Читать книгу Армитейдж / Armitage - Дон Нигро - Страница 8

МАРГАРЕТ. Поздним летом 1805 года мама, папа и Зах Пендрагон взяли меня и Элейн на пикник к северу от города. Мне было четыре года, Элейн – два, и мы играли среди луговых цветов, тогда как взрослые сидели и разговаривали под дубом, посаженном давно умершим датчанином, и уже тогда среди них взошли хрупкие ростки предательства. Все это напоминало райский сад из моей книжки с картинками.

ЕВА. Лето умирает.

ДЖЕЙМС. Оно до смерти нам наскучит, если не умрет.

ЕВА. Зах, я думаю, это твой долг – поднять настроение Джеймсу. Я надеялась на пикник, но он только загоняет его в философскую тоску. Он все еще в депрессии из-за того, что этот ужасный Аарон Бёрр остался на свободе после убийства бедного мистера Гамильтона.

ЗАХ. Если он в депрессии, то напрасно. Бедный мистер Гамильтон сам напросился.

ДЖЕЙМС. И как это понимать?

ЕВА. Я не позволю вам цапаться из-за политики. Какая потеря времени. Если хотите, цапайтесь из-за меня. Борьба за женщину, по крайней мере, приносит сексуальное удовлетворение.

ЗАХ. Дуэль между Бёрром и Гамильтоном в большей степени связана с женщинами, чем с политикой.

ДЖЕЙМС. Это ложь.

ЕВА. Джеймс, негоже тебе называть Заха лжецом. Мне известны примитивные мужские законы, и я не потерплю никакого варварства в моей семье и среди близких мне людей. Да и какое это имеет значение? Гамильтон мертв, как Навуходоносор.

ДЖЕЙМС. Как вы можете быть такими бесчувственными? Он был моим другом.

ЕВА. Чушь. Это всего лишь отговорка, и ей не хватает убедительности.

ДЖЕЙМС. Отговорка?

ЕВА. Ты пытаешься скрыть то, что тебя действительно тревожит?

ДЖЕЙМ. И что меня тревожит?

ЕВА. Кто знает? Прислушайтесь к пчелам. Господи, в конце лета есть в их жужжании что-то такое, от чего по моей коже бегут мурашки.

ДЖЕЙМС. Так что, по-твоему, меня тревожит?

ЗАХ. Джеймса тревожит жестокость Бога.

ЕВА. Я не верю, что Бог жесток, хотя должна признать, что иногда он предпочитает выглядеть глуповатым.

ДЖЕЙМС. Нельзя так говорить.

ЕВА. Джеймс думает, что мы отправимся в ад, Зах.

ЗАХ. Нам нет нужды отправляться в ад. Мы живем в Нью-Йорке.

ЕВА. Нью-Йорк прекрасен.

ЗАХ. Ад прекрасен. В этом все дело. Красота дает нам надежду, и уничтожение надежды, то есть предательство доверия или уродование красоты, и есть ад. Европа – карта ада. Мы отправляемся туда в поисках красоты и находим скелеты. Я шел следом за Наполеоном, и везде в траве мне попадались мертвецы, словно заросли кроваво-красных роз. Через несколько лет дети, такие, как Маргарет и Элейн, будут играть среди сгнивших европейцев. Посмотри, мама, что я нашла. Что это? Это кость, милая, брось ее. Ты же не знаешь, от какой она части тела. Ад – органический мир, и все что у нас есть, сделано из него.

ДЖЕЙМС. Почему тебе доставляет такое удовольствие, стремиться к собственному проклятию?

ЕВА. Да, Зах, замолчи. Я не хочу, чтобы дети подслушали эти отвратительные слухи об аде.

ЗАХ. Подслушают или нет, скоро им там жить.

ДЖЕЙМС. Ты говоришь, они вырастут, чтобы их соблазняли такие мужчины, как ты.

ЕВА. Не пытайся говорить, как Зах. Тебе это не идет.

ДЖЕЙМС. А Заху идет, так?

ЕВА. Зах такой, как он есть, и ты такой, как ты есть, и я такая, как я есть.

ДЖЕЙМС. При условии, что мы знаем, какая ты.

ЕВА. Мы знаем, какая я, и мы точно знаем, какой ты. В этом твое очарование, дорогой, и человеку достаточно одного взгляда на тебя, чтобы сразу понять, какой ты. За это я тебя и люблю.

ДЖЕЙМС. Нет, ты еще не знаешь, какой я. Зах знает, но он джентльмен, как и дьявол, а потому ничего не скажет.

ЕВА. Не скажет что?

ДЖЕЙМС. Зах, ты говорил о том, что Бёрр застрелил Гамильтона, потому что они обе любили одну женщину?

ЗАХ. Нет, потому что твой друг Гамильтон обвинил моего друга Бёрра в инцесте с собственной дочерью.

ЕВА. Конечно, с собственной дочерью. Инцест с чьей-то еще дочерью невозможен, так?

ДЖЕЙМС. Такое было?

ЗАХ. При любом раскладе поднимать этот вопрос – самоубийство.

ДЖЕЙМС. Это всегда опасно, любить женщину.

ЗАХ. Всегда опасно говорить об этом.

ЕВА. Кто-нибудь может передать мне мед, пожалуйста?

ЭЛЕЙН (1823 г., ей 20 лет). Маргарет, я должна тебе что-то сказать. Что-то ужасное.