Читать книгу Пожар с юга - Дмитрий Сергеевич Хвостов - Страница 2

Со следующего дня началась служба Ивана. Фёдор Бирюк взял крестника в свою десятню. Но это не значило, что теперь у Ивана начнётся лёгкая жизнь. Бирюк не делал разницы между крёстным и другими стрельцами и спуску Ивану и двум другим новикам не давал. Этих новиков звали Митька Малой и Стёпка Дрозд. Скоро они стали приятелями с Иваном, прямо не разлей вода. Они сдружились настолько, что казалось, готовы делиться друг с другом последней рубахой и последним куском хлеба. Удивительно было видеть вместе столь разных и непохожих людей.

Митька для начальства или Митрий для своих друзей, был здоровенный детина, саженого роста и с широченными плечами. Но его по-детски наивное лицо с широко расставленными голубыми глазами, приплюснутым носом и толстыми, розовыми губами никак не вязалось с необыкновенной силищей в руках. К портрету нужно добавить вечно нечесаные буйные кудри Митрия светло-соломенного цвета. Своими повадками и неуклюжестью Митька напоминал медведя. Он вечно что-то переворачивал, сшибал, во что-то наступал. При этом Митрий страшно конфузился и от смущения становился красным как рак. В насмешку за свой рост и силищу он получил прозвище Малой. При всём притом, был необыкновенно смешлив, весел, любил побалагурить и пошуметь. Были у него и кое-какие недостатки. Любил Митька приврать, и не то чтобы из корысти, нет, так по состоянию души. Вракам его никто не верил, да и как было поверить? То Митька рассказывал, что как-то поймал щуку, а она с ним человеческим голосом заговорила, то сообщил, что поутру, выйдя на крыльцо своего дома, видел шествие ангельское на небе и ангелы ему, Митьке, кивали. В общем, враль был первостатейный, хотя и безвредный. Был у Митрия ещё один грех, очень уж он любил сладкое. Если за ним не глядеть, запросто один мог съесть целый туес мёда. А сладкого ему всё время не хватало. Семья у Митькиных родителей была большая, семеро детей, четверо сыновей и три дочери. Все как на подбор рослые да сильные, кровь с молоком. Что удивительно, мать у него была низенькая и щупленькая, всегда жаловавшаяся на здоровье.

Старшего из троих новобранцев звали Стёпка Дрозд. Он и правда очень походил на эту птицу. Маленький, чернявый, с заострённым носом, всеми повадками он напоминал дрозда. Говорил быстро, скороговоркой, и при этом слегка клонил голову к левому плечу. А поговорить Стёпка любил. Казалось, нет в Москве события или новости, о которых бы он не знал. А ещё Стёпка любил птиц. В его избе везде стояли, висели, большие или маленькие клетки для певчих птиц. Каких только пернатых у него не водилось. Тут были и щеглы, и чижи, и овсянки, и коноплянки и много ещё кого. Вся его изба была наполнена птичьим щебетом и пением. Дрозд жил с матерью, отца у него убили в каком-то походе. Были они бедны и выживали тем, что Стёпка ловил птиц, обучал их пению и продавал. Ловил он птиц обычно в конце лета, когда птенцы уже вылетели из гнезда, но ещё не стали сторожкими. Захватив с собой сеть, на вроде рыбацкой, только с меньшей ячеей, пару клеток и ломоть хлеба, Стёпка уходил в подмосковные дубравы. Насторожив сеть и протянув от неё верёвку, Дрозд для приманки насыпал крошки, а сам ложился за кустом, где-нибудь в теньке и начинал ждать. Чтобы ожидание было не столь утомительно, Стёпка наигрывал на жалейке4. Он утверждал, что певчие птицы сами слетаются посмотреть, кто это играет и, заметив крошки, попадают в сеть. Дрозд не только ловил и продавал птиц, но и настраивал их пение. А пойманных скворцов обучал человеческому языку. Его говорящие скворцы пользовались особым спросом на птичьем рынке.

Но главной страстью его жизни были голуби. Небольшая голубятня у Стёпки стояла во дворе, позади избы. Каким же счастьем для него было забраться на самый конёк избы и, размахивая длинным шестом с привязанной на конце белой тряпкой, гонять голубей. Время от времени он свистел по разбойничьи, и приложив к глазам ладонь лопаточкой, с замиранием сердца смотрел, как голуби поднимаются по спирали всё выше и выше в небесную синь. Вот их уже и не видно почти. А потом, по спирали, голуби слетали вниз, садились на конёк крыши, на Стёпкины плечи и голову. И счастливый Стёпка, взяв их клювы губами, поил их изо рта и кормил припасёнными хлебными крошками, которые всегда были у него в карманах.

Друзья, как правило, собирались после службы у Дрозда в избе. Там им никто не мешал, и за разговорами помогали хозяину мастерить новые клетки. Клетки Стёпка тоже продавал на рынке.

Фёдор сразу взял всех троих в оборот. На службе для него не существовало ни родственных, ни дружеских связей. Спозаранку, в первом часу дня, начиналась муштра5.Никогда Фёдор не повышал голоса. Говорил не торопясь, не громко, только то, что нужно сказать. Каждое сказанное им слово было к месту и имело значение. Другие десятники кричали, матерились, размахивали руками. Фёдор, если новик что-то не понял, повторял, объяснял, добиваясь того, чтобы все действия были осмысленными. Если кто-то всё же выводил его из себя, то Фёдор начинал говорить ещё тише, ещё больше растягивая слова. И горе тогда непонятливому стрельцу, тяжёлый как свинчатка кулак быстро приводил в чувство любого неслуха. Не раз, только заслышав его сипловатый голос, молодые стрельцы сами собой подтягивались. Был и ещё один признак, надвигающейся бури, о котором знали все. Если Бирюк начинал поглаживать свой вислый ус, пропуская его межу пальцев – берегись. И горе тому, кто по злому умыслу или скудомыслию наносил Фёдору оскорбление. Его голубые глаза, становились льдисто холодными, речь нарочито вежливой, а слова растянутыми. И если обидчик не приносил извинения, жизни его грозила смертельная опасность, ибо саблей владел Фёдор даже лучше, чем кулаком.

***

Сложную военную науку постигали долгими, упорными тренировками. Ивану она давалась легче и быстрее, чем другим его товарищам. Но и он, приходя домой, валился первое время без сил.

Занятия со стрельцами проводились на замёрзшей глади Москва реки. Целый день, от зари до зари, с небольшим перерывом в полдень, новобранцы шагали в ногу, перестраивались по команде десятников. Вначале обучение движениям проходило в десятнях. Ходили в ногу, нешироким шагом, стремясь не поломать линию, учились поворотам. Когда молодые стрельцы освоили эту премудрость, перешли к более сложным занятиям в составе сотни. Сотня должна была уметь быстро разворачиваться в линию по четыре шеренги, а затем перестраиваться в колонну по четыре. Колонной передвигались, линией же оборонялись и наступали. Самыми сложными были маневры всем приказом. Десятники ругались, сотники и пятидесятники бегали вдоль строя, кричали, размахивали руками, давали кому-то зуботычины. Но обычно это помогало слабо, при ходьбе строй постепенно нарушался, искривлялся, и, в конце концов, линия разрывалась. Допускать этого было никак нельзя, в настоящем бою, враг сразу же воспользуется оплошностью, прорвёт строй, окружит, ворвётся в ряды и поминай, как звали.

Учились стрелять шеренгами. Было два основных варианта, когда оборонялись и когда наступали. В первом случае, произведя по команде «пали» выстрел, стрельцы первой шеренги уходили по промежуткам между товарищами назад и становились в затылок передним. После каждого залпа, сотня отступала на два – три шага. Перестроения в наступлении были сложнее. Произведя залп, первая шеренга, оставалась на месте перезаряжая пищали. В это время вторая шеренга, проходила между стрельцами первой, целилась и по команде палила. Затем вторая, третья и четвёртая. За это время стрельцы первой шеренги успевали перезарядить свои пищали. Но бывалые стрельцы говорили, что в настоящем полевом бою, времени на такие хлопоты не будет. Атакующая татарская конница скачет слишком быстро, поэтому после выстрела времени оставалось только покрепче перехватить бердышь. Новики слушали, открыв рты, пугались, над ними беззлобно посмеивались.

Там же на Москве реке обучались и стрельбе. Это было самое сложное в учении.

Московские стрельцы были вооружены аркебузами, а по-русски пищалями. Это было гладкоствольное, заряжаемое с дула ружьё с фитильным замком. Весило оно около восьми с половиной фунтов6. Удобство пищали в том, что можно было стрелять с рук, не используя опорную сошку, в отличие от тяжёлого мушкета. Из пищали обычно стреляли по мишени на расстояние полтораста шагов7. Но в реальном бою, особенно по атакующей татарской коннице, стреляли не далее сорока, пятидесяти шагов.

Неторопливо прохаживаясь перед линией молодых стрельцов Фёдор поучал:

– На большое расстояние в бою стрелять, да по вёрткому татарину, только пули зазря разбрасывать, а чуть промедлишь так он тебя и стопчет, саблей посечёт, аркан накинет.

– Как же я определю, когда палить надобно? – удивился Митька, скребя у себя в затылке.

– Как увидишь у татарского коня белки глаз, пора. Не промедли!

Другим оружием был тяжёлый мушкет. Доверяли его только самым опытным и крепким стрельцам. Весил такой мушкет до двадцати двух фунтов, длиной был в малую сажень8. Но зато опытный стрелок попадал в мишень из мушкета с двухсот шагов, а на трехстах шагах мушкетная пуля пробивала панцирь. Без опоры на сошку или бердыш стрелять мог только Митька, да и у него после трёх выстрелов, плечо превратилось в сплошной синяк. Только потом ребята узнали, что опытные стрельцы подкладывают под плечо специальную кожаную подушку.

Перезаряжать пищаль или мушкет это была целая наука. Перезарядка включала около трёх десятков отдельных операций, каждую из которых необходимо было выполнить с большим тщанием, постоянно следя за находящимся рядом с порохом фитилём. Выглядело это примерно так. На специальной перевязи через плечо, берендейки, висели в деревянных пеналах заранее отмеренные пороховые заряды. Надо было осторожно всыпать порох в ствол пищали или мушкета. Затем, на срез ствола укладывался войлочный кружок – пыж, а на него круглая пуля. Для скорости перезаряжания стрельцы держали несколько пуль за щекой во рту. Далее, деревянным шомполом надо было протолкнуть пулю и пыж до конца ствола. При этом надо было помнить, что плотно утрамбовывать порох не следует. После забивали еще один пыж. Теперь пуля из ствола не выкатится. Специальной проволокой прочищали затравочное отверстие. На полку замка из висящей на поясе пороховницы – натруски – насыпали порох. В конце надо было раздуть фитиль. Всё, пищаль или мушкет были готовы к стрельбе. Опытный стрелец мог перезарядить мушкет за полторы – две минуты. Но новобранцы всё время путались, забывали что-нибудь. То забывали пыж, и пуля выкатывалась на снег, то заряд забивали или слишком сильно или слишком слабо, забывали прочистить затравочное отверстие. А бывало, что в горячке, желая управиться первыми, забывали извлечь шомпол из ствола. За этим Фёдор следил внимательно и такому лоботрясу отпускал звонкую затрещину.

– А ну как, ствол раздует или паче того разорвёт? И сам покалечишься, и соседей погубишь.

Старые опытные стрельцы только посмеивались, но помогали новикам, объясняли, как ловчее пищаль держать, как не уронить принадлежности. Множество различных премудростей узнали в те дни новики.

Быстрее всего науку заряжать освоил Стёпка Дрозд. Он внимательно, чуть наклонив голову, следил за Фёдором, повторяя все его движения. Митьке же наука не давалась.

– Ну не могу я запомнить всего. Мне бы бердышом махать. Милое дело.

Наблюдавшие со стороны, бывалые стрельцы, покатывались от смеха, держась за животы.

– Не мушкет тебе нужен, а дубина, медведь ты этакий! – сердился Фёдор.

– А чо, я и дубиной могу, дубиной оно самое милое дело.

Ивану больше всего нравилась рубка саблей. Фёдор сам прекрасный фехтовальщик, многое мог передать Ивану.

Так проходили день за днём. Домой Иван возвращался затемно. Отец, сидевший за какой-нибудь шорной работой, сбрую ли, седло ли починял, улыбался входящему Ивану. Степенно, стараясь не уронить достоинство, кивал в ответ на приветствие сына. Но было видно, что рад видеть Ивана. Пётр Михайлов втайне очень гордился своим сыном, тем, что он такой ладный и умелый, тем, что Иван показал себя среди лучших новобранцев. Воткнув трёхгранную иглу в работу, обращаясь к жене своей Олёне говорил:

– Ну, хозяюшка, наш ясный сокол домой вернулся. Мечи на стол, что в печи стоит.

Но мать, отложив в сторону шитьё, уже хлопотала у печи.

Иван, скинув епанчу и умывшись из рукомойника, подсаживался к столу. Параська, соскучившаяся по брату, обычно лезла ему на колени.

– Ой, какой ты братик холодный, точно сосулька ледяная. А ты сегодня из пищали палил? А ты мне дашь из пищали пострелять?

– Параська, егоза, а ну-ка слезай, – сердилась мать – видишь голодный он, уставший.

– Параська, иди ко мне, – позвал отец.

– Не-а, я с братиком хочу, – упрямилась девочка.

– Вот как шлёпну по мягкому месту, будешь мать не слушать.

– Мама, да оставьте вы её, пускай посидит.

Пока собирали на стол, Иван делился с отцом событиями дня. Говорил степенно, не торопясь, как ему казалось должен говорить бывалый стрелец. Ему было лестно, что отец внимательно его слушает, иногда коротко переспрашивает.

Похлебав щи из квашеной капусты, с ломтём хлеба и запив всё квасом, Иван начинает клевать носом и сладко зевать, не забывая мелко крестить уста.

– Ну, все, пора спать, – говорит отец.

От хорошо протопленной печи веет размывчатым жаром. Прогоревшие до золы поленья выметены из печи. Задвижка на трубе закрыта, чтобы за ночь через трубу не выдуло тепло из избы. Отец с матерью и Параськой забираются на лежанку. Иван, укладывается спать на лавке, укрывшись тулупом. Уже засыпая, он спрашивает:

– Батя, а, правда, что дядя Фёдор спас самого царя?

– А ты его сам об этом спроси.

Не дочитав вечернюю молитву и до середины, Иван проваливается в здоровый, безмятежный сон. Так спят люди с чистой совестью, у которых впереди ещё вся жизнь. Ивану снится, что это он спасает царя. А затем он идет по их слободе и все его хвалят, хлопают по плечам. Он подходит к родной избе, а на крыльце стоит отец и мать, дядя Фёдор, и Параська прыгающая на одной ножке, и все ему улыбаются. Потом картина меняется. Иван в Кремле, у царского терема и его встречают у крыльца и на ступенях рынды в белых кафтанах с серебряными топориками на плечах. Ивана окружают отроки и под руки вводят в царские палаты. А там по стенкам на лавках сидят бояре и тоже славят Ивана. И так хорошо и тепло ему на душе. А в конце палаты на золочёном креслице сидит сам Иван Васильевич и тоже улыбается. Вдруг Иван замечает за спиной царя, в углу, какую-то тёмную тень. Он хочет крикнуть, предупредить, но во сне не может даже рта открыть.

Иван просыпается весь в поту. В избе тихо, только за печкой поёт сверчок, да кот впрыгивает на стол и оттуда смотрит на Ивана зелёными, горящими глазами. Полежав немного, Иван снова засыпает и как кажется, через мгновение слышит голос отца:

– Вставай лежебока, служба ждать не будет!

***

Случай расспросить Фёдора Бирюка, правда ли он спас царя, представился вскоре. Был солнечный, морозный день. Умаявшись после утренних занятий, стрельцы расположились на отдых на брёвнах, сваленных на берегу Москва реки. Достали принесённую из дома нехитрую снедь: ломоть хлеба, посыпанный солью, луковицу. Как из-под земли появились разносчики и торговцы пирогами и сбитнем. Молодые стрельцы поначалу балагурили, смеялись, толкая друг друга локтями, стараясь занять место поудобней. Устроившись, разговорились. Тут-то Иван и спросил Фёдора про спасение царя под Казанью.

Фёдор посмотрел внимательно на Ивана, усмехнулся невесело в усы, качнул головой.

– Да нечего особенно рассказывать. Все и так всё знают.

Но Иван не отставал, поддержали его и другие стрельцы.

– Давно это было, без малого девятнадцать лет назад. Я тогда немногим старше вас был, позабыл уже всё.

– Ну, дядя Фёдор, расскажите!

– За два года до Казанского похода, учинил у себя Царь и Великий Князь Иван Васильевич из выборных, то есть отборных людей, особое войско, стрельцов из пищалей, разделив его на шесть статей, по-нынешнему, приказов. А жить повелел в Воробьевой слободе. Это сейчас стрелецкие приказы по всей Москве разбросаны, а тогда все в одном месте помещались. Оказался в том войске и я.

– А, правда, что перед взятием Казани, целый город за один день поставили? – вмешался Стёпка Дрозд.

– Не перебивай, дай дослушать, – загомонили другие.

– Нет, не так всё было. Городок этот, Свияжск, срубили под Угличем, а руководил всем дьяк Разрядного приказа Иван Григорьевич Выродков. Затем готовые стены и башни разобрали, при этом пометив каждое бревно, и спустили это всё добро вниз по Волге, до слияния с рекой Свиягой. А уж там снова собрали в четыре недели. Выродков и при самой осаде много содеял. Удивительного ума и старания человек. Им построены туры, то есть передвижные осадные башни. Высоченные, в три, четыре или даже в пять этажей. На каждом этаже бойницы проделаны. Стрельцы и пушкари в таких турах недоступны для татарских стрел. Эти туры на катках к самым стенам Казанским воротами подкатывали. Я потом Выродкова видел и в Ливонскую войну, и в Полоцком походе. Он тогда уже воеводой был и командовал нарядом и посошной ратью9.

– Какой умный и даровитый человек, а где он сейчас? – заинтересовался Стёпка Дрозд. На него опять зашикали.

– Два года как тому назад, казнён опричниками со всеми чадами и домочадцы.

Все испугано замолчали, а Фёдор продолжил:

– У нас это обыденное дело. Сегодня в чести, а завтра голова на плахе.

Ивану всё же хотелось узнать, что было дальше.

– Дяденька Фёдор да как же ты царя спас?

– Когда Казань обложили, стали туры придвигать к Арским, Царёвым и Аталтыковым воротам. Татары 26 сентября10 перед самым Воздвижением11, сделали большую вылазку, чтобы их сжечь. Сторожа растерялась, отступила, началась рукопашная. Кто-то рубится, кто-то в кого-то стреляет – всё перемешалось. Тут на место боя прискакал сам царь. Кричит, приказы отдаёт, да кто его в такой круговерти слушать будет. А у самого бронь золочёная, на солнце сверкает, издалека видно. Тут-то в него какой-то татарин с самого близкого расстояния стрелу выпустил, но промахнулся. Возможно от волнения рука дрогнула, может ещё что. Я смотрю, татарин вторую стрелу прилаживает. И Царь его видит, а только сделать ничего не может, а у самого только рот раскрыт в немом крике. Ну, я к нему, татарину этому, рванулся, потянул по шее саблей. Вот и всё моё геройство. Тут такое началось. Стрельцы от татарской вылазки в конец озлились, полезли на штурм, сходу захватили Арскую башню, ворвались в город. Началась рубка на улицах. Но царь не решился тогда на общий штурм, велел вывести стрельцов из города. Я до того в таком кровавом деле не участвовал. Когда всё закончилось, ещё полдня как пьяный ходил, лиц не узнавал. Вот так-то паря!

– А что же царь? Отблагодарил он тебя за своё чудесное спасение?

– Да, отблагодарил, – Фёдору не хотелось вдаваться в подробности. – Через стрелецкого голову рубль передал.

–А – а – а, – разочарованно протянули ребята, вставая с брёвен. Им хотелось, чтобы и подвиг был труднее и награда больше.

Но Фёдор уже не слышал, он внезапно увидел себя молодым стрельцом на берегу Москва реки. Вокруг него бегали ратные люди, кричали лодочники, на берегу были навалены кучи различных припасов – это стрелецкое войско собиралось выступить в поход на Казань. Свой первый в жизни ратный поход Фёдор запомнил до мельчайших подробностей. Это потом походы, стычки в степи, сражения слились в его памяти, перемешались, частью забылись. Но это будет потом, а тогда…

Тогда в лето 7060 от Сотворения мира поход на Казань начался с битвы. За последние полвека это был не первый, а шестой поход на Казань и третий для царя Ивана IV. Но этот был самым подготовленным. Всё было по-новому, непривычно. Раньше в поход ходили зимой, а войска собирали в Нижнем Новгороде и во Владимире. Теперь же в поход отправились летом, а полки собирали у Коломны и Мурома. Это-то и спасло! Крымский хан, Давлет I Гирей, желая помочь своему казанскому родственнику, собирался ударить русским в тыл прямо на Москву. Он рассчитывал, что русское войско уже под Казанью, а Москву некому защищать. Вместо этого, когда хан в июне напал на русские владения под Тулой, он встретился со всем огромным русским войском, был отбит, а его арьергард был разбит на реке Шиворонь. Воодушевившись этой победой, захватив с собой икону Богоматери Донской, которая была ещё на Куликовом поле, царь Иван Васильевич выступил через Владимир и Муром на Казань. Русское войско преодолело весь путь до Свияжска за пять недель. Лето было жарким, старики такого не упомнят, воды не хватало, много воинов полегло в пути.

Но Фёдора тогда не было ни в бою под Тулой, ни в походе с царём. Ещё в мае стрельцы покинули свою слободу и в качестве судовой рати двинулись вниз по Волге к Свияжску. Фёдор вместе с другими стрельцами был посажен на вёсла. Вначале их путь пролегал по Москве-реке до её слияния с Окой у Коломны. А дальше вниз по Оке мимо древнего города Мурома до Нижнего Новгорода, где Ока впадает в Волгу.

Поначалу Фёдор никак не мог приспособится к веслу. Он до кровавых волдырей стёр себе руки, а поясницу и плечи невыносимо ломило с непривычки, особенно по утрам. Часто он сбивался с ритма, мешая соседним гребцам. И тогда десятник, сидящий на корме челна, разражался бранью. Но постепенно он начал приноравливаться. И всё реже, и реже слышал окрик десятника. По вечерам они приставали к берегу, чалили челны и лодьи к прибрежным кустам, варили варево или уху. Поев, Фёдор укладывался возле костра на разостланном зипуне12. Слышно было, как журчат струи воды обтекая корпуса челнов, время от времени всплёскивала крупная щука, охотясь за рыбной мелочью. На безлунном безоблачном небе сияли тысячи звёзд. В такую ночь хорошо и сладко мечтать о будущем, о подвигах и походах. Но одновременно Фёдору становится немного страшно, а вдруг как его убьют в бою. Внезапно с неба скатилась звезда, и Фёдор, поддавшись минутному порыву, загадывает желание, вернуться домой из похода живым. Почти сразу почувствовав стыд за своё малодушие, он прочёл молитву. Глаза его постепенно слипаются и он засыпает.

Достигнув Нижнего Новгорода, судовая рать вышла на простор Волги. Его охватил восторг. Никогда ещё Фёдор не видел такого простора. Он вырос в большом городе с его узкими кривыми улицами и переулками, толчеёй и многолюдством. Сейчас Фёдор ощущал покой и силу великой реки. Его поразил неохватный окоём, теряющийся в заволжских далях. Стали меняться берега, правый берег становился всё выше, левый был низменный и покрыт лесом. На Волге было множество островов и островков, больших и малых отмелей. Идти дальше приходилось с опаской. На правом берегу начались земли населённые черемисами, данниками казанского хана, поэтому постоянно ожидали нападения, засады. Фёдор, гребя спиной вперёд, всё время ощущал, что за ним наблюдают, казалось, вот-вот, прилетит стрела. Приходилось всё время быть настороже. Плыли с заряженными пищалями и малыми пушками, установленными на носах челнов. Несколько раз поднималась тревога, но каждый раз ложная. И это постоянное напряжение, страх неизвестности, угнетало Фёдора пуще всего. Ночью, во время стоянок, на берегу выставляли сильную сторожу. Спали, не раздеваясь и не выпуская оружия. Через неделю плавания по Волге судовая рать достигла Свияжска. Крепостца была построена на островке, соединенным узкой косой с волжским берегом, на слиянии рек Волги и Свияги.

Тринадцатого августа стрельцы торжественно встретили приход царя с основным войском. Фёдор, как и все, громко кричал, бросая свою шапку в воздух. Он впервые так близко видел царя Ивана и его поразила молодость самодержца. Фёдору до того, как-то не приходило в голову, что они с Иваном Васильевичем одногодки, обоим было по двадцать два года.

Уже через два дня Фёдор принял участие в своём первом бою. 15 августа русское войско по приказу царя Ивана Васильевича начало переправляться на судах на казанскую сторону. Стрельцы переправлялись первыми. Им навстречу выступил казанский хан Едигер с десятью тысячами воинов. Двигавшиеся в авангарде передовые полки три часа в одиночку бились с казанцами, и, все-таки, несмотря на численный перевес татар, смогли обратить их в бегство. Первый татарский напуск произошел так быстро, что Фёдор не успел даже испугаться, а затем пришло ожесточение. Фёдор вместе с другими стрельцами успел сделать несколько залпов, а потом рубился саблей и бердышом с наседавшими кониками. Он даже немного растерялся, когда всё кончилось.

17 августа русское войско подошло к Казани и обложило её со всех сторон. Русские стали лагерем на Арском поле. Но татары не собирались легко сдаваться и лёгкой жизни русским не обещали. Вскоре разгорелось новое сражение. От двадцати до тридцати тысяч казанских татар под предводительством князя Япончи, вышли из Арского леса и ударили русским в тыл. Замысел князя Япончи был в том, чтобы зажать неверных между своим войском и стенами Казани и раздавить их. И снова стрельцы встали огненной стеной на пути врага. Им удалось опрокинуть противника, и, преследуя отступающих татар по лесу, захватить много пленных. Более татары не рисковали в открытом полевом сражении.

Фёдор на себе узнал все трудности осады. Хотя Казань была окружена деревянными, а не каменными стенами со рвом, осаду вели по всем правилам. Копали скрытые ходы – апроши, устанавливали осадные батареи и башни. Целый день под палящим солнцем, не разгибаясь, орудовал Фёдор заступом. Работая во рвах и апрошах Фёдор, как и другие стрельцы, не расставался с пищалью и саблей. Казанцы и днем и ночью проводили вылазки, желая помешать осадным работам. Особенно опасной была вылазка 26 августа. Внезапно открылись Арские ворота и из них высыпали сотни воинов, попытавшихся разрушить самую большую осадную башню. Никогда ещё Фёдор не слышал такого грохота орудий и пищалей, криков и визга сражающихся людей. Всё перемешалось, свои и чужие. Люди рубили, кололи и резали друг друга на небольшом пространстве. Стрелять из пищали, перезаряжать её не было у Фёдора никакой возможности. Он отбивался саблей, стараясь, чтобы никто из татар не оказался у него за спиной.

В этот момент к месту вылазки прискакал царь с небольшой свитой. Он был в панцире, но без шлема. Фёдор тогда подумал, что Иван специально не надел шлем, чтобы ратники узнали его. Он что-то кричал, кому-то на что-то указывал. Бирюк понял: хочет отсечь татар от городских ворот, окружить.

Враги тоже увидели царя Ивана, узнали по дорогому панцирю. Какой-то знатный татарин указывал на царя шестопёром. Несколько татарских воинов рванулись к Ивану, но пробиться не смогли, были зарублены. Тогда знатный татарин выхватил лук из саадака, стал целиться. Это одновременно увидели Фёдор и Царь, остальные слишком был заняты схваткой.

«Не успею, далеко», – подумал Фёдор, ужом проскальзывая между дерущимися, уклоняясь от сабельных ударов, отбивая и сам рубя.

Перед мордой царского коня кто-то выстрелил из пищали. Конь вздрогнул, прянул в сторону. Это и спасло царя Ивана, стрела прошла над ухом. Но испуганный конь плясал на месте, не позволяя справиться с собой. Иван видел, как находящийся от него в десяти шагах татарин, торопливо накладывал на тетиву вторую стрелу. Как он поднимает лук, натягивает тетиву к уху, целится. Нет, второй раз с такого расстояния не промахнется. «Вот оно, Пречистая Дева, спаси и оборони» – успел подумать Иван. Предательский холодок пробежал по спине, ладони стали противно липкие.

Видел это и Фёдор. До татарина было два шага, но он был слева от Фёдора. Рубить неудобно. Одним прыжком, преодолел Фёдор разделявшее их расстояние, одновременно перебрасывая саблю из правой руки в левую. Была у Бирюка одна особенность. С лёгкостью он действовал как правой, так и левой рукой. Старался никому это не показывать, так, на всякий случай. А вот теперь понадобилось. Он достиг, успел, рубанув наотмашь по открытой шее противника. В следующее мгновение кто-то попытался ткнуть его рогатиной. И завертело, закружило Фёдора, отнесло боем от того места где был царь. Но Иван Васильевич приметил молодого стрельца.

После уже, когда последние выжившие татары укрылись за городскими воротами, царь Иван, повелел найти спасшего его стрельца. Фёдора нашли и под удивлёнными взглядами его товарищей, повели к царю. Иван Васильевич сидел на золочёном, раскладном креслице перед своим шатром в окружении воевод и бояр. Кругом стояла многочисленная охрана.

Фёдор подойдя, снял шапку и поклонился в пояс. Иван, до того бывший в хорошем настроении, помрачнел. Кто-то из ближних толкнул невежду, чтобы тот упал на колени, бил царю челом. Но Иван лёгким движением руки остановил приближённого. Внимательно посмотрел на Фёдора, их глаза встретились. Настороженный, пытливый взгляд царя и прямой и честный взгляд голубых глаз стрельца – Фёдор не отвёл, не опустил глаз. Для Ивана, привыкшего к льстивым, угодливым глазам придворных, это было что-то новое. С детства привыкший к раболепию, привыкший видеть затаённый страх в глазах. Он давно пришёл к выводу, что доверять никому нельзя – все предадут, все изменники. Но этот взгляд был другим, он был твёрдым и жёстким, даже жестоким, но не двоедушным. Стоявший перед ним, московским царём и Великим князем, молодой, кажется одного с ним возраста, стрелец, не испытывал перед ним страха. Это и привлекало и пугало одновременно.

– Дерзок ты не по чину. Шкуру тебе ободрать батогами, да весел я сегодня, хочу не казнить, а миловать.

– На всё твоя царская воля. Казнить велишь или наградить – так тому и быть.

– И не страшит тебя моя опала?

– Я служу тебе государь не за страх, а за совесть. В бою смерти от татарской сабли не боялся, так неужто побоюсь твоей опалы?

– Смотри, и большие тебя за меньшее с головой расставались.

Фёдор медленно, с усилием опустился на колени, коснулся лбом земли.

– То-то же, – повеселев, сказал царь Иван – А за то, что спас нашу жизнь, проси милости.

– Не знаю я, Великий Государь, чего просить, всё есть у меня.

Царь засмеялся.

– Смотрите на него бояре. Каков гордец! Всё есть у него! Мне целыми днями, как мухи надоедливые, просители досаждают. А этому ничего не надо!

Стоявшие по сторонам от царя воеводы засмеялись.

– За службу твою стрелецкую жалую тебя рублём, но помни, в следующий раз не помилую. А теперь, прочь с глаз моих!

Фёдор снова поклонился и ушёл.

Осада между тем шла своим ходом. Чтобы помешать дальнейшим вылазкам, выкопали новые окопы, а перед турами вкопали тын. На следующий день начался артиллерийский обстрел Казани. Русские пушки грохотали целыми днями. Судьба столицы казанского ханства, да и самого ханства была решена. Фёдор участвовал в штурме Казани. Ревя, лез в пролом в стене, рубился на залитых кровью улицах города, но все как-то отстранённо, вроде и не касается его это всё. Не принимал он участия в грабеже, что творился вокруг, не участвовал в насилиях. Надломилось, что-то в нутрии него, перегорело. Не желал Бирюк больше подвигов и славы – пустое это. Царя он больше близко не видел, да и не стремился к этому.

Фёдор очнулся, огляделся вокруг. Стрельцы кто куда разбрелись, пользуясь возможностью лишнего отдыха.

– А ну бездельники, стройся!