Читать книгу Книга перемен - Дмитрий Вересов - Страница 3

Какое-то время утрясались формальности, и в Триполи Михаил Александрович прилетел только в начале февраля. Зима заканчивалась, начиналось цветение, пока еще робкое, полусонное, по-детски наивное. Зима заканчивалась, но закончилась еще не совсем, и в не отапливаемой комнате общежития, в которой его поселили на время адаптации, было промозгло и неуютно, особенно по ночам, и совершенно непохоже на яркую, веселую, беззаботную Африку.

Африка начиналась за пределами территории городка, находящегося в ведении посольства. Африка, купающаяся в прибрежной голубизне, Африка, машущая перистыми пальмовыми крыльями, Африка пряных ароматов и смуглых лоснящихся тел. Африка, где люди не свихнулись на подсчете валютных чеков, Африка, где в белых домиках с плоскими крышами горят жаркие очаги, а потому и зимой тепло. Африка, где можно целый день бродить по базару, торговаться, корыстно хвалить и ругать товар, ссориться, брататься, завидовать, глазеть, украдкой трепать по холке чужих осликов с пропыленной взъерошенной шерстью и лукавыми глазами. Можно даже поселиться там, на базаре, на толстой и скрипучей растрепанной циновке из пальмового волокна, под куском выцветшего полосатого полотна, натянутого на палки, разжечь прозрачный, почти не видимый на ярком солнце костерок, вскипятить в помятом котелке воду, заварить чай в расписном глиняном чайничке с отбитым, а потом уважительно починенным – прикрученным серебряной или стальной проволокой – носиком и запивать чаем жесткую, как подошва, лепешку, испеченную неделю назад, и жевать несравненные алжирские финики деглет-нур, что получили свое название, дабы увековечить имя одной из жен пророка Мохаммеда, вероятно, сладчайшей, нежнейшей и ароматнейшей женщины.

Но подобные удовольствия недостижимы в большой компании и даже в не слишком большой компании, а Михаила Александровича предупредили, что выход за пределы «миссии» возможен только коллективный. В целях безопасности.

– Сами понимаете, Михаил Александрович, одному никак нельзя, – инструктировал его плюгавый чиновник, у которого глаза на свету разбегались, как тараканы. Это было заметно, потому что темные очки, призванные, видимо, придавать значительность и вес государственному служащему, постоянно сползали на кончик тонкого и длинного комариного носа – носа мелкого и докучливого вампира, увертливого зуды. – Сами понимаете, – зудел он с момента встречи в аэропорту, – опасно. Заблудитесь и… Хе-хе… Ищи вас свищи. Я серьезно говорю. И что потом?

– Что потом? – равнодушным тоном переспросил Михаил Александрович, уставший после перелета. – Упал, потерял сознание… Ну и так далее?

– О, если бы! – скривился представитель особого отдела и привычно поймал свои исключительно прыткие очки. – О, если бы. О, как бы тогда пополнились валютные богатства страны! А если серьезно, то… Сами понимаете, – в который уже раз повторил он, – советский человек наивен во многих отношениях, подвержен соблазнам. Он и сам не заметит, как будет завербован врагом. А когда президент Муамар Каддафи, человек уважаемый, человек, на сотрудничество с которым мы уповали, человек, который устроил… э-э-э… так сказать, показательные выступления в Вашингтоне (может, помните, у нас прошло сообщение, что группа ливийских моряков водрузила зеленый ливийский государственный флаг у Белого дома и объявила о не больше не меньше, как о покорении Соединенных Штатов), так вот когда Каддафи на вопрос о том, как он относится к социализму, отвечает, что он много раз читал Коран, но слова «социализм» там не нашел, то… Все очень зыбко, сами понимаете. Политическая ситуация, границы… Советский Союз протягивает руку помощи развивающимся странам, поэтому его граждане должны выступать в этом благородном деле единым фронтом…

– Я согласен единым фронтом, – устало кивнул Михаил Александрович, который с пеленок слышал про единый фронт. – А что вы такое говорите о границах? Они что, не определились до сих пор?

Москитообразный особист, который представился Игорем Борисовичем Глотовым, разволновался необычайно и, каждую минуту по-жонглерски ловя очки, стал объяснять про границы:

– Вот-вот, Михаил Александрович, уважаемый! Вот-вот! Вы уловили самую суть! Посмотрите на карту, нарисуйте ее себе в воображении. Что такое, по-вашему, Западная Африка? В смысле физической географии?

– Сахара?

– Ага-а! Ага! Гигантская пустыня. Вернее, множество разнообразных пустынных местностей, объединенных общим названием. Мы-то с вами сейчас, можно сказать, в райских кущах пребываем, на Средиземноморском побережье. А чуть южнее… Чуть южнее и на многие сотни километров – преисподняя, я не побоюсь этого слова. Пекло. Безводие. И кусачие ядовитые гады. И, кроме них, там никто не живет. Ну, Каддафи иногда на полном обеспечении уединяется в пустыню, в шатре, что твой святой отшельник. Отдыхает, размышляет, созерцает… Отпуск он там проводит. Святое дело. Но я не к тому. Понятно, что в пустыне постоянно жить невозможно. Тем более на одном постоянном месте. Никто и не живет, но… Кочуют. Бедуины. Пасут верблюдов здесь и там. Все еще возят товары. Ну, вот и скажите мне, уважаемый Михаил Александрович, как в таком случае проводить границы? Границы-то не могут… это… кочевать.

– И как же – с границами? – заинтересовался Михаил Александрович.

– А очень просто. Теперь, Михаил Александрович, уважаемый, вспомните-ка политическую карту Западной Африки. Что мы замечаем? Я отвечу за вас. Границы-то как по линеечке проведены, Сахара-то как ножничками нарезана. То есть что? Границы не соответствуют ландшафту, не соответствуют исторически сложившимся культурным областям. Культурные области эти если и были, то сплыли, утонули в песках, в глине, в пыли, засыпаны щебнем… Так что деление пустынных областей, я бы сказал, чисто административное. Пограничные кордоны в пустыне выставлять бессмысленно, потому что… Смотри выше. Для нас с вами это хорошо?

– Наверное… – пожал плечами Михаил Александрович.

– Да что вы! – возмутился Игорь Борисович. Очки он поймал только у пояса, а коричневато-рыжие тараканы замерли от испуга у самой переносицы. – Да что вы! У вас страна пребывания в паспорте какая? Ливия? Ливия. А работать вам где? Я вам скажу где, если никто еще не удосужился сообщить. Работать вам на границе с Алжиром. На самой границе. Ничем не обозначенной, условной, так сказать. Вот вылезли вы, скажем, из машины и пошли за теплые камушки по нужде. А за камушками-то уже Алжир. И как мне, несчастному, квалифицировать ваши действия? Как попытку перехода границы с целью…

– Отправления естественных надобностей?

– А вы не смейтесь. А вы докажите, что это не предлог для осуществления злостных замыслов, Михаил Александрович! Что не попытка побега.

– Послушайте, Игорь Борисович, – начал было Михаил Александрович, – я, в конце концов, не напрашивался…

– Да знаю я, Михаил Александрович, уважаемый, – досадливо махнул рукой Игорь Борисович и стал вдруг похож на нормального человека, – знаю я, что вы не напрашивались, в отличие от многих прочих. Это я так, для наглядности, грубовато шучу. Я вас таким образом ввожу в курс дела, в неформальной обстановке инструктирую, как мне по штату и положено. Вас никто, разумеется, не будет ловить за хвост, если вы на пять метров отойдете в глубь сопредельного государства, и никто, разумеется, никогда не фиксировал административную принадлежность пограничного бархана или никому не нужной базальтовой скалы. Но… в каждой шутке лишь доля шутки, как известно. И при необходимости… При необходимости, заметьте… Если вы сами создадите такую необходимость своим безответственным поведением… При необходимости факт перехода границы будет отмечен. Информация у нас прекрасно налажена. Прекрасно, – с некоторой горечью в голосе закончил свою речь Игорь Борисович.

– Но мост-то строят, кажется, как раз через ущелье, по которому проходит граница? – обескураженно спросил Михаил Александрович.

– Не совсем, – пожал комариными плечиками Игорь Борисович. – То есть тот самый уэд – пересыхающее русло (на многие годы пересыхающее), что тянется по ущелью, действительно, пересекает границу, но южнее. А караванный путь, ради которого все и затеяли, проходит в районе Гата. Но это так говорится, что в районе, потому что не к чему больше привязаться. На самом деле довольно далеко от него. Караванам через ущелье перебираться неудобно, то есть вообще невозможно, верблюды ноги переломают, и приходится ущелье обходить, делать огромный крюк по пустыне. И в рамках правительственного начинания, в рамках программы помощи кочевникам (с ними, сами понимаете, необходимо налаживать отношения) решено построить мост, чтобы облегчить жизнь туарегам и прочим, кто упрямо предпочитает кочевать. По этому мосту караваны пойдут из Ливии в Алжир до Джанета, даже, возможно, до Ахаггара, туарегской столицы, если можно так назвать этот огромный караван-сарай.

Игорь Борисович замолчал на минуту, переводя дух, а потом хрипловато продолжил:

– В общем, программа помощи кочевникам – их, ливийско-алжирская, а мост строим мы, протягиваем руку помощи… Ну, вы знаете. Арабам и в голову не придет работать на дикой жаре, – добавил он себе под нос, и Михаил Александрович расценил эту фразу как акт высокого доверия. – Тем не менее арабы там имеются – обслуга, сопровождающие, проводники у изыскателей. Поэтому там обретается переводчик. Из наших. Из бывших военных. У него после контузии туман в башке, болтает все не то, вы его не очень-то слушайте, но арабский знает… Лучше арабов. Даже диалекты. За что и держим в ответственных местах. Иначе он давно бы уже пребывал в закрытом лечебном заведении.

Последний монолог Игорь Борисович произносил уже в стенах предназначенной Михаилу Александровичу комнаты, чисто убранной, но прокуренной многими поколениями командированных. Холодная табачная вонь оседала в легких предчувствием долгой неустроенности и неприкаянности.

– Ваш вертолет – транспортник со съестными припасами и прочим – летит через неделю. Обдумайте свой багаж. А пока – знакомьтесь, обустраивайтесь, привыкайте. Через четыре дня на стадионе начнется фестиваль африканской музыки. Такое мероприятие – большая редкость. Мы все пойдем смотреть, так что не отрывайтесь от коллектива, Михаил Александрович. К тому же развлечений здесь минимальное количество. Поход на базар группой в составе не менее трех человек, и все, пожалуй. Купаться еще не сезон, а загорать, я полагаю, вам вскоре сильно надоест. Засим разрешите откланяться. Обращайтесь, если что. Я рассчитываю на ваше благоразумие.

Он ушел, наконец, и оставил Михаила Александровича посреди убогого интерьера. Неплохо было бы для начала отыскать душевую, подумал Михаил Александрович и отправился на поиски таковой, а также на поиски столовой, или кухни, или кафе, в общем, заведения, где можно получить хотя бы кофе с бутербродом.

* * *

Пышное черное каре до подбородка – настоящий парик древней египтянки, достойные жены фараона Эхнатона длинные, умело подведенные глаза. А губы… Благоухающие лепестки уверенной в себе орхидеи. Они подрагивают, нежно и капризно, раскрываются доверчиво и снова собираются в скромный бутон. С ума можно сойти от этих губ. Серединка нижней губы приподнята, и от нее начинается изгиб короткого, но четко очерченного подбородка. Ниже – лебединая шея, смелое декольте мягкого свободного свитера. По декольте сбегает золотой ручеек цепочки, и там, где начинается ложбинка, накапливается в золотом завитке теплое манящее сияние. Тонкие белые пальцы скользят вдоль золотого ручейка, обводят золотой завиток кулона, купаются в острых лучиках мелких бриллиантов. В высоком разрезе гладкой юбки – золотисто-капроновые ножки в тонких сапожках. Легчайший благородный мех курточки переброшен через локоть.

А он – в боксерской майке и старых спортивных трусах, взмокший и взъерошенный. «Олег, тебя спрашивают», – позвал от дверей Алик Ефимов. Он-то, подлец, уже переоделся. Он-то, подлец, рад подложить свинью сопернику. Вот Олег и вышел из зала почти в натуральном виде.

– Вы Олег Михайлович Лунин?

Легкая хрипотца. Как пряная приправа к чистым, холодноватым тонам. Корица и лимон. И самая капелька меда и льда. Толика гвоздики и белого перца. И немного колких пузырьков, как в шампанском. Олег поймал себя на том, что готов попробовать голос на вкус, сначала сделать большой глоток этого коктейля, а потом смаковать, наслаждаться, ловить носом эти колкие пузырьки, пьянеть, грезить, галлюцинировать… Напиток забвения, не иначе. Вот он какой, этот напиток.

– Вы Олег Михайлович Лунин? – повторила она, заметив как пить дать, что он впал в ступор. – Вы тренер? Не возьмете моего мальчика? Его зовут Сережа.

Оказывается, вот в чем дело. Мальчику Сереже понадобился бокс. Обычно мальчиков в секцию бокса приводят папы, после долгих пререканий с мамами. Может, папы нет?

– Возьму, – одними губами ответил Олег, восприняв довольно рослого Сережу лишь как неясный силуэт. – Завтра к пяти. Средний вес.

– Он очень увлечен боксом. Я, собственно, еще колеблюсь… Это не опасно?

Она колеблется… Лотос, качнувшийся на волне от тихой лодки. Стебель цветущего папируса, колеблемый затаившимся ибисом. Мотылек, неосторожно пролетевший над опахалом любимой жены фараона. Колеблется она. А вдруг не придет, не приведет своего Сережу?

– Не опасно. Это же дети. Я слежу. У нас главное пока – физическая подготовка, ну и наработка кое-каких навыков. Это не опасно.

– Мы придем. Завтра.

И обернулась, вспомнив о важном:

– Меня зовут Галина Альбертовна Тугарина. У Сережи такая же фамилия.

Галина Альбертовна, значит. Галина. С этим придется смириться, свыкнуться. Лучше бы Исида, или небесная Нут, или Баст – богиня кошек, или… Да ладно, он ведь тоже не Осирис, и не Ра, и не Анубис. Когда-то в подростковом возрасте он ненадолго увлекся Египтом, побывав в Эрмитаже на выставке артефактов из гробницы Тутанхамона, и наперечет знал весь древнеегипетский пантеон и даже некоторые иероглифы. Он даже выцарапывал послания богам на древнеегипетском языке на стенке многострадальной котельной (чего там только не было, на этой стенке, большей частью неприличного).

Олег заморгал ей вслед: три коротких взмаха ресниц, три длинных, три коротких. Она обернулась, скосив длинный агатовый глаз. Розовый цветок орхидеи дрогнул и, затрепетав, раскрылся в прощальном приветствии. Черное каре всколыхнулось в повороте, и она – Исида, Баст, Нут – удалилась, исчезнув в запутанных, как в пирамиде, коридорах спортивного центра.

* * *

Событие, которое Игорь Борисович назвал фестивалем африканской музыки, на самом деле было гораздо более масштабным. Это был пятидневный фестиваль культуры Черной Африки, на который съехалось огромное количество музыкантов, танцоров, ремесленников и вроде бы даже колдунов из ближних и дальних уголков Африканского континента. Они собирались заранее, дня за три до начала большого парада на стадионе, и ставили свои палатки и тележки прямо на улицах, и Триполи пел, гудел, визжал, содрогался от ритмичного топота и барабанного боя, звенели бубенчики и бусы, блестели браслеты, пестрели ткани и ряды сложно уложенных – раковинками, розетками, змейками, корзинками – косичек. Михаил Александрович и не подозревал, сколько оттенков может быть у черного и коричневого цветов. Мелькали темно-оливковые, золотисто-каштановые, медно-бурые лица, лица цвета маковых зерен и крепко заваренного кофе, лица цвета черного жемчуга, сургуча и молочного шоколада. Лица раскрашенные и татуированные, в обрамлении меди и золота, слоновой кости и перьев попугая.

На тележках и на ковриках, а то и прямо на земле раскладывались разнообразные предметы для дарения, продажи и обмена: статуэтки из глины и дерева, музыкальные инструменты, украшения, затейливо сплетенные корзинки, посуда и куски ткани с набивными узорами. Глаза разбегались. Хотелось все потрогать, погладить, повертеть и приобрести.

Михаил Александрович, рискуя получить в лучшем случае предупреждение за нарушение правил поведения за границей, махнул на все рукой и гулял один, не присоединяясь ни к одной из сложившихся компашек. Он ни с кем не приятельствовал, отношение к нему со стороны обитателей миссии было почему-то прохладным, что его несколько удивляло, но не расстраивало. Михаил Александрович, побродив по гудящим, как улей, улочкам, быстро понял, что продается далеко не все, а только то, к чему продавец не испытывает особо теплых чувств. Все, что нравилось, все, с чем существовал таинственный контакт, все, что обладало собственной доброй и иногда и недоброй, зловещей, аурой, все, во что при изготовлении была вложена часть души, все это обменивалось, пусть даже на ерунду вроде носового платка или авторучки, или чаще дарилось.

Владелец мог и отказаться передать в чужие руки свое изделие, если по каким-то признакам определял, что оно не должно оказаться в руках того, кто на него претендует. Так, Михаилу Александровичу отказали в приобретении медного браслета – изукрашенной мелкими осколками разноцветных камешков змеи, кусающей себя за хвост. Змея больше была похожа на венок и очень понравилась Михаилу Александровичу. Негритянка преклонных лет, кутаясь в покрывало с узором из рыб, отрицательно помотала головой и отложила змейку подальше, а Михаилу Александровичу протянула отполированную деревянную статуэтку, изображающую поджарого и мускулистого, как пантера, зайца с широкими и длинными ушами, лежащими на спине, и подчеркнуто раздвоенной верхней губой.

– Но почему? – удивленно спросил Михаил Александрович. – Pourqoi? – повторил он по-французски. Заяц ему нравился, но он был удивлен странностями торговли.

К негритянке тут же подскочил совсем молоденький юноша, почти мальчик, с наведенной желтой маской вокруг глаз и с белым плюмажем из перьев цапли, который только что самозабвенно пританцовывал рядом с задумчивым барабанщиком, тихонько перебиравшим пальцами по краю барабана. Негритянка прощебетала длинную фразу, а юноша, служивший, видимо, переводчиком, объяснил на ломаном французском, взяв змейку пальцами и показывая ее Михаилу Александровичу:

– Бог радуги – вечность. Ходить по кругу, все одно и то же.

Он несколько раз обвел змейку пальцем и продолжил:

– Начало – нет, конец – нет. Йеманджа сказать: тебе не надо. Тебе не надо всегда быть, тебе не надо жить, когда все родственники уйти в землю. Ты не колдун и не считаешь звезды, тебе не надо такой амулет. Возьми зайца. Не надо динары. Не платить. Просто так возьми. Твой заяц.

Михаил Александрович, к удивлению своему, все прекрасно понял, должно быть, потому, что французским владел примерно на том же уровне, что и юноша. Он не стал возражать: заяц был хорош, но ему неудобно было забирать статуэтку просто так, ничего не дав взамен. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой блокнот на пружинке с фотографическим изображением Адмиралтейства и тонкий карандашик и протянул все это Йемандже (вроде бы ее так назвали?).

– Это тебе, бабушка Йеманджа. Тебе и твоему внуку.

Юноша засмеялся и что-то пропел, прощебетал негритянке.

Она тоже развеселилась и, сквозь смех, тыча пальцем в мальчика, сказала несколько слов, глядя сквозь черепашьи морщины на Михаила Александровича. В переводе прозвучало следующее:

– Обатала – не внук! Обатала – муж. Дурной муж! Обатала – бродяга и бездельник! Обатала только танцевать, болтать языком и подарки брать, никчемушник!

От подарков Йеманджа и ее юный муж, тем не менее, не отказались, но, видно, заяц полагался все же просто так, потому что Михаилу Александровичу вручили еще деревянных же слона и бегемота, а Обатала, очевидно дразнясь, лег на живот и подтянул ноги к ушам, выгнувшись змеей, зашипел, широко открыв рот, но поперхнулся от смеха и вывалялся в пыли.

За углом Михаила Александровича ждал неприятный сюрприз: он нос к носу столкнулся с Игорем Борисовичем, который с ходу начал подхватывать свои очки и придираться.

– Самостоятельность проявляем, Михаил Александрович, уважаемый? Или строптивость? Почему не с группой?

– А меня почему-то невзлюбили, Игорь Борисович, наверное, так же, как и вас, поскольку вы тоже один бродите.

– Что дозволено Юпитеру, Михаил Александрович… К тому же я при исполнении. Работа у меня, – начал вдруг неловко оправдываться Игорь Борисович.

– Да не сочиняйте вы, – не испугался Михаил Александрович, – у вас безделушек целый мешок. Вон, жираф торчит. И дудка.

– Безделушек! – завелся вдруг особист и пошел пятнами. – Безделушек! Это произведения искусства, а не безделушки! Произведения древнего, веками оттачиваемого искусства! Безделушки! Да им цены нет! Бессмысленность какая! Недоумство! Я… Я на вас рапорт напишу. Нарушение режима. Вас в двадцать четыре часа выставят. Безделушки! Кого только в Африку не присылают!

– Я не понимаю, за что вы на меня сердитесь, Игорь Борисович, – недоумевал Михаил Александрович. – За то, что я один хожу, или за то, что не разбираюсь в африканском искусстве? Я не искусствовед и не этнограф, я всего лишь любопытствующий турист. Что-то мне нравится, что-то нет, что-то даже отталкивает. Хотите рапорт писать, пишите. Поеду домой с чистой совестью. Мне здесь неуютно и одиноко. Мне четыре года до пенсии осталось. Как-нибудь протяну.

Очки у Игоря Борисовича свалились-таки в большую пластиковую сумку с «произведениями искусства», а тараканы замерли и загрустили.

– Да ну вас, Михаил Александрович. Меня тоже за этот рапорт не похвалят. Ехали бы вы поскорей в пустыню. Жду не дождусь. На вас за три дня кучу телег накатали, и все пустых, никчемных, просто со злобы. Не нравитесь вы нашей публике, не похожи. Угрюмы и задумчивы, комплиментов дамам не говорите, не проставились по приезде, чеков не считаете – лень вам. Дело ли?

– Не обязан, – закусил удила Михаил Александрович.

– Не обязаны, – тяжко вздохнул Игорь Борисович. – Вот и убирайтесь мосты наводить, – фыркнул он и добавил себе под нос: – Никому не нужные.

– Никому не нужные? – насторожился Михаил Александрович.

– О господи! Да ясен же пень! Была бы там дорога, а то ведь нет и быть не может. Я же говорю: пре-ис-под-ня-я! Так на кой?.. Верблюды все равно кружным путем как ходили, так и будут ходить, привыкли они. И у бедуинов тоже свои традиции. Будет этот ваш мост стоять памятником… известно чему, пока торжественно не рухнет, – раздухарился Игорь Борисович.

– Так, – озадаченно посмотрел на него Михаил Александрович. – Что вы тут такое говорите? Провоцируете, что ли? Или вы шпион? Вербовщик?

– Да не вербовщик я! Я – этнограф! Хоть и бывший, как они считают. А-а, да что там, так и есть – бывший. Я ради поездок по Африке на все пошел, душу продал этим… Инквизиции продался. И сижу вот в Ливии, ёкэлэмэнэ, сам себе противен. Ей-ей, Михаил Александрович, уважаемый, мечтаю иногда что-нибудь неизлечимое подхватить и домой вернуться по инвалидности. С чистой анкетой.

Он замолчал, запнувшись, выудил очки из пакета, устроил их на переносице и продолжил деревянным голосом:

– А вы все равно никому ничего не расскажете и доносов писать не станете, судя по вашей характеристике, потому я такой смелый, болтаю, пользуюсь моментом. Мне больше не с кем, вот и потерпите. Вы скоро отвалите, и я перестану вас смущать.

– И меня потянут за недоносительство, – в тон ему закончил Михаил Александрович.

– Глупости какие. Работа с вами проведена по регламенту, всякие там инструкции вы подписали. «Ознакомлен, предупрежден о неразглашении, в чем и подписуюсь». Так? А инициатива, то есть действия, выходящие за рамки регламента, инициатива, говорю, прояви я таковую, приветствоваться не будет, еще и шею намылят за излишества нехорошие. Это же всему отделу морока!

– Бедный вы, несчастный, – безжалостно ухмыльнулся Михаил Александрович.

– Бедный я, несчастный, – раздраженно подтвердил Игорь Борисович. – Вы поиронизируйте, поиронизируйте! Моментально в рапорт попадете за нарушение режима… Ох!

– Снова-здоро́во, – спокойно ответил Михаил Александрович, – пошли по кругу. То-то мне бабушка Йеманджа змею не дала. Не надо тебе, говорит, по кругу ходить. Вечная маята, говорит, будет.

– Йеманджа? – страшно заволновался Игорь Борисович. – Йеманджа, говорите? Ин-те-рес-но-то как! Йеманджа – богиня текущих вод! То есть рек. А вам мосты наводить. Ай-яй! И змею не дала. Змея себя за хвост кусала?

Михаил Александрович кивнул, недоумевая.

– Кусала, значит. Вообще-то, это и символ бессмертия, и бог радуги. Бог радуги – дитя Йеманджи от одного из многочисленных мужей. От Обаталы, что ли? Не помню, но не суть. Не пожелала она дать вам бессмертие, значит. Когда-то считали, что змея, сбрасывая кожу, рождается заново, то есть фактически бессмертна.

– Я так понял, что она меня пожалела.

– Ну, правильно. Вам кожу менять поздно. Да и слишком много потерь у вечно живущих. Оттого колдуны равнодушны, а часто злы. Привыкли к потерям за долгую жизнь.

– Вы что, верите, что колдуны бессмертны? – поразился Михаил Александрович.

– А вы не верите? Так это от невежества, уважаемый, – свысока произнес Игорь Борисович. – От невежества. Что у колдуна главное? Его дар, мастерство – называйте как угодно. Он не умрет, пока не передаст этот дар преемнику. То есть дар бессмертен, а сам колдун – оболочка, все равно что сменяемая змеиная кожа. Между прочим, некоторые немыслимое количество лет живут, пока не найдут преемника. Такая жизнь уже не жизнь. В них ничего человеческого не остается.

– Она мне зайца дала. Это что-нибудь значит? – спросил заинтересовавшийся Михаил Александрович.

– Если дала, а не продала, то значит. Заяц – это трикстер, проходящий персонаж многих мифов и сказок. Трикстеры ведут себя непоследовательно, как и люди. Заяц – один из любимейших, и, между прочим, он, путаник, по своему легкомыслию лишил людей надежды на бессмертие. Это известная байка. Рассказать?

– Расскажите, коли не сложно.

– Луна призвала как-то зайца и сказала ему: «Поди к людям с известием: как Луна умирает и воскресает, так будет и с вами, с людьми». Заяц лопоухий по легкомыслию своему перепутал все на свете и сказал: «Слушайте, люди, Луна повелела сообщить вам, что как она умирает и гибнет, так и вам полагается». Луна, узнав о том, что натворил косой, наказала его палкой – по морде. Потому у зайца губа раздвоенная. Видите, как это подчеркнуто на статуэтке? Значит, ваш заяц делался с целью напомнить об этой притче. А как расставить акценты, это уж дело владельца. Может, это напоминание о том, что человек смертен, а может, предостережение: ничего не перепутай, будь внимателен, чтобы все понять правильно, а то получишь по морде палкой.

– Очень мило. По морде палкой. А Луна не могла все исправить, сказать, что заяц переврал ее слова?

– Вы когда-нибудь слышали, Михаил Александрович, чтобы божество оправдывалось? – горестно вздохнул Игорь Борисович. – Наказать виновного – святое дело, но слово-то уже сказано, и опровергать его, знаете ли, неавторитетно. Лучше действовать далее, смотря по обстоятельствам.

– Высокая политика?

– Сами понимаете, Михаил Александрович. И давайте-ка, пройдемте-ка. Возвращаться пора. Лучше вместе. Сами понимаете. А завтра – на музыку, на стадион.

– Не хочу я, – поморщился Михаил Александрович, – у меня голова трещит от барабанов и гуделок. Какая это музыка? Наказание.

– Это потому, что сейчас все вразнобой. А когда по очереди, очень даже впечатляет, главное – прислушаться, войти в ритм.

– И сплясать?

– Запросто запляшете и даже не заметите, что примете участие в оргии, – с некоторый угрозой промолвил Игорь Борисович и прикрыл темными стеклами тараканов. – Светобоязнь у меня, – объяснил он, – глаза от света болят и слезятся.

* * *

Галина Альбертовна Тугарина, вернее, одна из древнеегипетских богинь в неизвестно каком по счету воплощении, аккуратно приводила сына на тренировки, иногда обращаясь к Олегу с просьбой разрешить ей присутствовать на занятиях, и Олег, вопреки правилам, разрешал – молча кивал, вдыхая интимный запах лотоса и нильской воды. Галина Альбертовна скромно усаживалась на длинную, низкую гимнастическую скамейку в дальнем углу зала и, подобная скульптуре священной храмовой кошки, молча и неподвижно высиживала два часа. Потом изваяние оживало, как по волшебству: медленно и лениво она поднималась, распрямляя колени, разводила плечи, слегка потягиваясь. Грудь высоко вздымалась, губы – трепетные лепестки орхидеи – складывались в тугой бутон, алебастровые пальцы иероглифически переплетались, черное каре тяжело взлетало от движения головы. Это длилось целую вечность или, по меньшей мере, столько же, сколько и сотворение мира.

Олег всегда с замиранием сердца ждал этого момента, потому что за два часа неподвижного сидения в жарком, душном помещении, где все трясется от прыжков, где хлещут об пол резиновые скакалки, где дрожат и громко всхлипывают от ударов толстые кожаные валики, мотаясь на подвесах, где пыль столбом, где разлетаются капли пота с короткостриженых волос, в таком помещении любое совершенство неизбежно понесет урон и станет… более доступным? И Олег с радостью делал маленькие открытия: юбка замялась складками на животе, на крыльях носа пудра собралась в мелкие комочки, помада стекла в складочки губ, волосы слегка повлажнели, и тяжелая черная шапка распалась на прядки, немного размазалась тушь на веках, под глазами появились сероватые тени, а лебединую шею, оказывается, опоясывают две ниточно-тонкие морщины.

Он подходил поближе под предлогом прощания и чувствовал, что лотос отцветает, а в нильской воде прибавилось тины. Он с упоением вдыхал этот запах, он тонул у самого берега Нила, захлебнувшись тиной, запутавшись в стеблях густо растущего лотоса, с которого осыпались семена. Голова кружилась, ноги теряли опору, а глаза – фокус, руки надо было держать за спиной, чтобы она не заметила, как они дрожат. Он готов был упасть на колени и зарыться лицом в помятую на животе юбку и дышать, дышать, дышать нильской водой и семенами лотоса.

Олег, хотя и одурел от вожделения, но все же замечал, что ноздри богини трепещут при его приближении, дыхание становится неровным, скулы ее розовеют, а мягкая ткань, прикрывающая грудь, вздрагивает от частых ударов сердца. Наконец наступил момент, когда без слов стало понятно, что они пришли к некоему соглашению. Но дальше-то что? Да ничего. Она увозила Сережу домой на белых «Жигулях» последней модели, а он и в мороз, и в слякоть – так уж у них повелось – вел домой Франика пешком через Тучков мост или, что расценивалось как приключение, прямо по опасному льду через Неву. Вел и молчал, злой на Галину Альбертовну – за то, что она на свет родилась, злой на Франика – потому что тот ограничивал его свободу, злой на весь мир и на себя самого – потому что поддался древнему колдовству и готов на любые жертвы ради одного-единственного омовения в священных водах, ради минутного погружения в теплый, бесконечно нежный, благоуханный плодородный нильский ил. Рехнуться можно, до чего теплый, нежный и благоуханный.

А Франик скучал и страдал во время вечерних прогулок, и не мог понять, почему вдруг изменился Олег, почему он молчит или коротко, без причины огрызается. Все ведь было так хорошо до тех пор, пока… Пока – что? Франик сопоставил время и факты и пришел к верному выводу: с того момента, как только появилась эта старая крашеная грымза в золоте со своим неуклюжим дылдой Серым, так Олег и изменился. Влюбился, как дурак. Тьфу, дурак и есть! А если влюбился, то почему злится? Да потому что наплевала она на Олежку, и слава богу. Значит, он позлится-позлится, да скоро перестанет. Не такой он человек, чтобы киснуть из-за этакой… этакой… И Франик мысленно употребил слово, которым именовалась некая Маля. В их дворе на стене знаменитой котельной, где много чего было понаписано интересного, так и значилось: Маля – …а рядом нацарапано вполне узнаваемое, анатомически точное изображение, чтобы и безграмотным стало понятно, что собою представляет Маля.

Франик, логическим путем, а также с помощью интуиции добравшийся до источника неприятностей, определивший для себя сущность «крашеной грымзы», страдать не перестал, но, обретя надежду, решил переждать невзгоду, перебедовать и, приняв решение, немного успокоился. А потом случились интересные события. Приезжала московская делегация, и его отобрали для участия в августовском Олимпийском параде. Намечалось что-то грандиозное, собирали лучших юных гимнастов со всего Союза, и Франику во время весенних каникул предстояли первые сборы, первая репетиция.

Олег обрадовался чуть ли не больше Франика, так как на целую неделю обретал свободу передвижения по вечерам. Он не сомневался, что за эту неделю что-то изменится, он намерен был действовать, но Галина Альбертовна опередила его в инициативе. В последний предканикулярный вечер, когда Франик в сопровождении отпросившейся на неделю с работы Авроры Францевны уже уехал в Москву, в недостроенную пока Олимпийскую деревню, Галина Альбертовна вдруг предложила Олегу подвезти его домой.

– Домой или… Куда скажете. Но вы уж извините, сначала я закину Сережу к бабушке. Завтра начинаются каникулы, и Сережа с бабушкой, матерью моего бывшего мужа, едут в Вологду к ее подружке. Так едете?

Еще бы он не поехал на таких условиях! Франик в Москве, Сережа едет в Вологду. И Олег кивнул – молча, потому что язык проглотил, волнуясь, предвкушая таинство посвящения.

Он прождал в машине битых полчаса, пока Сережу «закидывали к бабушке», жившей на тихой и скромной 8-й Советской. После получасового отсутствия Галина Альбертовна просочилась в машину и улыбнулась:

– Извините, Олег Михайлович… Олег…

Пальчики, затянутые в светлую замшу, коснулись плеча и, словно невзначай, щеки.

– Извините, Олег, что пришлось задержаться. Необходимо было сделать пару важных звонков. И это все мои дела на сегодня. Теперь я целую неделю восхитительно свободна с пяти вечера до девяти утра плюс выходные. Это ли не счастье? Ну, ответьте!

– Это счастье, Галина… Альбертовна, – промямлил Олег, все еще чувствуя прикосновение ее перчатки на своей щеке.

– Послушайте-ка, милый, – обиженно поджались лепестки орхидеи, – не надо по отчеству. Как учительницу. Возможно, я и могла бы вас чему-то научить, но я предпочла бы делать это на дружеских основаниях. Поэтому называйте меня Галиной, а еще лучше Линой. Как вам Лина?

– Очень красиво, – севшим голосом ответил Олег.

– А в ученики ко мне пойдете?

– Пойду, – сглотнул Олег и во все свои фирменные зелено-карие колобовско-лунинские глаза смотрел туда, где ворсинки серебристого меха касались ее шеи, колебались от расходящейся теплоты.

Она тихо засмеялась – теплый плеск воды на пологом берегу, легкий, игривый водоворот вокруг невзрачного речного окатыша. Олег именно так себя и чувствовал – неуклюжим и неповоротливым окатышем.

– Знаете что? – взметнулось черное каре. – Знаете что? Давайте ознаменуем ваше посвящение в ученики и мою недельную свободу пиром. Я есть хочу и поэтому повезу вас в ресторан. И не возражайте, – перчатка прикрыла ему рот, и Олег чуть не впился зубами в дразнящую мякоть, – не приму возражений и не люблю предрассудков. Вы мой рыцарь на сегодня. Хотите перчатку или платок? Вот вам и то и другое. А ученичество… Это потом. Да?

Олег неловко скомкал галантерейные изделия и, сдав уже почти все позиции, невнятно произнес:

– У меня вид не ресторанный. Меня туда не пустят, наверное.

– У вас просто замечательный вид, консервативно-классический. Я имела возможность оценить ваш вид. Джемпер хорошей вязки, не джинсы – нормальные брюки, без мешка пониже спины, и коленки не оттянуты, прекрасно сидят на вашей стройной фигуре. Замечательный вид. Да и я одета, скорее, для приключения, а не для ресторана. Но, честное слово, на это теперь и не особенно смотрят. Ваши возражения иссякли? Тогда едемте. Иначе я от голода стану кровожадной и согрешу… каннибализмом. Знаете, кто пойдет мне на ужин?

* * *

Франик обижался не только на Олега, но и на второго своего брата – Вадима, который иногда, и не так уж редко, ночевал не дома, а, как он говорил, у друзей. Это было правдой. Подозрения Михаила Александровича касательно того, что Вадим обзавелся девицей, тоже в какой-то мере соответствовали истине, но только в какой-то мере. Дело в том, что «девицей» Вадим только хотел, точнее, страстно желал «обзавестись», а «девица» – однокурсница по имени Инна – была душой той самой компании друзей, у которых оставался ночевать Вадим.

Компания устраивала скучнейшие и бессмысленные с точки зрения Вадима ночные бдения в съемных коммунальных апартаментах одного из своих членов, а чаще в девичьей четырехместной комнате краснокирпичной медицинской общаги, той самой, что перед Гренадерским мостом, где обитала в том числе и Инна. Здесь разучивались и пелись хором мантры, возжигались благовония, за которыми специально ездили в Москву, в «Ганг». На стенах развешивались импортные календари-мандалы, добытые у фарцовщиков на «галёре» Гостиного Двора. Здесь пили отвратительный бледно-зеленый чай, отдающий веником.

Здесь читались скромные произведения принявшей мученическую смерть (по легенде – под колесами грузовика с подозрительно обнулеванными номерами) некоей Кари Унксовой и иже с нею, здесь нестройно, но вдохновенно исполнялись песни Башлачева, здесь из кассетника тоскливо тянулись якобы тибетские ноты, здесь звучал «Белый альбом» «Битлз», здесь подружка Инны чересчур полная, некрасивая Гуля плела для желающих украшения и сумки из веревочек, расшивала их бисером и самодельными глиняными бусинами. Здесь перепечатывались в пяти экземплярах через один интервал на портативной «Москве» с западающей клавишей пробела шедевры самиздата, здесь все еще почитались заплесневелые откровения Кастанеды. Здесь каша в голове сходила за нонконформизм, здесь, случалось, вопреки или в пику заветам классика мешали водку с портвейном, а потом долго и с отвращением размазывали по полу последствия, вызванные чересчур смелым употреблением данного коктейля. Здесь изредка подкуривали – гадкого качества «травку», потом грезили, а больше маялись головной болью, лежа вповалку на пыльных ковриках. Здесь собирались те, кто балансировал на грани отчисления из Первого меда, те, у кого в душе никак не приживался стерильный и спасительный докторский цинизм, а руки были крюки и росли из известного места.

Вадим являлся исключением. Он приходил сюда только ради Инны, Инессы, «доньи Инес», худенькой высокой девушки с длинными прямыми темно-льняными волосами, которые она иногда высоко и небрежно подкалывала, закрепляя пластмассовым под черепаху гребнем, за что и получила свое прозвище. Взгляд у нее был невинно-небесный, как у дикарки с дальних островов, где еще не побывали миссионеры и не объяснили, что такое грех. Челка Вадима и темный взор ласкового конкистадора не давали покоя экзальтированной донье Инес. Но прежде чем предложить себя ему – по-простому, без лицемерных кривляний, как было принято в тесной компании посвященных в высокие истины, она решила ввести его в эту компанию, что и было осуществлено. И Вадим, влюбленный и не менее, чем его сводный брат, жаждавший вкусить сладкой плоти, стал манкировать общественной работой и добросовестно дышать курящимся сандалом, слушать заунывную музыку, читать по большей части бездарные, но надрывно искренние подпольные сочинения.

Однажды он забрел в расположенный в двух шагах Ботанический сад, чтобы отдышаться от тошнотворной вони очередного «сейшна», устроенного ради какого-то московского дворника и по совместительству кочегара, который вел весьма своеобразный и откровенный дневник. Кочегаро-дворник жаждал обнародовать свое произведение под названием «Записки эксгибициониста». Эксгибиционизм, уверял он будущих медиков, имеющих кое-какое смутное понятие о подсознательном, эксгибиционизм – явление не столько сексопатологическое, сколько интеллектуальное и моральное. Эксгибиционизм – это борьба с ханжеством советского общества. Эксгибиционизм – это очищение, это акт высокого мужества. И дело не в том, чтобы снять штаны в общественном месте, хотя это тоже годится как метод борьбы с лицемерием, дело в том, чтобы, отбросив ложный стыд, обнажить душу и самые темные уголки сознания, перетрясти их на сквозняке, выставить на всеобщее обозрение и тем самым очистить, обновить и все такое.

По счастью, до снятия штанов дело не дошло, никто не возжаждал, даже ради очищения, лицезреть кочегаро-дворницкую плоть, красочно описанную в «Дневнике». Ограничились чтением и поверили на слово. Кочегаро-дворник оказался не только извращенцем по убеждению, но и сильно пьющим буяном, и его пришлось насильно выставлять из общаги, из окна первого этажа, чтобы не заметила охрана. Там он и заснул, под окном, слегка оглушенный падением, а Вадим, принимавший участие в выдворении сексуального диссидента за пределы суверенных границ общежития, решил не возвращаться в продымленную комнату, а проветриться и побрел в Ботанический сад, мечтая, чтобы рядом с ним сейчас оказалась Инна.

В Ботанический сад, пустой и темный, он пробрался через известную дыру в заборе, сразу за оранжереей с немытыми стеклами, со стороны улицы Попова. Никого там не было, в Ботаническом саду, там царила весенняя ночь, зеленоватая от городских фонарей, подтаявший слякотный снег лез в ботинки, ранние проталины вовсю дышали оживающей землей. Вадим брел наугад, вдыхая теплую свежесть, и на черном фоне оттаявшей земли под кустами голой сирени вдруг заметил юное белое колокольчатое цветение – в эту ночь распустились подснежники. Подснежники для Инессы. Вадиму и в голову не пришло, что можно их тут оставить цвести, «в молчанье ночи тайной». Он самым бесстыжим образом оборвал цветы все до одного и за пазухой понес их возлюбленной.

* * *

Галина Альбертовна, или, как она, оказывается, предпочитала, чтобы ее называли, Лина, привезла Олега в модную «Палангу», ресторан современной постройки, недавно открывшийся на окраине. К удивлению Олега, их беспрепятственно пустили и усадили в уютный, с трех сторон огороженный уголок, принесли меню, где преобладали рыбные блюда, и не слишком медлили с обслуживанием.

– Спортсмены пьют вино в обществе интересных женщин? – осведомилась Лина и, не дожидаясь ответа, заказала никогда не пробованное Олегом шардоне.

После вина Олегу стало немного легче, спало напряжение, и он даже два раза танцевал с Линой под обжигающе лирические итальянские мелодии, популярные донельзя. И само собой случилось, что он зарылся лицом в ее волосы, коснулся губами сам не понял чего, то ли уха, то ли щеки, то ли шеи. И был в ответ удостоен поощрительного поцелуя в щеку, поцелуя цвета розовой орхидеи, интимно стертого прохладной ладонью.

События развивались мирно и последовательно: бурлящий ручеек легкого разговора ни о чем постепенно иссякал, намеки становились прозрачнее, паузы многозначительнее, взгляды тяжелее и жарче, касания продолжительнее. Все насущнее становилась необходимость в страстном уединении. Но Лина, похоже, растягивала удовольствие предвкушения и не торопилась увозить Олега к себе. А тянуть не стоило, потому что посередине ресторанного зала шумно что-то праздновали трое молодцев довольно крупного телосложения в серых одинаковых костюмах. Молодцы пили водку, не пили – глушили, сначала рюмками, потом им потребовались бокалы, а потом, что было необычно для респектабельной «Паланги», выдумали пить прямо из горла.

Потом молодцы, судя по всему, стали испытывать потребность в женском обществе, и поскольку они непредусмотрительно не захватили с собой дам, то начали делать попытки пополнить дефицит женского общества за счет посетительниц ресторана. Посетительницам молодцы не нравились, они отказывали молодцам во внимании и не желали с ними танцевать и пить на брудершафт водку. Поначалу молодцы философски воспринимали решительно-грубоватые или решительно-кокетливые отказы, потом стали обижаться на то, что ими пренебрегают, брезгуют, а потом дружно разъярились и решили, подобно героям древних мифов, завоевать себе дам или, на худой конец, хотя бы одну даму. Короче говоря, дело пошло на принцип.

Главный молодец, истинный мордоворот, обвел мутным взором уютный зал и положил глаз на Лину. Он решительно двинулся в ее направлении, сопровождаемый собутыльниками. Лина, в предчувствии безобразной сцены, вжалась в бархат кресла, орхидея поблекла и опустила лепестки, а взгляд повзрослел и потух. Олег слегка отодвинулся от стола, понимая, что молодцы уже на таком взводе, что драки избежать не удастся. Официанты попрятались по норкам, безошибочно чувствуя приближение грозы, и лишь из кухонного помещения осторожно выглядывал лупоглазый шеф в колпаке, шевеля длинным, выстриженным, как тонкое шильце, усом.

– Мурзик, – мирно начал мордоворт, обращаясь к Олегу. – Мурзик, уступи лялечку на пару туров? Не обижу. Не с Коляном же мне танцевать и не с Валерой же. Противно гусару без баб-с, ты же понимаешь, мурзик.

– Сам ты мурзик, – столь же мирно ответил Олег, чем привел предводителя молодцев в бешенство.

– Что-о-о? – взревел мордоворот. – Кто здесь мурзик?! Это ты, сопля, мурзик! Жору Вольского еще никто мурзиком не называл!

И он попер на Олега с кулаками наперевес. И дурак был, что попер, так как Олег еще не растерял навыков армейской рукопашки и боксировал далеко не хуже всех. Олег, успевший подняться, пока Жора Вольский уточнял, кто здесь мурзик, а кто нет, встретил Жору Вольского прямым справа в челюсть, а левой добавил по ребрам, и стало Жоре нехорошо. И упал Жора под ноги соратникам, а соратники, Валера с Коляном, не стали поднимать Жору, а в свою очередь двинулись на Олега, норовя обойти с флангов. Драка завязалась самая что ни на есть безобразная, с битьем посуды, с опрокидыванием столиков и дружным женским визгом. Очухавшийся Жора получил от Олега по коленной чашечке, то ли Валера, то ли Колян потерял два передних зуба и держался за живот, содрогаясь в рвотных спазмах, и опять же то ли Валера, то ли Колян лежал нокаутированный под сползшей скатертью одного из столиков. Олег понес гораздо меньшие потери: ему всего лишь слегка рассекли скулу. Поэтому именно Олега погрузили в зарешеченный кузов милицейского «газика» петлюровской желто-голубой раскраски, вменив ему пьяную драку в общественном месте. Молодцам же, как пострадавшим в неравном бою, предоставлена была машина «скорой помощи».

В участке Олегу велено было сидеть в коридоре и не шляться, в противном случае грозились запереть в «обезьяннике», где ночевал сегодня какой-то страшный КамАЗ, гроза округи и головная боль милиционеров. Через некоторое время Олега довольно вежливо сопроводили на второй этаж в кабинет к дежурному капитану Арефьеву Геннадию Геннадиевичу. Они с Геннадием Геннадиевичем, лихим и молоденьким, совместными усилиями написали протокол допроса свидетеля, после чего перешли на «ты».

– Слушай, Олег, – доверительно поведал Геннадий Геннадиевич, а теперь просто Гена, – эти гусары из «Паланги» нам знакомы. И мне их не жалко ничуть, а свидетельские показания в твою пользу. Мы тут быстренько свидетелей опросили, тех, кто не успел разбежаться. Плохо одно: ты – боксер и не имел права применять свои приемчики по отношению к… гражданам. Тебе ведь это известно? Само собой, известно. В итоге – что? Гражданин Вольский (это уже врачи нам звонили): трещина в челюсти, перелом ребра; гражданин Кудрин – потерял два верхних резца (правда, искусственных), испытывает тошноту от удара в область желудка; гражданин Игумнов – предположительно сотрясение мозга. Букет! Как ты их, а?

– Сажать будешь? – с тоской спросил Олег.

– Не буду. Так им и надо, идиотам, – с неожиданным раздражением в голосе сказал Геннадий Геннадиевич. – Я не стал в протоколе писать, что ты боксер, поэтому ничего тебе не будет. Отпущу на все четыре стороны. Только ты на будущее учти и не особенно ручонками размахивай, не все такие добрые, как я.

– Спасибо, Гена.

– Иди уж, не заставляй женщину ждать. В белых «Жигулях», – весело подмигнул капитан.

Когда за Олегом закрылась дверь, дружелюбная улыбка сползла с лица капитана Арефьева. Губы его сложились жесткой каменной складкой, глаза остыли и стали бесцветными, как полиэтилен, и он сразу постарел на десяток лет. Геннадий Геннадиевич снял телефонную трубку и без всякой интонации сказал:

– Все в порядке, Петр Иванович.

И после паузы добавил:

– Они сами виноваты, что надрались, глупо подставились и наполучали всерьез. Головой надо было думать, а не задницей, прошу прощения. Если мне позволено будет высказать свое мнение… Спасибо. Так вот, я считаю, что их следует наказать.

Потом последовала еще одна пауза, после которой Арефьев сказал:

– Да, сладкая парочка укатила. Я бы не стал вмешиваться, слишком высоки ставки, и все средства хороши, как я понимаю. Пусть мадам получит удовольствие, это только на пользу делу.

* * *

Проникнуть в общежитие после одиннадцати вечера, особенно если ты там не живешь, еще та заботушка. Но есть тайные ходы, к сожалению, время от времени перекрываемые, забиваемые досками, забираемые решетками с висячими замками бдительной администрацией. С особым азартом подобные мероприятия проводятся в предчувствии и предвкушении проверочных акций. Что-то такое, по всей видимости, носилось в воздухе и было учуяно бдительным и многоопытным носом коменданта, так как все крысиные ходы, не понаслышке известные Вадиму, оказались надежно закупоренными. Обнаружив сие и расценив как вероломное вмешательство в личную жизнь, Вадим в тоске замер, подпирая голый кирпич стены и нежно обнимая задыхающиеся цветочки.

Но надежда метеором промелькнула в его сердце, а также горячая благодарность кочегаро-дворнику, поскольку надежда оказалась не напрасной. Когда оставшегося непризнанным идеолога эксгибиционизма выпихнули наружу, то запереть то самое лестничное окно на шпингалет никому и в голову не пришло, его просто прикрыли да так и оставили. Эксгибиционист, которого кто-то сердобольно накрыл старым ватником, до сих пор сладко спал под окном и послужил (спасибо ему еще раз) Вадиму ступенькой. Вадим влез на подоконник, спрыгнул на искрошенный цемент площадки и тихой сапой беспрепятственно добрался до цели. Он хотел вызвать Инну и вручить, нет, осыпать ее подснежниками и увести куда-нибудь. Да хоть к себе домой! Там никого, кроме Олежки, и быть не должно (Вадим ведь не знал, что Олег в ту ночь тоже пустился во все тяжкие).

Но все оказалось проще. Инна, Инесса, донья Инес оказалась одна. Ее подружки, компаньонки, дуэньи отсутствовали, так как две из них подрабатывали ночными медсестрами в больничных корпусах того же Первого меда, а Гуля разъезжала на «скорой». Инна, случалось, тоже где-то дежурила, когда финансовые обстоятельства становились из рук вон, но не сегодня. Сегодня она распахнула окно в ночь, чтобы выветрился угар неудачного «сейшна», и уселась в темноте на подоконник, размышляя о том, что надо бы, наконец, собраться и вернуть себе девичью фамилию, легкомысленно утраченную после никчемного, весьма кратковременного замужества, случившегося чуть ли не в школьном возрасте. Это было давно и неправда, но не вековать же век с фамилией Гусик.

На ней была байковая ночная рубашка, застиранная до полной потери ворса, и одеяло внакидку. И дверь на стук Вадима Инна открыла дверь именно в таком виде. Он, как и мечтал, осыпал ее подснежниками, помятыми, утратившими первозданную свежесть. Несколько цветков запутались в волосах да так и остались там на всю ночь. На всю долгую ночь, которая началась неловкими, грубоватыми, скомканными, как подснежники, поцелуями. Поцелуи эти подсказали Инне, что поначалу ей придется все брать на себя, что, действуя, придется быть терпеливой и снисходительной и немного лживой в выражении восторга и благодарности.

* * *

Лина, в самом деле, ждала, никуда не уехала. Она ждала, ее пышное каре обвисло по-домашнему, на крыльях носа скаталась мелкими комочками пудра, под глазами залегли тени, а освежить помаду на губах она забыла, и лепестки орхидеи выглядели как никогда беззащитно.

Она сжала Олегу руку, потом погладила по плечу, обвела пальцами кровоподтек на скуле и сказала, что-то пряча за легкой иронией:

– Ты рыцарь из рыцарей, сэр Олег. Поедем-ка… в мой замок. Там нас не будут подстерегать неожиданности.

– Жаль, – выдохнул осмелевший после приключения Олег, ловя губами ее пальцы.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – жестковато усмехнулась Лина и решительно повернула ключ зажигания. Она привычно встряхнула волосами перед тем, как нажать на газ, и машина, белый зверь, словно чувствуя нетерпение хозяйки, понеслась по ночному городу, разбрызгивая весеннюю слякоть.

И все состоялось. Голубая вода в ванне, невиданные плавающие свечи в широком мелком фаянсе, золотистый хмельной напиток из одной на двоих серебряной чаши, опрокинутая ваза с увядающими нарциссами. Вода из вазы, не иначе как зачерпнутая в далекой священной реке, пролилась на ковер. Ковер впитал и соленую испарину, и любовную мутноватую влагу…

Из-за стекла книжной полки с черной глянцевой обложки выставочного каталога на переплетенные тела мужчины и женщины свысока смотрела посмертная золотая маска самого знаменитого фараона.