Читать книгу Ария смерти - Donna Leon - Страница 10

Ремарка Флавии осталась без ответа, и по взаимному, пусть и молчаливому согласию они сменили тему. Паола спросила у гостьи о детях: сын Флавии и Кьяра были одногодки, а дочка чуть младше Раффи. Гостья с видимым удовольствием сказала, что у них все хорошо, они учатся в международной школе в Милане, где она живет бо́льшую часть года, и добавила, – кажется, даже стараясь, чтобы это не прозвучало как бахвальство, – что ее дети свободно владеют итальянским, испанским и английским. Брунетти отметил про себя, что о муже она сказала лишь то, что он испанец.

Беседа снова стала общей, и Брунетти тоже произнес пару реплик. Его внимание постоянно привлекала нервозность гостьи. Вечером после спектакля Флавия рада была его видеть, значит, сегодняшнее волнение не связано с тем, что когда-то он многое узнал о ее личной жизни. Конте с контессой, будучи в хорошем настроении, могли с легкостью успокоить и расположить к себе не только взволнованную гостью, но и впечатлительную левретку; с левреткой было даже проще – вряд ли она обратит внимание на портрет кисти Тициана в гостиной и выгравированные на столовом приборе фамильные гербы. Паола тоже, отметил про себя комиссар, старательно играла роль примерной матери семейства.

Контесса спросила, где Флавия планирует выступать после Венеции, и та ответила, что еще неделю будет петь Тоску здесь, затем устроит себе небольшой отпуск, а после поедет в Барселону. Брунетти показалось занятным, что она не уточнила, куда именно отправится во время отдыха и будет ли работать в Испании. Он по опыту знал, что большинство людей готовы бесконечно рассказывать о себе, и не ожидал такой скромности от оперной дивы.

Паола удивила всех, сказав:

– Наверное, тяжело так жить.

Флавия резко повернулась к ней, но тут же опустила глаза и взяла бокал с вином. Намеренно долгий глоток – и певица поставила бокал обратно на стол.

– Да, иногда. Постоянные переезды, и часто ты в чужом городе один – по многу недель подряд. Я скучаю по сыну и дочери, но они уже не в том возрасте, когда дети горят желанием проводить свободное время с матерью.

И, подумав, что это могло прозвучать как жалоба, она, опомнившись, быстро добавила:

– За эти годы я успела поработать со столькими людьми, что в постановке всегда задействован хотя бы один мой знакомый или знакомая. Это облегчает мне задачу.

– Позволю себе спросить: а что хуже всего? – Контесса тут же попыталась смягчить вопрос: – Я так часто бываю одна, что для меня это звучит скорее соблазнительно.

– Нет ничего хуже, – ответила Флавия, и Брунетти подумал: наконец-то она говорит что думает. – Пожалуй, на самом деле нет ничего по-настоящему плохого. Я просто люблю пожаловаться!

Флавии хватило одного взгляда, чтобы понять: она безраздельно завладела их вниманием.

– Петь – это всегда приятно, особенно если ты знаешь, что выступил хорошо и рядом с тобой доброжелательные коллеги. – Она выпила воды и продолжила: – Думаю, это ничем не отличается от работы, требующей длительной подготовки и планирования, – это как отреставрировать картину или сшить пару туфель. Ты долго-долго этому учишься, потом на выходе получаешь готовый продукт, и он прекрасен.

Брунетти подумал, что это сравнение справедливо лишь отчасти. Кто-то потом пользуется туфлями или картиной; единственное, что остается у певца, – это воспоминания. По крайней мере, так было до изобретения YouTube.

Но Флавии еще было что сказать.

– Дни могут тянуться бесконечно, если ты один в городе, которого не знаешь. Или не любишь. Может, это и есть самое плохое?..

– И что это за города? – перебил ее вопросом Брунетти.

– Брюссель, – без колебаний ответила певица. – И Милан.

Ему они тоже не нравились, но он не стал вслух удивляться тому, что в одном из этих городов Флавия предпочла поселиться.

– Это, наверное, утомительно – выслушивать, как другие восхищаются тем, какая интересная у вас жизнь? – благожелательно полюбопытствовала контесса.

Флавия рассмеялась.

– Не знаю, сколько раз мне это говорили. Впрочем, все, кто много путешествует, слышат это постоянно.

– Но никто не скажет это бухгалтеру или страховому агенту, не так ли? – произнесла Паола.

– Да уж, – отозвалась Флавия и после короткой паузы добавила: – Странность в том, что люди, которые так говорят, чаще всего понятия не имеют, как на самом деле мы живем.

– А твоим поклонникам это интересно? – спросила Паола.

Флавия инстинктивно подалась назад, словно прячась от этих слов.

– Что-то не так? – спросила контесса.

Ее тревога проявилась в тоне, в то время как тревога Флавии – во всем ее облике.

– Нет, все хорошо, – сказала певица.

В воздухе повисло напряжение. Флавия не могла говорить, да и остальные старались не смотреть друг на друга, дабы не акцентировать внимание на ее состоянии.

Наконец Флавия натянутым тоном обратилась к Паоле:

– Вам кто-то рассказал об этом?

– О чем именно? – спросила та с очевидным недоумением.

– О цветах!

Паола наклонилась к ней, словно близость могла им помочь.

– Флавия, я не знаю, о чем ты, – сказала она. Паола не сводила глаз с лица певицы до тех пор, пока не убедилась, что та ее услышала, а затем медленно, отчетливо проговорила: – Мне ничего не известно о цветах.

Флавия посидела немного, изучая скатерть перед собой, потом передвинула нож и стала осторожно прокручивать его, держа указательными пальцами. Один полукруг, другой, потом еще и еще – словно стрелка на спидометре автомобиля у весьма чудаковатого водителя… Наконец, не глядя на Паолу, певица проговорила:

– Кто-то шлет мне цветы.

Нервозность в ее голосе противоречила банальности сказанного.

– И это тебя пугает? – спросила Паола.

Флавия снова перевела нож в вертикальное положение и посмотрела на нее.

– Да, – ответила певица. – Это целые охапки. По десять, двенадцать букетов. Цветы на сцене. И в костюмерной. – Она посмотрела на комиссара. – И у двери моей квартиры.

Брунетти спросил:

– На улице или в доме?

– В доме, – произнесла Флавия. – Я спрашивала у друга, живущего этажом выше, знает ли он что-нибудь об этих цветах. Он сказал, что нет. Его никто не просил открыть парадную дверь.

– В доме есть еще жильцы? – уточнил Брунетти, на этот раз официальным тоном сотрудника полиции.

– Есть, но они сейчас за границей.

«Так вот что на самом деле ее беспокоит, – подумал Брунетти, не до конца понимая причины очевидного страха Флавии. – Цветы ей наверняка послали не как угрозу, а в знак восхищения, чтобы порадовать. Курьер нашел дверь незапертой, или же его впустила горничная…»

Избавив его от необходимости озвучивать свои предположения, конте спросил у гостьи:

– Что-то подобное случалось с вами прежде, дорогая?

Неподдельная забота в его голосе и это финальное «дорогая» стали последней каплей: Флавия взглянула на графа, будучи не в силах говорить. Ей на глаза навернулись слезы, но она сдержалась. Жестом певица попросила дать ей минутку на то, чтобы успокоиться. Конте поднял бокал и держал его в руке, ожидая, пока гостья справится с эмоциями. Все молчали.

Наконец Флавия заговорила:

– У меня много поклонников, и мы очень мило общаемся. Это другое. Мне страшно!

– И как давно это началось, дорогая? – спросил конте и поставил бокал на стол, так и не пригубив вина.

– Пару месяцев назад. – Флавия решила уточнить: – В Лондоне и Санкт-Петербурге. А теперь и тут.

Конте кивнул, показывая, что считает ее реакцию совершенно естественной и вполне обоснованной.

– Это уже слишком, – продолжала Флавия. – Слишком много цветов. Словно единственная цель этого человека – привлечь внимание.

– Привлечь внимание к вам? – спросил конте.

– Нет, к тому, кто посылает эти букеты. В этом вся проблема! Он прислал записку со словами: «Я знаю, что ты выбросила цветы».

Ее голос звучал выше, чем обычно.

– Что ты сделала с письмом? – спросил Брунетти своим обычным тоном.

Флавия устремила на него гневный взгляд.

– Порвала и выбросила в мусорную корзину. Там же, в театре!

Брунетти понемногу начинал понимать ее реакцию. Артисту часто оставляют цветы у служебного входа или дарят после спектакля, или бросают на сцену ему под ноги. И все, кто при этом присутствует, обычно смотрят на цветы и на певца, а не на тех, кто их принес.

– Те букеты на сцене, – начал он, – ты знаешь, кто их бросал?

– Нет.

– А предположения? – спросил Брунетти.

– Никаких. – И более спокойным тоном Флавия добавила: – Ты был на спектакле и сам все видел: цветов было море. Я была им не рада. Ты наверняка заметил, что нам приходилось наступать на них, когда мы шли на поклон.

Это воспоминание заставило Флавию поморщиться.

– Цветы предназначались тебе? – спросил Брунетти.

– Кому же еще? – отрезала певица. Теперь она больше походила на женщину, с которой комиссар познакомился много лет назад.

Паола, со своей стороны, всего лишь констатировала факт, по ее мнению, очевидный:

– Ты разговаривала с персоналом?

– Капельдинер на входе сказал, что раньше не видел тех двух курьеров, которые принесли цветы в мою гримерную. Больше он ничего не знает. – Флавия взмахнула рукой, словно указывая на балконы первого яруса. – О цветах, которые бросали на сцену сверху, я не спросила.

Горничная между тем уже подала десерт – персики со сливками и миндальное печенье-амаретти, – но им никто не заинтересовался, и, по общему согласию, собравшиеся вернулись в гостиную, на диваны. Прислуга принесла кофе. Конте спросил, не желает ли кто-нибудь сделать глоточек граппы, но отозвался только его зять.

Какое-то время все молчали, прислушиваясь к звукам, которые издают корабли, снующие взад-вперед по Гранд-каналу, и глядя на окна домов напротив. Там зажигался и гас свет, но движения за окнами видно не было.

Брунетти удивился тому, насколько комфортным было это молчание, даже с учетом событий – в лучшем случае вселявших тревогу, а в худшем… так сразу и не скажешь. Это было странно, действовало на нервы и казалось неуместным в этом мире, дарящем людям красоту и удовольствие.

Комиссару почему-то вспомнился друг отца, с которым тот вместе воевал. Анжело, скорее всего, был неграмотным: обычное дело для человека, родившегося в бурные тридцатые, когда дети начинали работать с десяти лет. Его жена занималась «бумажными» делами: читала письма, оплачивала счета.

Однажды отец высказал при Анжело одну из своих причудливых идей о мироустройстве (Брунетти забыл, какую именно, но то, что уже в то время она показалась ему странной, – это он помнил твердо).

Анжело не стал возражать или переубеждать его, и когда Брунетти-старший начал допытываться, что он думает по этому поводу, его друг откинулся на спинку стула, потер щеки, улыбнулся и сказал так: «Я думаю иначе. Но это оттого, что голова у меня всего одна и больше одного ответа на любой вопрос в нее не помещается». В устах Анжело это прозвучало так, словно он просит прощения за свою умственную отсталость и ему никогда не сравниться с другом, который может держать в уме куда более сложные идеи, и, может, даже не одну, а множество. Что, если у того, кто посылает Флавии цветы, на уме тоже только одна идея о том, как выразить ей свою признательность? А может, и не одна, но все они очень странные?

Глядя на певицу, Брунетти спросил:

– Ты хочешь, чтобы я предпринял что-нибудь в связи с этим?

Она ответила, но так, словно обращалась ко всем присутствующим:

– Нет. Думаю, не сто́ит. Мне стало легче после того, как я об этом рассказала и поняла, насколько это странно звучит.

– Не слишком ли слабо сказано? – спросил конте.

– Если бы я сидела сейчас в одиночестве в пустой квартире, я бы, наверное, согласилась с вами, – начала Флавия. Она окинула взглядом встревоженные лица, еле заметно улыбнулась и добавила: – Но тут, в вашем обществе, это кажется мне всего лишь странным.

– Кто живет этажом выше? – поинтересовался Брунетти.

– Фредди д’Истриа, – сказала Флавия и, когда все кивнули, торопливо уточнила: – Я хотела сказать – Федерико.

– Все хорошо, – улыбнулась Паола. – Мы тоже зовем его Фредди.

– Откуда вы его знаете? – спросила Флавия.

– Мы вместе ходили в начальную школу, – произнесла Паола. – Четыре года учились в одном классе, из них три сидели за одной партой.

– А я познакомился с ним в личе́о[41], – коротко заметил Брунетти.

– В государственной школе? – вырвалось у Флавии.

– Конечно, – сказала Паола, словно других школ не существовало. – Этот личео был ближайшим к моему дому. И к его тоже.

В разговор вмешалась контесса:

– Я хотела, чтобы Паола выучила венециано[42], на котором говорят другие дети, а не только наша прислуга. В конце концов, это ее родной язык.

– А вы говорите на нем, синьора? – поинтересовалась Флавия, забыв добавить титул, – так сильно ее удивило то, что аристократы отправили свое дитя в государственную школу.

– Нет. Думаю, это выглядело бы слишком претенциозно, я ведь не венецианка, – ответила контесса. – Но Паола здесь родилась, и мне хотелось, чтобы она свободно общалась на этом языке.

Паола откинулась на спинку дивана и закатила глаза, всем своим видом показывая, что слышит это, сколько себя помнит.

От Брунетти не укрылось, что взгляд Флавии перебегает с одной женщины на другую в поисках новой темы разговора.

– Я мог бы поговорить с Фредди, – сказал он.

Фредди был другом Паолы, но и его тоже, причем даже более близким. Иногда Брунетти думал, это оттого, что они познакомились подростками, а не детьми, и дружили в те годы, когда из мальчишек становились мужчинами.

– Принести цветы в театр – это одно; проникнуть в частное домовладение, чтобы оставить их там, – совершенно другое, – добавил комиссар.

Какое-то время Флавия обдумывала его слова. Брунетти был не уверен, что с правовой точки зрения оба эти «способа доставки» не равнозначны. Вряд ли это преступление – войти в дом, в котором ты не живешь, если тебя туда не приглашали. Туристы, к примеру, делают это ежедневно: сколько раз друзья рассказывали ему о том, что обнаружили посторонних у себя во дворе или на лестничной площадке. И разве это преступление – оставить цветы у чьей-то двери?

– Дорогая, эта идея не так уж плоха, – обратился к Флавии конте. – Думаю, Гвидо стоит пообщаться с этим типом. Дать ему понять, что кое-кто относится к этому серьезно.

– Ты правда думаешь, что это нужно? – повернулась Флавия к Брунетти.

Тот выпрямился на стуле и ненадолго задумался, а потом сказал:

– Не вижу оснований, по которым этого человека можно было бы привлечь к суду. В его действиях нет никакого криминала, равно как нет и доказательств, что это угрожает твоей жизни и благополучию.

– То есть должно случиться что-то плохое, чтобы вы вмешались? – возмутился конте, вставая на защиту гостьи.

– Papá! – с досадой воскликнула Паола. – Это звучит так мелодраматично: «Должно случиться что-то плохое». Флавии всего лишь принесли цветы и записку. Ей же ничего не сказали.

– Странное поведение, – резко ответил на это конте. – Нормальный человек просто подпишет открытку и отправит ее. Или заплатит флористу за обычную доставку. К чему вся эта таинственность? Это неправильно. – Повернувшись к Флавии, он сказал: – По-моему, у вас есть основания тревожиться: вы не знаете, с кем имеете дело и чего еще ожидать.

– Послушать тебя, Флавии что-то угрожает, – обратилась к нему Паола. И, повернувшись к гостье, произнесла: – Я совершенно не согласна с отцом. Кто бы за этим ни стоял, ему всего лишь нужен повод похвастаться перед друзьями тем, как сильна его страсть к музыке. Все это бравада, попытка доказать, как тонок его вкус и сильны эстетические порывы!

Это прозвучало так, словно она находила ситуацию смехотворной.

Конте потянулся за граппой, которую подала горничная, и плеснул по чуть-чуть в две рюмки. Одну из них он подал зятю и отпил немного из своей.

– Думаю, скоро мы узнаем больше.

– Что ты хочешь этим сказать, дорогой? – спросила у него жена.

– Что эта история не закончена.

Конте одним глотком опустошил рюмку и поставил ее на стол.