблю, полуобернувшись к стоящему за ним пятидесятнику с трубачом и барабанщиком, густым басом рявкнул:

– Тро-о-огай!

Грохнул барабан, слитная масса людей зашагала разом.

– Запевала вперед!

Запевала, молодой тенорок, с румяными, как наливные яблочки щеками протиснулся между музыкантами и затянул.

Ой стрельцы, стрельцы,

Да мы стрельцы,

Ой мы царские войны,

Ой мы головы да не спокойны,

Не спокойные.

Ох где ж те вольности,

Ох вы что наобещаны,

Ой на почестном столбе

Оповещаны.

«Вот, дурьи головы, что горланят, окаянные, давно кнута не нюхали – думает Осип Исупов – а с другой стороны, это как ещё поглядеть. Обозлились стрельцы, сейчас их не тронь, а не то враз в набат ударят».

Ой где ж те грамоты

Ох, вы не да добытые.

Ой во боярской во крове

помытые,

Помытые.

Осип Исупов, стрелецкий голова, сплюнул себе под ноги, непонятно на кого гневаясь, то ли на стрельцов, то ли на кого-то другого.

Стрельцы вышли на улицу и двинулись из Замоскворечья, где располагалась стрелецкая слобода, к Никольским воротам Кремля. Но долго ещё слышалось, постепенно замирая, песня и лихой посвист стрельцов.

В этот момент Петр Михайлов с Иваном подошли к крыльцу съезжей избы. Петр снял шапку, махнул поклон в половину. Иван тот поясной отвесил, да и остался стоять без шапки, опустив голову.

– Здравия желаем, Осип Иванович. Дело у меня к тебе, господин голова.

– Здрав и ты будь. Знаю, что по делу, без дела чего бы ты при таком параде явился.

– Сын у меня вырос. Хочу поверстать его в стрельцы.

– Я тебя, Петр Михайлов, хорошо знаю, ты у меня, почитай, что лучший десятник. Да только и ты, не хуже меня, знаешь обычай. За новика двое поручиться должны. Ну, один это ты, а кто второй?

– Вторым будет кум мой, Фёдор Бирюк.

Стрелецкий голова усмехнулся, подумал: «Федьке давно уже не сносить бы головы за характер свой крутой, но стрелец он справный».

Вслух же, покачав головой, произнес:

– Ну, ну, добро. Ивана запишешь в приказной список – в Федькину десятню. Ты и Бирюк сделаете поручную запись. Дьяку Прокопию, скажешь, что я так повелел. Да, пускай он отроку выдаст всё, что положено и не скаредничает. А то, я его знаю!

В этот момент из-за угла съезжей избы появился примечательный человек. Шёл он, не торопясь, слегка в раскачку и весь напоминал барса вышедшего на прогулку. Широкий в плечах и тонкий в талии, немногим более за сорок лет. При взгляде на него ни у кого не оставалось сомнений, что человек этот опасный, и связываться с ним не следует. Одет молодец был в обыденный кафтан серого сукна и в обязательные рукавицы с раструбами – крагами. Левая рука его спокойно покоилась на рукояти польской сабли, а правой он большим пальцем зацепился за кушак. Сабля эта, богато украшенная чеканным серебром и бирюзой, никак не вязалась с простой одеждой. То был трофей – добыча, взятая у мертвого литвина. Человек этот и был десятник того же стрелецкого приказа – Федор Бирюк. Про него поговаривали, что без малого двадцать лет назад, во время взятия Казани, молодой стрелец Фёдор молодецким ударом сабли спас жизнь самому царю Ивану Васильевичу, за что был жалован рублем2. Но в судьбе Федора это не произвело, ни каких изменений. К богатству и чинам относился он с философской усмешкой. Начальство Федора недолюбливало за его прямой и твёрдый нрав, за его негнущуюся спину, но тронуть опасалось. Зато не давали Фёдору ходу, и поэтому, при всех его способностях, ходил он до сих пор в десятниках. Но Фёдор неизменно лишь усмехался и крутил длинный, по польской моде черный ус. Эти усы да коротко стриженая бородка выделяли стрельца на московских улицах. Когда-то была у Федора жена и сын, но померли много лет назад. С тех самых пор жил Федор один, от того и прозвище получил Бирюк. Ходили, правда, слухи, что была, дескать, у стрельца некая вдова в Белом городе, да толком нечего не знали. Верно из-за потери той давней, любил Фёдор молодых, необстрелянных стрельцов, много времени проводил с ними, уча премудростям военным. И платили ему за это новики любовью и восхищением.

Фёдор остановился у нижней ступеньки крыльца, неторопливо снял шапку, чуть наклонил голову, не сводя льдистых глаз с Исупова, молвил:

– Здрав будя, Осип Иванович.

– Здорово Бирюк.

– В государстве чума, да недород второе лето, а царь на богомолье собрался? Видать грехов много!

Исупов даже вздрогнул.

– Ты, это! Помалкивай! Не равён час, услышит кто, беды с тобой не оберёшься. Ох, Фёдька, не так ещё запоёшь, когда каты начнут у тебя язык рвать!

– Дак, кто ж донесёт-то?

Фёдор, демонстративно огляделся вокруг.

– Дурак, ты, Федька!

– Дураки да юродивые, бывает, правду молвят.

Осип Иванович сплюнул с досады и не прощаясь ушел.

Петр Михайлов напустился на друга:

– Ну чего ты, Федя, всё время на рожон лезешь. Всё правду ищешь? Правда, она для бояр, а наше дело маленькое. Тяни лямку службы, да помалкивай.

– Безгласые только рыбы родятся, а человек всегда к правде тянется.

– Ты лучше скажи, что нового слышно? Как думаешь, лето спокойным будет?

– Нет, не будет. Прошлым летом крымцы к Туле подходили, рязанские земли сильно разорили3, а в позапрошлом году вместе с турецкими янычарами ходили на Астрахань. Нет, не будет покоя нам этим летом.

– А я думаю, не сунется хан этим летом. Сам рассуди. Под Астраханью им крепко всыпали. Турки всю артиллерию в степи потеряли. Да, под Рязанью плохо вышло, крымцы отпора почти не получили. Но ведь дальше не пошли, побоялись.

– Князь Михаило Воротынский в прошлом году доносил царю о великих нестроениях в станичной и сторожевой службах. Все силы уходят на войну в Ливонии. Если хан придёт, остановить его будет почитай, что и некому.

– Ничего, Бог не выдаст, за станами отсидимся.

– А со смердами что делать? В государстве второй год неурожай, по земле чума ходит. Дак, мало нам внешней напасти, так внутри опричники совсем распоясались, хуже татар, жгут, насилуют, грабят. Для чего царь Иван Васильевич, Москву покинул, променял её на Архангельскую слободу. Всю землю разделил на земщину, да опричнину. Земщину опричники разоряют, будто это и не родная земля, будто чужая. Да и опричным землям достаётся немногим менее. Когда царь бояр казнил, то ладно, не нашего ума дело, а то, что смердов и посадских изводят. Это как?

Петр, тревожно оглядываясь:

– Совсем ты ополоумел Федя, такие речи ведешь. Не ровен час, услышит кто?

– Который год война с Польшей да Ливонией идёт, – не унимался Бирюк. – Раньше говорили – вернём своё, исконное, дедово. А сейчас больше теряем. Царь хотел величие державы поднять, встать вровень с другими государями. А получили разоренье.

– Да замолчи, ты, наконец! Беду на нас накличешь.

Иван от удивления широко открыл рот, такие речи ему были внове. Хотелось подробнее расспросить бывалого стрельца о хане, о страшных татарах, о царе Иване и его опричниках.

– Дядя Фёдор, а если татары придут, кто ж с ними биться будет, если все государевы войска в Ливонию отправлены?

Фёдор с усмешкой поглядел на Ивана, подмигнул ему.

– А вот ты и выйдешь в поле! Что испужался?

Отец Ивана недовольно покрутил головой.

– Мне сына в приказные списки нужно вписать, для того и звал тебя.

– Ну ладно, не трясись, пойдём, сделаем из Ивана стрельца.

***

Съезжая изба представляла собой просторное помещение, но донельзя захламлённое. В середине стояли два длинных стола заваленных всякой всячиной. Тут среди свитков различных дел и уложений валялись новые и поломанные гусиные перья, стояли чернильницы и горшочки с сургучом, лежали недоеденные куски калачей и пирога с капустой, стояли не допитые бутыли с квасом и большой горшок с клеем для подклеивания листов в свитки. И кругом были чернильные пятна. По сторонам комнаты были прибиты полки, на которых громоздились свитки, книги и кипы бумаги.

Воздух в избе был спёртый и такой кислый, что у человека, входившего со свежего, морозного воздуха, вышибало слезу. Пахло луком, чесноком, вареной капустой, вперемешку с запахом чернил, сургуча и не очень чистого тела.

Вокруг столов сидело несколько человек подьячих и старательно корпело над бумагами. Запасные перья они затыкали за уши или прямо в жирные волосы, перетянутые кожаным ремешком. На груди висели чернильницы, и поэтому их руки и вся одежда была заляпана чернилами.

Во главе стола, мрачнее тучи, сидел дьяк Прокопий и читал какой-то свиток, вернее, делал вид, что читает, а сам прислушивался в пол-уха, о чем перешептываются подьячие.

Был Прокопий невысок ростом, но могуч, правда, в основном в области изрядного чрева. Шеи у него почти не было, и потому казалась, что круглая голова, с жирными волосами сидит прямо на плечах. Ум Прокопий заменял хитростью и изворотливостью. С начальством был льстив и угодлив, рядовых посетителей презирал, а подчиненных ашних тиранил. Главной страстью Прокопия были деньги, о них он думал постоянно, а кроме того, был чрево угодлив и сластолюбив.

С раннего утра в съезжей избе кипела работа. Стрелецкий голова Осип Иванович за какое-то упущение в делах пригрозил Прокопию батогами. А дьяк знал, что у Осипа Исупова слова никогда не расходятся с делами. По этой причине и прибывал Прокопий в мрачном расположении духа. Не согревало душу даже мысль о том, что удалось сэкономить на покупке гусиных перьев, а разницу положить в свой бездонный карман.

В этот момент в избу вошли трое.

Пётр Михайлов, не торопясь снял шапку, перекрестился на образ в красном углу и снова её надел, поздоровавшись с сидящим дьяком. Иван отвесил поклон, да так и остался стоять без шапки. Фёдор даже шапки не снял, лишь усмехнулся недобро в усы, глядя на брюхо дьяка. Знал Фёдор за Прокопием много шкод и пакостей, а потому переносил его с трудом.

Прокопий некоторое время делал вид, что занят чтением какой-то бумаги. Наконец соизволил заметить пришедших.

– Ну, зачем пришли, – не поздоровавшись, начал дьяк.

– Пришли, – сказал Пётр Михайлов, – чтобы поверстать, сына моего, Ивана, в стрельцы, о чём говорено было с головой Осипом Ивановичем.

– Ишь ты, а кто кроме тебя свидетелем будет – надулся дьяк, казалось, не замечая стоящего Фёдора.

Пару лет назад съездил Фёдор дьяку по уху за его очередную шкоду, поэтому Прокопий ненавидел и боялся Фёдора.

– Да ты, Прокопий, ослеп что ли?

– Завтра приходите, видите, я занят, а ещё лучше после Рождества.

– Ты Прокопий, сказки не рассказывай, Осип Иванович велел поверстать парня не стряпая. Да выдать ему сукна на кафтан, да денег подъемных.

– Сукно велю выдать, а денег нет.

– Давно, Прокопий, ты батогов не пробовал. Гладкий стал, да жирный, точно боров какой.

Дьяк даже позеленел от злости. Сорвался на Ивана.

– Ишь, молокосос, молоко на губах не обсохло. В стрельцы он собрался. А как придут татары, в штаны напустишь?

Иван от такой необоснованной обиды, пошёл красными пятнами. Хотел, что-то сказать, но не успел.

Фёдор провёл двумя пальцами по усам, глаза его полыхнули, недобрым голубым огнём, и сделал шаг к дьяку, сжимая кулак – свинчатку.

– Что ты, что ты, я же только проверить парня хотел.

– Делай своё дело, дьяк, да смотри, чтобы сукно было не гнилое. Я проверю.

Спустя какое-то время все трое вышли на улицу.

– Ну вот, сын, ты теперь тоже стал царским стрельцом. Не опозорь отца!

– Не бойся, батя, не опозорю.

– Пойдём, кум, к нам обмоем парня.

– Хорошо пойдём. А все-таки Прокопия остерегайся, может он за спиной какую-нибудь пакость учинить.