Читать книгу Стихи обо всем - Дмитрий Воденников - Страница 16

Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —

попой ко мне, мордой к балкону

(весь обласканный солнцем, с хвостиком

          посередке),

буркает на прохожих, заливается периодическим

          басом.

–  Ну что, – говорю, – Барабашка, не веришь

          в нашего бога?

Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

А ведь раньше было не так: вот уж любили

          друг друга – так это любили,

ссали на место, бегали друг за другом,

я с мокрой тряпкой – за ней, а она —

          от меня и по кругу,

забивалась черным комком под трубу в туалете,

закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,

и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно —

          моя.

А бежать было некуда: был я один на свете,

круглый как бог и безжалостный как земля.

И так все это было по-пахански, по-лагерному,

          скучно, невыносимо,

что однажды она приползла ко мне утром

          (четырехмесячная), после очередных побоищ,

вскарабкалась мне на грудь,

легла и заснула,

и такая тоска воцарилась,

что я только смотрел брезгливо

на нежный ее звериный затылок,

на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —

и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

И УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ —

          НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

…а когда мы очнулись – уже наступила весна

и мы спали обнявшись, как две разноцветные

          гусеницы,

и сквозь наши горячие руки

бил любви равнодушный ток.

Вот и мы… Как устанем мы оба, и ты скажешь

          мне «уходи»,

соберу я в солдатский мешок свои плюшевые

          игрушки,

миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи

          справки свои,

и вползу попрощаться с тобой

и – усну на твоей груди…

Но уже на будущий год – я проснусь

          равнодушной кошкой.

Потому что любовь прохладна. – И никакая она

          не твоя,

да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным

          и душным,

ведь горячей – бывает шкурка, твой живот

          и моя рука,

а любовь, что меж нами течёт, как изнанка

          цветка, – равнодушна.

Даже страшно подумать, что я,

тут живущий который год,

ничего не знал про любовь (и так много уже

          не узнаю) —

а цветок открывает утром свой большой

          темно-розовый рот,

ну а там темно-синий огонь – непогашенный —

          полыхает

и не гаснет… За этот измятый на солнечном ветре

          огонь

ты отдашь постепенно – и тело, и ум, и ладонь,

с нарисованной в детстве чудесной и скушной

          судьбой,

но кому интересно, чего там сгорело с тобой.

Вот и мне безразлично… Ни с женским душным

          пупком,

ни с мужским безобразьем, ни с пишущим

          человеком,

ни с собакой (ударишь ее, а она – уже лижет,

          любя)…

–  Я хочу быть солнцем косым и прохладным

          ветром,

и цветком – распускающимся без меня.

Потому что не надо «достроить»,

          а надо разрушить себя,

перейти мал-помалу в осознанный блеск

          и пробел —

растрепавшейся буквой на кончике языка,

чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один

          повторить не хотел.

Ты сегодня себе обещал: в этот год

          и на несколько лет

(сколько есть их) вперед, – улыбающийся

          и безоружный,

я смотрел и буду смотреть в равнодушный

          трепещущий свет,

ни круглей, ни румяней

          которого нет – и не нужно.

Но тогда – отчего мне так жаль – что во тьму,

          потоптавшись, пойдет,

недолюбленный мной,

этот шелест и трепет и пыл:

эта грубая женская жизнь, этот твердый

          мальчишеский рот,

и скулящий комок темноты, что я на руки брать

          не любил…

– Оттого, мой хороший, и жаль,

что в конце бесконечного лета,

(а сейчас я с тобой говорю – у кровати —

          из тьмы и огня),

ты был круглым солнцем моим

          и моим беспощадным ветром,

и единственным страшным цветком,

          раскрывавшимся – для меня.