Читать книгу Стихи обо всем - Дмитрий Воденников - Страница 21

Стихи к сыну

Оглавление

Мне приснился сегодня ночью (ну почти приснился) перед страшной душной грозой очень странный цикл.

Я сразу увидел его как некий многоярусный компактный куст, обсыпанный белоснежными, синими и розовыми цветками.

Цветки были мелкими, а строфы короткими.

Сам же куст – был какой-то праздничный и веселый.

А главным героем этого цикла-куста был ты.

Мне этой ночью вдруг приснился этот цикл:

и куст – квадратный, праздничный и мелкий

и папы с мамами, висящие на ветке

(как новогодние конфеты или белки),

и ты придирчиво не выбиравший их.

– Чего мудришь? – (мне было непонятно

и я сказал тебе об этом со спины), —

ты повернулся и сказал мне: «Папа,

как хорошо, что ты со всеми не висишь».

В 25 лет мне уже однажды снилось, что у меня есть сын, но я не умею его пеленать. Неосторожным движением я поворачиваю его головку так, что у него с отвратительным хрустом ломается шейный позвонок. Я слышу, как к закрытой двери с топотом приближаются люди и меня охватывает страх перед расплатой.

А он сидит у меня на руках – мертвый, какой-то неестественно прямой, голый (я держу его под попку, как младенцев вообще-то не держат, но он на самом деле очень удобно сидит), смотрит на меня какими-то взрослыми встревоженными глазами, гладит меня своей маленькой ладонью по лицу, как будто бы успокаивая: «Не бойся, папа, не бойся, всё обойдется. Они подумают, что я сам умер».

Ты ждал меня среди взрослеющих детей,

единственный не прибавляя в росте

(не то, что б маленький, а просто как подросток).

…Обидно, мне б хотелось повзрослей.

Я вижу куст из роз и незабудок синих,

из крупных катышков, из мелкого огня:

я говорю с тобой как с мальчиком и сыном,

а ты, как взрослый, смотришь на меня.

Я говорю тебе: – Мне, правда, непонятно,

зачем сейчас, в июле, пред грозой

ко мне пришел трехлетний, неприятный

немецкий мальчик, нерожденный мной.

Ведь мне не жаль тебя, я знать тебя не знаю,

мне только интересно, сколько ты

пытался вырваться из этого китая

(толкая мальчиков и девочек толкая)

чтоб дотянуться до меня – из темноты.

Но куст дрожит и сыпет дождик мелкий,

на нём ни пап, ни мам, ни даже белок нет.

Среди других детей ты не в своей тарелке:

тебе сегодня – девятнадцать лет.

С тех пор – как выпускник, надев дурацкий

галстук,

у мертвого куста, сожженного живьем

(в тот год июль гремел – и грозы были часты), —

все разошлись, а ты стоишь столбом.

Но новый куст зацвёл, сгоревшему на смену,

12 лет прошло, но вас на свете нет:

– Ну как мне зватьтебя хотя бы, недомерок? —

я говорю, а он молчит в ответ.

Когда-нибудь, нажравшийся цветами

я выплыву к тебе – не тем концом

вертлявой белкой и вперед ногами,

с счастливым и бессмысленным лицом.

К тебе, – мой старший, некрасивый мальчик,

чтоб для тебя быть вечно молодым

высоким немцем, розовым китайцем

таким же как и ты глухонемым.

– Сразу хочу заявить, что это не война, не гибель мира, не фашизм и даже не хоспис. Но сегодня я попросил Настю и Рому завезти мне еды (потому что я сегодня не хотел выходить из дому)…Но ровно в 11 вечера выяснилось, что Настя не получила мое смс, а Рома уехал в Питер. Вывод: нужно было заводить семью, Дима. Потому что любая ажурность- всегда останется только ажурностью. Рано или поздно ты окажешься один, без продуктов, без взаимных иллюзий и главное без предупреждения.

Невинный случай, который даже репетицией старости и безработицы не назовешь. Так… предзакатный пустячок. На почве разбаловавшегося самосознания. Однако я ни о чем не жалею. К тому же я всегда любил одиночество.

– Папа, о каком одиночестве ты говоришь? В морозилке есть замороженные овощи, я принес их еще вчера. И готовое мясо. Хлеб ты не ешь, я знаю. Но все же – замечу в скобках – там есть хлебцы и еще пюре одноразовое.

– Это просто поразительно. Я им про то, что я космическая сирота в этом мире насилия и наживы, а они мне – о каких-то овощах и про одноразовое пюре.

А девочка еврейского народа

(и русского) сказала в сентябре,

что если и убьет ее природа,

то только яблоком по голове.

Как Н. Хрущев засеял кукурузой

все подмосковные совхозные поля,

так я засеял всю литературу,

в стихи натыкав – ваши имена.

Гроза уже ворчит над здешним садом,

лиловым брюхом не задев земли —

но здесь ни девочек, ни яблок нам не надо:

до них два мальчика еще не доросли.

Я назову тебя: не миша, коля, женя

(такие имена – для мертвых и живых),

я буду звать тебя: то Ося, то Арсений:

как близнецов – с футболкой на двоих.

Я смастерил для вас – шифрованный

набросок,

кривой скворешник, книжку для детей:

для двух скворешников мне не хватило досок,

отцовства, времени, терпенья и гвоздей.

Когда мы жили на даче, отец водил меня в лес, в сухой ельник, и рассказывал мне про гамлета, а я слушал и разводил короткой палкой подозрительные грибы и мухоморы в стеклянной банке из-под венгерского горошка. Я подсыпал туда хвои и ландышей (белоснежные их пахучие головки) и этим снадобьем пытался напоить бабушку, чтобы она стала бессмертной.

Бабушка, разумеется, из банки пить отказалась, сказав, что предпочитает умереть как люди.

Однажды – когда я был еще совсем маленьким – я ждал папу и очень хотел в туалет. Я не научился (так и не смог) ходить на горшок в детском саду, у всех на виду. И всегда терпел до упора. Поэтому я приплясывал в конце смены на детсадовском дворе, выглядывая, когда же из ворот появится отец. Когда он наконец появился, я обкакался (от радости), а обкакавшись заплакал. От униженья. Но хотя вокруг было очень много ребят, никто ничего не заметил.

Еще я помню, что мне казалось, что папа очень мало любит меня и, если честно, стыдится. Поэтому когда однажды в Анапе в последний день перед отъездом (он перед этим читал мне один рассказ Мериме) он сказал, что хочет сфотографировать меня на прощанье, я решил, что у него в объективе спрятан маленький шпионский пистолет и он меня непременно застрелит. Без свидетелей. Он повел меня к морю (действительно пустынному), посадил на скамейку и прицелился. У меня до сих пор сохранилась эта фотография, где я сижу, вцепившись руками в сиденье, и внимательно смотрю в объектив. Понятно, что папа меня не застрелил. Но по крайней мере – теперь я знаю, как выглядит лицо человека перед расстрелом.

А еще…

Когда мне было уже 38 лет, я нашел книгу стихов моего дедушки, которую издал отец, когда ему самому было только 30 (собственно, столько же – сколько и дедушке, когда он эти стихи писал). Папа рассказал мне, что около 40 – он перечел эту книгу и неожиданно позвонил своему папе, захлебываясь от какой-то невозможной тоски и нежности. Там были такие стихи:

…пускают мальчики бумажных голубей

И свято верят в невозможность расставаний,

А птицы рвутся в новые края

И режут синеву, перо роняя

И расстается «девочка моя»

с напополам разорванным «родная»…

Папа, неродственный в общем-то человек, сильно плакал в телефонную трубку и очень хотел сказать своему отцу, что любит его и понимает. То есть понимает, ч т о тот хотел сказать – тогда, тридцатилетним – в этих своих почти домашних стихах. Но сказать у него получилось плохо: когда мужчины плачут, они почти не умеют параллельно говорить (боятся, что голос будет звучать слишком высоко). Но дедушке, наверное, было приятно.

Подняться наверх