Читать книгу Полынь и порох - Дмитрий Вернидуб - Страница 4

«К началу нового и самого кровавого в истории Гражданской войны года обстановка на „внутреннем фронте” складывалась следующим образом. Пока материально зависимый от немцев Совнарком во главе с Лениным делал вид, что торгуется с ними в Брест-Литовске, Добровольческая армия сосредоточилась в Ростове; партизанские отряды донцов защищали с севера Новочеркасск, добровольческие отряды на Кубани прикрывали Екатеринодар со стороны Тихорецкой и Новороссийска; атаман Дутов, выбитый красными из Оренбурга, ушел в степи, а Петлюра со своими гайдамаками драпал из-под Киева к Житомиру.

Отношение большевиков к Брест-Литовским соглашениям лучше всего выразил красный главковерх Крыленко: „Какое нам дело, – говорил он, – до того, заботится или не заботится Германия о наращении или ненаращении территории? Какое нам дело, будет или не будет урезана Россия? И какое, наконец, нам дело – будет или не будет существовать сама Россия в том виде, как это доступно пониманию буржуев? Наплевать нам на территорию! Это – плоскость мышления буржуазии, которая раз и навсегда безвозвратно должна погибнуть…”»

Из дневников очевидца

За несколько дней до событий в Новочеркасске штаб Сиверса в Матвеевом Кургане напоминал эсминец на латышском хуторе. Соленый мат и боцманские команды разрывали пресную, насыщающую морозный воздух прибалтийскую речь.

Бывший редактор «Окопной правды» внимательно изучал восьмой номер ростовской газеты «Рабочее слово», найденной у убитого кутеповца.

Газета писала:

«…Возвращение из ограбленного Киева Макеевского отряда рудничных рабочих, их „внешний облик и размах жизни” вызвали в угольном районе такое стремление в Красную Гвардию, что сознательные рабочие круги были серьезно обеспокоены, как бы весь наличный состав квалифицированных рабочих не перешел в Красную Гвардию…»

Сиверс постучал тупым концом карандаша по измятой бумаге и, не отрывая глаз от газеты, сказал вошедшему помощнику:

– Иван Карлович, распорядитесь: когда возьмем Ростов, этого моего коллегу найти и расстрелять. Да и всю редакцию, если удастся, тоже. От этих социал-демократов один вред!

– Слушаюсь, Рудольф… Товарищ командующий!

– Ничего, ничего… Можно и по отчеству – не на плацу.

– Рудольф Фердинандович, тут эмиссар от фон Бельке прибыл, вроде как своих инспектировать. Ждет, когда к вам можно будет.

Офицер немецкого генерального штаба майор фон Бельке возглавлял организацию, формировавшую для красных отряды из военнопленных немцев, снабжая их оружием и провиантом. Обладая широкой агентурной сетью, фон Бельке знал обо всем, что происходило на Дону и Кубани.

– Так-с… – Сиверс резко поднялся и подошел к карте. – А Склянский здесь? Найдите комиссара! Нам нужна связь с бригадой этого вахмистра, который с конной артиллерией… Буденный, что ли…

– Да.

– Пусть его бригада поддержит наших морячков вот здесь: у селения Салы. Говорят, на помощь Кутепову идет генерал Черепов с корниловцами. Без кавалерии. Все, идите.

– А германец? – Будучи сам из русских немцев, Иван Карлович Корф нарочно употребил это слово.

– Ладно, зовите.

Красный от мороза, одетый в цивильное немец был похож на часовщика. Цепкие глаза, тонкие губы, аккуратные баки, тщательные движения.

– Лейтенант Шулль, осопый отдел, – отрекомендовался он.

– Я уже начинаю привыкать к неослабному вниманию вашего начальства, – усмехнулся Сиверс. – Что на этот раз интересует майора фон Бельке?

Лейтенант слегка замялся, покосившись на стоящего в дверях помощника.

– Да так, один полезный документ. Мандат на сопровождение ценного груза. Гофорят, в Софнаркоме ваше мнение ценят…

– Никак барону свечной заводик приглянулся, – усмехнулся командующий, – Что ж, проходите.

Когда немецкий посланник после двадцатиминутного разговора наедине оставил кабинет Сиверса, тот опять крикнул Корфа:

– Иван Карлович, Бугая и Рудаса ко мне, только по отдельности!

Рудас – командир отряда латышских стрелков, ничем не примечательный плотный человек с малоподвижным желтоватым лицом – появился сразу. В отличие от боцмана Бугая – предводителя революционной морской ватаги – прибалтийца не пришлось долго искать. Он появлялся сразу, словно из-под земли, как только о его существовании вспоминало командование. Рудас и его латыши иногда молча покидали ставку, накрепко приучив остальных не интересоваться причинами своего отсутствия в расположении, а потом вдруг вновь возвращались, наполняя околоштабную атмосферу резкой, непонятной пролетариям речью.

– Так вот, Марк, – Сиверс доверительно тронул командира латышей за портупею, – есть решение послать матросиков в Новочеркасск. Меня там кое-что очень интересует. М-м… Скажем, один архив. Надеюсь, эти полосатые налетчики справятся с задачей и добудут груз, – командующий с удовольствием прислушался к последнему произнесенному слову – ему понравилось, как оно прозвучало.

– Да, добудут или свистнут из-под носа наших коллег-саблинцев, – повторил Сиверс. – Балтийцев нужно встретить на обратном пути. А то, неровен час, перепьются и потеряют что-нибудь. Подстрахуйте.

Рудольф Фердинандович недобро усмехнулся:

– А для всех остальных – у вас по плану экспроприация провианта. Говорят, аксайские казаки – самые зажиревшие. Вы там не стесняйтесь.

Рудас молча отдал честь и вышел. Вежливо обогнув на крыльце разлапистого и пыхтящего самокруткой Бугая, латыш по-тихому выругался.

Семья доктора Захарова жила в конце улицы Горбатой, неподалеку от Азовского рынка. В тот день у отца как всегда торчал какой-то пациент – доктор вечерами принимал на дому.

– Уленька, ты? – крикнул Владимир Васильевич. – А что так рано? И где кавалер?

– У него, папочка, образовались дела. Срочные. Дочь еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

– Гляди-ка! – Добродушное лицо в пенсне высунулось из кабинета. Доктор так и не заметил ни дрожащих губ, ни растерянного состояния девушки. – Не успел приехать, а уже дела!

«Кавалер» – подъесаул Ступичев – поселился у соседей несколько дней назад. Сказавшись старым другом прежнего постояльца, убывшего с добровольцами в Ростов, подъесаул занял его комнатенку.

В первый же день, улучив момент, он представился родителям Ули, а уже следующим вечером пил у Захаровых чай.

Аристократичный, рыжеватый, подтянутый, роста выше среднего, молодой мужчина с нервным взглядом близко посаженных серых глаз и повадками окопника красавцем не был. Но, по крайней мере, как сказала Зоя Михайловна, «он не такой пьяница, как все нынешние папашины знакомые». Кроме прочего, Валерьяна отличали безупречный пробор и привычка часто мыть руки. Усов Ступичев не носил.

Улина мать, конечно, была далека от мысли искать в такое время для дочери партию, но считала, что приличное общество семнадцатилетней барышне не помеха.

На вид Валерьяну Николаевичу Ступичеву было лет чуть меньше тридцати. Он рассказывал, что их полк, следовавший с фронта в Донецкий округ, разбежался по дороге, большей частью влившись в красный отряд войскового старшины Голубова. Многие офицеры были перебиты, многие изменили присяге, а ему и еще нескольким сослуживцам удалось на двух тачанках уйти в сторону Новочеркасска.

Обосновавшись у соседей Ларионовых, он периодически наведывался в штаб Походного атамана, ожидая назначения в формирующийся отдел оперативной связи.

Удивительно, но прифронтовой город продолжал пользоваться услугами городской телефонной станции – таким образом служебная информация становилась общедоступной. Новое подразделение было призвано обеспечить связь между штабом и частями полевыми телефонными линиями, а также свести все фронтовые сводки воедино.

В день, когда случился тот нелепый инцидент, у Валерьяна был гость. Ульяна сразу его узнала. Фотографа Ценципера, державшего собственное ателье на углу Московской и Горбатой, трудно было не заметить. Одетый, как заправский иностранец, в кепи, клетчатые бриджи и тупоносые шнурованные ботинки, сутулый Ценципер напоминал грача.

Несмотря на смутное время, его ателье работало. Клиентов, желавших «сняться на карточку», было хоть отбавляй. Тем удивительней прозвучала фраза Ступичева, что «мосье мастер» заносил ему заказ.

Визитер пробыл недолго. Вскоре после его ухода Ступичев в приподнятом настроении тоже направился из дому. Но у ворот, столкнувшись с возвращавшейся из булочной Улей, не долго думая, пригласил девушку на прогулку.

Предложение было столь внезапным, сколь и галантным. Валерьян начал с «Имею честь», затем отпустил сокрушительный цветистый комплимент, а в конце лихо прищелкнул каблуками. Надо было вежливо отказаться: ведь на этот день уже было назначено свидание. В три часа Улю будет ждать новый знакомый – гимназист Алеша. Они собирались в кондитерскую Виноградова. Но… До той встречи еще три часа, а искушение почувствовать себя объектом ухаживаний настоящего офицера-фронтовика было слишком велико.

«Мне же все равно в центр, – убеждала себя Ульяна. – Пройдусь по Московской, публику посмотрю, наряд новый пригуляю… На улице не холодно…»

А еще завораживала возможность в воскресный день встретить подружек: «Они же попадают от зависти!»

– Хорошо, – скромно опустив глаза, сказала девушка и тут же поставила условие:

– Но только недолго, часика два.

«Жеманится», – подумал Валерьян, хорошо разбиравшийся, как он считал, в выкрутасах женского пола. И, улыбнувшись, произнес:

– Как скажете, Уленька. Сегодня вы – мое высшее командование.

В центре было людно. Всюду расхаживали парочки. По мостовым резво катили пролетки и проносились авто с пахнущими одеколоном и коньяком высшими чинами. У театральных афиш собирались компании. Покидая парикмахерские, хлопая друг друга по плечу, капитаны, ротмистры и подполковники погружались в натопленные недра борделей.

Город жил как в дурмане. Дух разочарования и преступной беспечности витал над Новочеркасском. Ресторанная жизнь кипела, гостиницы были переполнены, а к надоевшим воззваниям о помощи партизанам гуляющая по Московской улице публика относилась безучастно. Днем расфуфыренный Новочеркасск надувал щеки. По ночам же на окраинах лютовали бандиты, которых казаки при поимке вешали на столбах. Но это мало помогало.

Уля, взволнованная тем, что пойдет гулять под ручку с кавалером-военным, принарядилась. Бежевое манто отлично гармонировало со светло-русыми, убранными в толстую косу волосами, норковыми муфтой и бояркой, подчеркивая глубину виноградных, с задорными зелеными искорками глаз.

Вне общества Улиных родителей Ступичев оказался остроумным, занятным собеседником. Галантно держа руку кренделем и легко подстраиваясь под ее шаг, Валерьян рассказывал о Петербурге. То, что какое-то время подъесаул служил в столице, делало его в глазах девушки обладателем богатства, которое, сколько ни трать, израсходовать невозможно. Невский проспект, Мойка, Фонтанка, Адмиралтейская набережная, Императорский флот – эти названия будили романтические грезы, заставляя сердце ныть сладкой завистью. «Мечтательной барышне», как поддразнивал Улю отец, всегда до смерти хотелось занять место салонных красавиц на картинках столичных журналов, подшивки которых они с подружками залистывали до дыр.

Узнав, что девушка обожает театр, кавалер-военный поспешил показать себя знатоком театральных постановок. Обсуждения известных пьес и актерской игры заняли у парочки половину обратного пути.

Внезапно Уля заволновалась. За приятными разговорами она совершенно потеряла чувство времени. Но Ступичев ее успокоил, сказав, что прошел только час. Считая, что напускная торопливость – элемент врожденной женской игры. Валерьян специально соврал. На самом деле прошло уже более полутора часов.

Ступичеву льстило, что многие мужчины оборачиваются на его спутницу. Позволить такой красотке удрать от себя? Ну уж нет! Следующим шагом на пути к обольщению юного сердца в планах подъесаула было посещение кафе, расположенного неподалеку от входа в Александровский сад. Оставалось лишь словно невзначай оказаться у ажурной двери с вывеской «Кафе-Шампань» и галантно предложить продегустировать божественный напиток.

Непринужденно болтая о всяческих пустяках, парочка, провожаемая завистливыми взглядами военной публики, направлялась к Атаманскому дворцу.

До кафе оставалось не больше ста шагов. Но у ворот Александровского сада счастье курсистки закончилось. Она увидела Алексея. Он стоял с невесть где раздобытым в военном феврале букетом цветов и озирался по сторонам.

Уля почувствовала себя весьма неловко. Девушка не могла понять, в чем же дело. Отчего он здесь оказался так рано? Чувства ее пришли в смятение.

Но долго терзаться угрызениями совести Ульяна не собиралась. Она, слава Богу, пока ни одному, ни другому ничем не обязана. И девушка решила «не замечать» юношу, фланируя под ручку с геройским фронтовиком. А пройдя чуть дальше, за угол, вежливо распрощаться с офицером и вернуться обратно.

Но Алексей, не страдавший испорченным зрением, их увидел.

Все произошло так внезапно, что Уля, девушка вообще-то довольно бойкая, растерялась. Алешка, по характеру человек порывистый и не трусливый, прямиком направился к ним.

– Добрый вечер! – сдержанно поздоровался он, преграждая путь парочке и, не дожидаясь ответа, протянул Ульяне цветы.

– Спасибо, – тихо произнесла она, не зная, куда девать глаза.

Другой бы на этом прекратил вымученное общение, но только не шестнадцатилетний обманутый гимназист. В Алешкиной груди будто граната взорвалась. Он не мог понять, как та, к которой он относился почти как к божеству, могла променять его на какого-то заурядного офицера, у которого даже сапоги плохо начищены и нет новенькой скрипящей портупеи.

– А я ведь ждал вас, – с упреком сказал Лиходедов, – в месте, которое вы же сами и назначили.

– Извините, я… я забыла. Нет, не то… Не забыла, а просто время перепутала.

Алексея поразила обыденная беспечность ее слов. Она говорит о свидании, которого сам он так ждал, что не мог спать всю ночь. Накануне буквально вылизал свой нехитрый гардероб. В ботинки можно было смотреться. По дороге сюда двое знакомых спросили его, какой сегодня праздник, а один даже поздравил с днем рождения. А букет… Эти цветы он заказывал у знакомого армянина за два дня, отдав половину всех карманных накоплений!

Лиходедов был потрясен. Оказывается, о назначенном свидании можно просто забыть!… А как смотрит этот самодовольный офицерик!

– Конечно, – выдавил паренек, – чем старше ваши спутники, тем больше они запоминаются.

Укол пришелся в точку. Улины брови поползли вверх. Она никак не ожидала такого беспардонного покушения на свое право выбирать. Бесцеремонность и дерзость обиженного юноши ее удивили. По мнению Ули, моральные мучения Алексея не шли ни в какое сравнение с тем унижением, которое он сейчас заставлял испытывать ее.

«Подумаешь, какой нервный, – решила Уля. – Хоть и с цветами, а все равно подождет. Для того ли меня растили родители, пылинки сдували, чтобы какой-то безусый гимназист указывал, что делать».

Но отвечать Ульяне не пришлось. Ступичев произнес нравоучительно:

– Молодой человек, вы же видите: девушка не желает продолжать с вами беседу.

Алешку аж передернуло. Он чувствовал, что минутный порыв может принести ему неприятности, но сдерживаться было трудно. Какой-то рыжеватый невзрачный военный, подло укравший у него предмет обожания, явно просился на кулак. В гимназии Лиходедов хоть и не считался отъявленным драчуном, но кулачных боев никогда не избегал. Парень крепко умел давать сдачи, и если уж дрался, то остервенело и до крови, пока не растаскивали. И все же Алексей нашел в себе силы на ответное замечание.

– Не знаю, где успели повстречать Ульяну вы, господин подъесаул, а только я договаривался о свидании несколько дней назад и, – Алешка кивнул на букет – к нему готовился. Хотя, как видите, барышни порой крайне легковесны.

Лиходедов старался говорить бесстрастно, однако голос его от обиды срывался.

– Свидание? Ну нет, это уж слишком! – возмутилась Уля. – С чего вы взяли про свидание? Просто встреча двух малознакомых людей. И потом, я ведь уже извинилась!

– Юноша, не доводите до греха, идите своей дорогой. – Голос Улиного спутника становился жестче.

– А то что, дуэль? Или просто в морду дадите? – не унимался Алексей.

– А как больше нравится, – Ступичев аккуратно высвободил правый локоть от руки девушки.

– Валерьян, прекратите, не обращайте внимания! – попросила курсистка, придерживая спутника за рукав шинели.

В этот момент мимо проходили трое подвыпивших парней пролетарского вида.

Одного, самого длинного, Лиходедов даже признал. Этот молодой хулиган был хорошо известен в привокзальных трущобах.

– Гляньте-ка, хлопцы, – заржали все трое, – офицерик у гимназера кралю увел! Че, грамотей, не помог тебе букварь?

– Да пошли вы… – огрызнулся Алешка. – Дети подземелья!

– Че? Че ты сказал? – Длинный рванул Лиходедова за плечо.

Гимназист развернулся и молча, со всей силы рубанул длинного кулаком в подбородок, вкладывая в удар всю накопившуюся обиду. Парень опрокинулся на спину.

В этот момент подъесаул выхватил револьвер и навел его на двух других хулиганов:

– Пошли прочь, быдло! Башку прострелю!

– Но, но, ты того… благородие, не очень тут размахивай, – попятились кореша длинного. – Погоди, придет время, мы вам всем кишки выпустим!

Офицер сделал несколько шагов по направлению к ним.

– Ступичев, осторожно! – вдруг вскрикнула Ульяна.

Длинный к этому моменту очухался, вскочил и ударил подъесаула ножом в руку. От боли Валерьян выронил револьвер, тут же подхватил его левой рукой и дважды выстрелил вслед убегавшим в Александровский сад парням. Длинный было споткнулся, но дружки подхватили его под руки, и все трое скрылись за углом.

Ульяна стояла, широко открыв глаза, зажав уши ладонями, и смотрела, как, словно чернила на промокашке, расплываются на пушистом снегу капельки крови раненого офицера. Гулять больше не хотелось. Настроение было безнадежно испорчено.

Лиходедову стало неловко. Он подумал, что, если б не его дурацкое самолюбие, все могло обойтись.

– Больно? – спросил он офицера, придерживающего здоровой рукой раненую.

– До кости пырнул, гад, – стиснув зубы, ответил тот. – Нужна перевязка.

Тут на аллее, ведущей в городской парк, показались Мельников и Пичугин. Алешкины товарищи направлялись в сторону Азовского рынка, но специально решили пройти через Александровский сад, зная, что Алешка отправился туда на свидание. Любопытство донимало скорее Серегу, чем Шурку, заикнувшегося было, что подсматривать за друзьями нехорошо. Но аргумент Мельникова пересилил: «Как же ты с его невестой здороваться собираешься, если не знаешь, как она выглядит вблизи?»

Пичугину предлагалось только засвидетельствовать свое почтение и сразу продолжить путь в пивную на улицу Базарную, где новоиспеченные партизаны собирались отметить свое вступление в отряд полковника Чернецова. Позже туда обещался подойти и Алешка.

– Леха, это у вас стреляли? Здрасьте. В чем дело, барышня? – Вид подбежавшего Мельникова говорил о готовности к решительным действиям.

– Шпана офицера порезала, – не собираясь долго объяснять, ответил Лиходедов, осматривая разбитый кулак.

– Ой, – Пичугин, подняв на лоб очки, уставился на ссадины на костяшках, – надо йодом… э-э… помазать!

После, деловито осмотрев отпечатки на начинавшем подтаивать снегу, Шурка изрек:

– На лицо… э-э… нокаут! Кого это ты так?

– Скорее на подбородок, – попытался пошутить Алексей, гордо посмотрев на Ульяну.

Но девушка с мокрыми от слез глазами кусала дрожащие губки. Докторскую дочку, привыкшую ко всяким медицинским моментам, вдруг замутило от вида свежей крови. И от глупых, нервирующих разговоров.

– Все, я хочу домой! – капризно заявила она появившемуся на звуки выстрелов патрулю.

От капитана и двух юнкеров несло сивухой.

«Наверное, весь город уже пьян», – решила Уля. Обида за хамски уничтоженный праздник бросилась краской в лицо.

– Господи, и зачем я согласилась с вами пойти? – упрекнула она Ступичева, разрывающего зубами бумажную упаковку бинта, полученного от патрульных. – Обманщик! Вы же соврали про время!

Юнкера не замедлили предложить себя в качестве провожатых. То же сделал и Алексей. Но курсистка, с досады отшвырнув букет в сторону, направилась домой в одиночестве. Догонять ее никто не стал.

12-го февраля 1918 года Новочеркасск, единственный город в России, так и не признавший власти Совнаркома, был брошен к ногам красных.

Большевикам пришлось затратить огромные усилия, чтобы сломить «последний оплот контрреволюции», защищаемый в основном ополчением. Город, оказавшийся «козлом отпущения» в мотивациях Ленина к объявлению Гражданской войны, пал.

С раннего утра, еще не протрезвев как следует, на улицах появились отдельные группы вооруженных солдат и рабочих. Впереди бежала прислуга, в основном кухарки и дворники, за пару рублей указывающие на дома, где недавно квартировали офицеры и жили ополченцы.

В окно Уля видела, как из дома напротив солдаты выволокли на улицу двух несчастных в одном белье, по всей видимости, офицеров. «Гегемоны» пристрелили их тут же, на глазах у соседей, под торжествующий вой озверелой черни.

В ужасе отшатнувшись от окна, девушка рухнула на стул. Хотелось поскорей задернуть занавески, ноги подкашивались, а дрожащие руки не слушались.

«Боже, отец еще в больнице!» – вспомнила она.

Мимо, на уровне подоконника, проплыли несколько обветренных лиц в бескозырках и папахах, остервенело матеря каких-то мадьяр. Вдруг хриплый фальцет сопровождавшего их человека обжег Ульяну:

– Вот сюды! Здеся тож на постой брали!

Сразу узнав по голосу сапожника, точавшего сапоги всей округе, Уля сообразила, что тот ведет большевиков к Ларионовым.

Через минуту раздались крики и треск выламываемых прикладами дверей. Визг хозяйки прервали несколько приглушенных выстрелов – стреляли внутри дома. Ульяна испуганно посмотрела на мать. Зоя Михайловна горячо шепча, стоя на коленях перед образами, била поклоны. Потом Уля видела, как на остановившуюся перед окнами телегу, которой управлял совершенно пьяный мальчишка в морской форме, стали сносить узлы из дома соседей. К телеге в момент сбежалось какое-то отребье и стало жадно разглядывать революционную добычу.

Один из матросов, заприметив размалеванную кабацкую шмару, загоготав, вытащил из телеги енотовую шубу. Поманив девку пальцем, он накинул конфискат ей на плечи:

– Носи, Маха, буржуйский шик, оно им боле не трэба!

И потащил счастливую проститутку обратно во Двор.

Погром шел на всей улице. Вооруженные люди рыскали в поисках укрывшихся «кадетов». Учащаяся молодежь вызывала у саблинцев особую злобу.

К казакам относились более сдержанно. Голубовцы, перешедшие на сторону красных, по возможности старались отбивать своих у пролетариев и пресекать грабежи, в которых особенно преуспевали матросы и мадьяры.

Часа через два в солдатской шинели и с разбитым пенсне, со ссадиной на щеке пришел доктор Захаров. Молча отстранив кинувшуюся на шею жену, он прошел к буфету, налил стакан водки, но не выпил, а, опустившись без сил на диван, спросил:

– Засов проверили?

Потом доктор, словно отвечая на вопрос, как-то буднично сказал, что раненых офицеров и партизан у них в госпитале почти всех расстреляли, а больничный персонал под угрозой смерти обязали работать за большевистский паек.

Потрогав ссадину, которую Уля сразу же принялась обрабатывать, Владимир Васильевич сокрушенно вымолвил:

– Ну какой я им буржуй! Я врач, эскулап, можно сказать… Клятву давал… А они меня по морде… Быдло!

– Тише, папа, тише! Тут сапожник, который из будки на углу, матросов к соседям привел. У Ларионовых в доме стреляли, а потом ограбили их.

– А чего их не грабить, когда они у своих дверей вместе с сыном лежат, прости Господи.

– О, Боже! – вскрикнула Ольга Михайловна, сразу прижав ладонью рот.

– А ты… – вдруг напустился на супругу Владимир Васильевич. – Кто меня уговаривал комнатенку сдавать?

– Хватит, папа! Ну, полно! – Уля умоляюще сжала руку отца. – Что будет, если они и к нам придут?

– Мне начальник большевистского лазарета бумагу выправил, будто у нас уже был обыск. Видно, есть во мне надобность. Ох! Ведь два раза по дороге останавливали. Не верилось, что вырвусь. Им даже комиссарские бумаги не указ. Да что им доктор какой-то, когда они в храм на лошадях прут!

Ульяна не понимала, что происходит. Только недавно она гордилась тем, что поступила на женские Мариинские курсы, готовясь к самостоятельной, полной благородных стремлений жизни, и вдруг все полетело в тартарары. Оказывается, ее отца, уважаемого, почтенного человека, безотказно поднимающегося ночью, чтобы лечить больных, можно беспричинно бить по лицу! И никто не вступится! Оказывается, что в той же самой стране, на тех же самых улицах, бок о бок с такими же мирными гражданами, как она и ее родители, живет другой, совсем неизвестный народ. Все похоже на страшную сказку, в которой рядом с людьми, до поры оставаясь незаметными, существуют гномы, гоблины и тролли. Потом наступает ночь, и отвратительные существа выходят из своих убежищ, превращая людскую жизнь в кромешный ад. Только в сказке всегда находится герой, побеждающий зло, пробуждающий свет, спасающий принцесс из лап людоедов. Но жизнь отнюдь не сказка. В жизни, оказывается, много трусливых офицеров и ужасающее количество озлобленного, презирающего Бога отродья. Боже, почему ей никто раньше не объяснил, отчего ее ровесники оставляют учебу и, повесив на плечи винтовки, уходят куда-то за город в морозную степь, часто оставаясь там навсегда? Зачем от нее скрывали то, что она видит теперь за окнами? И есть ли возврат в прежнюю жизнь, где не издеваются над ее отцом и не расстреливают соседей?

Думая так, девушка с сожалением вспомнила об Алексее. Ей опять стало стыдно. Уж он бы точно вступился и за ее отца, и вообще за любого. Теперь бы она простила ему целую тысячу ударов по физиономиям гегемонов… Где он теперь? Жив ли? Не видать больше симпатичного кареглазого гимназиста. Даже этот враль Ступичев, приторно за все извинившись, испарился.

Сразу после захвата города новая власть объявила поголовную регистрацию офицеров. За уклонение полагалась смертная казнь. Но даже большевики не ожидали, что на их грозный окрик незамедлительно отреагирует почти все офицерство, бывшее тогда в Новочеркасске.

Длинная и пестрая очередь, робко выстроившаяся у здания Судебных установлений, представляла собой печальное зрелище. Стояли – кто в полувоенном одеянии, кто в штатском. Люди покорно ловили распространяющиеся с быстротой молнии новости: «вышел», «свободен», «задержан» или «временно задержан», «приказали явиться еще раз», «предложили службу», «арестовали»… Рядом со скорбными заплаканными лицами толпились женщины.

Проходя по другой стороне улицы, Иван Александрович, изменив походку и сосредоточив внимание на том, чтобы не быть узнанным, исподлобья оглядывал очередь на регистрацию. Было много знакомых лиц.

«Как странно, – подумал Смоляков, – ведь у них был выход. Хотя бы драпануть вместе с Походным атаманом. Вряд ли это опаснее, чем добровольно подставить головы под гильотину».

В город невесть откуда доходили слухи, что собравшиеся вокруг Походного именуются теперь Степным отрядом и кочуют по станицам, агитируя присоединяться к ним для борьбы против Советов.

Остановившись рядом с группой казачек, горячо обсуждавших происходящее, Иван Александрович решился с ними заговорить. Вид у него был вполне безобидный, даже простоватый – мужик-мужиком, лет эдак сорока пяти. К тому же большая банка с керосином, торчавшая из кошелки, внушала хозяйкам доверие.

Выяснилось, что большевики сразу арестовывают тех, кого подозревают в участии в партизанском движении. На этот счет у них якобы имеются какие-то списки. Лучше всего относятся к штабным, особенно к офицерам, служившим при Генеральном штабе, – тем сразу предлагают работу, квартиры и прочее.

«Уже много набрали, – доверительно шепнула Смолякову пожилая баба, перевязывая шерстяной платок, – а наших-то, кто даже Каледину служил, всех в десятый полк насильно позаписали».

«Так, так… – отметил про себя полковник. – Теперь будем знать, где у пролетариев слабина намечается. Значит, с кавалерией у них дела совсем никудышные. Что ж, где тонко – там и рвется».

Нехватка конницы у красных с лихвой возмещалась наличием автотранспорта. Кроме захваченного атаманского гаража большевики имели большое количество грузовиков «Паккард», ранее выпускавшихся на заводе под Ростовом. Выделив из своих отрядов квалифицированных рабочих и создав сборочные бригады, красногвардейцы, починив оборудование, использовали все имевшиеся на складах запчасти, обшив деревянные борта новеньких грузовиков стальными листами и установив пулеметы.

В списке объектов для возможных диверсий, который мысленно составил полковник Смоляков, гараж занимал первое место. Нужно было потихоньку, используя надежных знакомых, попытаться установить связь с этим ключевым во всех отношениях подразделением.

Волею судьбы в 10-м полку оказался дядя Ивана Александровича – человек невоенный, всю жизнь мирно занимавшийся хозяйством. Откликнувшийся в свое время на призыв атамана Каледина присоединиться к ополченцам, он ввиду своего преклонного возраста был зачислен в команду по охране интендантских складов.

Двенадцатого февраля он вместе с другими такими же старцами был в карауле. Вечером охрана увидела движущуюся мимо складов кавалькаду всадников, окруженную ликующими оборванцами. Ничего не подозревая о бегстве из города генерала Попова и не понимая причину радости толпы, караул с любопытством стал наблюдать за происходящим. От толпы отделились несколько всадников.

Их командир подъехал к сторожам и рявкнул:

– Кто такие?

Караульные ответили, что они охраняют склады. А затем в свою очередь поинтересовались – кто это перед ними?

Рассвирепев, верховой закричал: «Так, значит, вы белогвардейская сволочь?!»

Дядя спокойно ответил, что и сам не знает, белогвардеец он или красногвардеец. А знает лишь, что ему поручили охранять народное имущество от разграбления. Ответ, видимо, пришелся всаднику по душе, и караул не расстреляли, а зачислили в 10-й полк.

Так все само собой и устроилось. Иван Александрович поселился у дяди и, изображая из себя уполномоченного по закупке керосина, приехавшего из Харькова по поручению губернской управы, постепенно овладевал искусством перевоплощения. Вскоре ни один сослуживец не узнал бы в уличном торговце бывшего полковника Генерального штаба. Зато Смоляков мог наблюдать все пертурбации «красной Вандеи» изнутри. Вскоре связь с гаражом, во многом благодаря пожилому родственнику, была установлена.