Читать книгу Возвращение в Оксфорд - Дороти Ли Сэйерс - Страница 17

Гарриет Вэйн сидела за письменным столом и смотрела в окно на Мекленбург-сквер[12]. Поздние тюльпаны выстроились словно на параде, а четверо ранних игроков в теннис энергично выкрикивали счет беспорядочной и не слишком умелой игры. Но Гарриет не видела ни тюльпанов, ни игроков. Перед ней на бюваре лежало письмо, но и оно расплывалось перед глазами, уступая место другой картине. Она видела прямоугольный двор серого здания, выстроенного современным архитектором в стиле, который не был ни старым, ни новым, но примирительно протягивал руки прошлому и будущему. В окружении серых стен зеленел ухоженный газон с цветочными клумбами по углам и белым каменным бордюром. За ровными крышами, крытыми котсуолдским шифером, возвышались кирпичные дымоходы домов постарше, имевших менее официальный вид: внутренний двор все еще хранил уютную память о некогда располагавшихся здесь викторианских жилищах, давших приют первым робким студенткам колледжа Шрусбери. Дальше рядами тянулись деревья вдоль Джоветт-уок, а за ними виднелись старинные фронтоны и башня Нью-колледжа. Галки кружили на фоне хмурого неба.

Память расставила во дворе живые фигурки. Студентки прогуливаются парами. Студентки бегут на лекции, торопливо накинув мантии поверх летних платьев, а ветер треплет академические шапочки, превращая их в нелепое подобие шутовских колпаков. В привратницкой стоят велосипеды, в прикрепленных к раме корзинках – стопки книг, на руль намотаны мантии. Седеющая женщина-дон[13] идет по газону, глядя вперед невидящим взглядом, мысли ее заняты аспектами философии XVI века, рукава полощутся по ветру, а плечи ссутулены под тем особым академическим углом, который позволяет уравновешивать тяжелые складки поплина[14]. Два студента-коммонера[15] в поисках преподавателя – с непокрытой головой, руки в карманах – громко рассуждают о лодках. Ректор и декан[16] (первая – седовласая и величественная, вторая – приземистая, бодрая, похожая на птичку-чечетку) оживленно совещаются о чем-то под аркой, ведущей в Старый двор. Высокие стрелки дельфиниума трепещут на сером фоне – они напоминали бы синее пламя, если бы пламя могло быть таким ярко-синим. Шрусберская кошка, задрав хвост, деловито и независимо шагает по направлению к буфету.

Все это так далеко в прошлом, так законченно и самодостаточно, словно бы мечом отсечено от горьких лет, лежащих в промежутке. Сможет ли она вернуться туда? И что скажут ей эти женщины – этой Гарриет Вэйн, которая получила Первую степень по английской литературе, уехала в Лондон писать детективы, жила с человеком, за которым не была замужем, попала под суд за убийство этого человека и тем снискала сомнительную славу? Не такой карьеры ожидал от своих выпускниц колледж Шрусбери.

Она никогда туда не возвращалась, сначала потому, что слишком любила этот город и решительно оторваться от него казалось легче, чем длить расставание, и еще потому, что родители умерли, оставив ее без единого пенни, и попытки заработать на жизнь занимали все ее время и мысли. А после неприглядная тень виселицы легла между нею и этим залитым солнцем двором с его серыми стенами и зеленым газоном. Но теперь?..

Она снова взяла в руки письмо. Это была горячая просьба приехать в Шрусбери на встречу выпускников – такая просьба, в какой трудно отказать. Подруга, которую Гарриет не видела со дня окончания колледжа, теперь далекая, замужняя, внезапно заболела и хочет повидать ее, прежде чем уехать за границу на сложную и опасную операцию. Мэри Стоукс – как прелестна, как грациозна была она в роли мисс Пэтти[17], когда они ставили пьесу на втором курсе! Очаровательная девушка с прекрасными манерами, любимица однокурсниц. Так странно, что она захотела дружить с Гарриет Вэйн – неловкой, угловатой, отнюдь не пользовавшейся всеобщей благосклонностью. Мэри вела, Гарриет следовала за ней: когда они плавали на плоскодонке по Черуэллу, прихватив термосы и клубнику; когда лезли на Модлин-тауэр перед восходом в Майское утро и чувствовали, как башня покачивается под ними в такт мерным ударам колокола; когда засиживались допоздна у камина с кофе и имбирной коврижкой – именно Мэри играла первую скрипку в их нескончаемых разговорах о любви и искусстве, о религии и гражданских правах. Все друзья считали, что Мэри рождена для Первой степени, и лишь немногословные, непроницаемые доны не удивились, когда пришли списки с именем Гарриет в Первом классе и Мэри – во Втором. С тех пор много воды утекло – Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, если не считать болезненного упорства, с которым она возвращалась в колледж, не упуская ни единой возможности. А Гарриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, втоптала в грязь свою репутацию и заработала кучу денег, к ее ногам пал богатый и остроумный лорд Питер Уимзи, и она могла бы выйти за него замуж, если бы пожелала, она была полна силы и горечи и осыпана сомнительными дарами славы. Прометей и Эпиметей поменялись ролями[18], одному достался ящик бед, другому – голая скала и орел, и уже никогда, думала Гарриет, никогда не встретиться им на равных, как прежде.

– Да что ж такое! – сказала Гарриет. – Что за трусость, в самом деле! Поеду – и будь что будет. Никто не сможет сделать мне больнее, чем было. Да и какое это имеет значение?

Она заполнила форму-приглашение, надписала адрес, решительно приклеила марку и побежала бросить письмо в ящик – быстро, чтобы не передумать.

Возвращалась она неторопливо, через парк. Поднялась по каменной лестнице работы Адама[19] к себе в квартиру, безрезультатно перерыла кладовку, вновь вышла на лестничную площадку и отправилась на чердак. Вытащив оттуда старинный сундук, Гарриет отперла его и подняла крышку. В ноздри ударил пыльный, спертый дух. Книги. Надоевшие платья. Старые туфли. Старые рукописи. Выцветший галстук, некогда принадлежавший ее мертвому любовнику, – ужасная находка. Она дошла почти до самого дна и извлекла на свет божий большой темный сверток. Мантия, которую она надевала лишь однажды – на присуждение ученой степени магистра искусств, – совсем не пострадала от долгого затворничества. Твердые складки легко расправились, ни морщинки. Гордо сверкал багряный шелк капюшона. Только академическая шапочка кое-где была побита молью. Когда Гарриет встряхнула ее, бабочка-крапивница, пробужденная от спячки, вылетела на яркий свет окна и тут же попала в паутину.

Гарриет радовалась, что может теперь позволить себе собственный маленький автомобиль. Ее приезд в Оксфорд не будет напоминать прежние прибытия на поезде. Еще на несколько часов можно отодвинуть унылый призрак умершей юности, можно притвориться незнакомкой, просто приезжей – состоятельной женщиной, чего-то добившейся в жизни. Нагретая дорога вилась позади, на фоне зеленых пейзажей вставали города, окружали ее вывесками гостиниц, заправками, магазинами, полицией, детскими колясками, а потом оставались позади и тут же забывались. Июнь умирал среди роз, живые изгороди тускнели, обретая темно-зеленый оттенок, бесстыдство красного кирпича, красовавшегося вдоль дороги, напоминало о том, с какой неумолимостью настоящее застраивает пустые поля прошлого. Гарриет пообедала в городке Хай-Уиком, солидно, с комфортом – заказала полбутылки белого вина, оставила щедрые чаевые. Ей хотелось как можно разительней отличаться от той студентки, что когда-то поглощала сэндвичи и кофе из термоса, присев где-нибудь на скамеечке под деревом. Когда становишься старше, начинаешь ценить условности. Платье, выбранное для приема в саду, было аккуратно сложено в чемодане – оно будет хорошо сочетаться с мантией. Длинное, строгое, из простого черного креп-жоржета, абсолютно безупречное. Под ним лежит платье для торжественного ужина: насыщенный лиловый оттенок, прекрасный покрой без неуместного оголения спины или декольте, которые могли бы оскорбить взгляд покойных ректоров, взирающих с облагороженных временем дубовых панелей в трапезной.

Хедингтон. Уже совсем близко. Несмотря на все усилия, живот свело холодным спазмом. Вот Хедингтонский холм, на который так трудно было въезжать на велосипеде. Сейчас, когда она с достоинством спускалась на четырех пульсирующих цилиндрах, он уже не казался столь крутым, однако каждый лист, каждый камень приветствовал ее с назойливой фамильярностью старого однокашника. Узкая улочка с множеством неряшливых лавок, похожая на главную улицу какой-нибудь деревни. Кое-что здесь подремонтировали, расширили, но Гарриет не видела существенных перемен, за которые можно было бы ухватиться.

Модлин-бридж. Модлин-тауэр. Здесь все совсем по-старому – бессердечное, равнодушное постоянство творенья человеческих рук. Надо собраться с духом. Лонг-Уолл-стрит, Сент-Кросс-роуд. Стальная рука прошлого сжимает горло. Ворота колледжа – вот оно. У входа со стороны Сент-Кросс-роуд – новый привратник, имя Гарриет ничего ему не сказало, он проверил список. Она отдала ему чемодан, поставила машину в гараж на Мэнсфилд-лейн[20], а после, с мантией, перекинутой через руку, пересекла Новый двор, потом Старый и дальше сквозь уродливый кирпичный проем вошла в здание Берли.

На лестнице и в коридоре она не встретила никого из однокурсников. У дверей студенческой гостиной три женщины значительно старше ее приветствовали друг друга с не по летам бурным девичьим восторгом, но она была не знакома ни с кем из них и прошла молча, неузнанная, словно привидение. Войдя в отведенную ей комнату, Гарриет припомнила, что во время учебы здесь жила студентка, которую она особенно недолюбливала, – впоследствии та вышла замуж за миссионера и уехала в Китай. За дверью висела короткая мантия нынешней владелицы. Судя по книжным полкам, она изучала историю; судя по личным вещам, это была первокурсница с пристрастием ко всему современному и очень плохим вкусом. Узкая кровать, на которую Гарриет бросила свои вещи, была покрыта тканью ядовито-зеленого цвета с крайне неприглядным футуристическим узором. Над кроватью висела ужасная картина в неоархаической манере. Хромированная лампа нелепого вида, казалось, презрительно шипела на стол и шкаф, которые были предоставлены колледжем и являли собой образчик стиля Тоттенхем-Корт-роуд[21]. Всю эту дисгармонию венчала и подчеркивала странная алюминиевая статуэтка, стоящая на комоде, – конструкция, похожая на гигантский погнутый штопор. Надпись на подставке гласила: “Устремленность”.

С удивлением и облегчением Гарриет обнаружила, что в шкафу имеются вешалки для платьев. Зеркало, в соответствии с давней шрусберской традицией, представляло собой квадрат фут на фут и висело в самом темном углу. Она распаковала чемодан, сняла жакет и юбку, накинула халат и отправилась на поиски ванной. На переодевание она отвела себе сорок пять минут. Система горячего водоснабжения всегда была одним из главных удобств Шрусбери. Гарриет уже не помнила точно, где на этом этаже ванные, но вероятно, там, за углом налево. Две кухни с надписями на дверях: “Мыть посуду после 11 вечера запрещено”. Три туалета: “Пожалуйста, тушите за собой свет”. А вот и четыре ванных комнаты: “Запрещается принимать ванну после 11 вечера”. Внизу отчаянная приписка: “Если студенты не прекратят нарушать режим, ванные комнаты будут запираться в 10.30. В совместном быту необходимо хоть немного считаться с окружающими”. Подпись: Л. Мартин, декан.

Гарриет выбрала самую большую ванную. Там тоже висели объявления – правила пожарной безопасности и надпись большими буквами: “ЗАПАС ГОРЯЧЕЙ ВОДЫ ОГРАНИЧЕН. ПОЖАЛУЙСТА, БЕРЕГИТЕ ВОДУ”. С забытым чувством подчинения дисциплине Гарриет закрыла сток пробкой и пустила воду. Вода была обжигающе горячей[22], но эмаль в ванне облупилась, да и пробковый коврик видал лучшие дни.

После ванны Гарриет почувствовала себя лучше. На пути в комнату ей опять повезло: не встретился никто из знакомых. Ей вовсе не хотелось стоять в купальном халате и ностальгически болтать о прошлом. Через одну дверь от своей комнаты она увидела табличку “Миссис Г. Этвуд”. К счастью, дверь была закрыта. На следующей двери таблички не было, но как раз когда Гарриет проходила мимо, ручка повернулась изнутри и дверь начала медленно открываться. Гарриет быстро проскочила к себе. Как ни глупо, сердце ее бешено колотилось.

Черное платье сидело как перчатка. У него была маленькая квадратная кокетка и узкие рукава, строгость которых несколько смягчалась кружевными манжетами, доходящими до середины ладони. Оно напоминало средневековое одеяние – лиф туго обтягивал талию, юбка крупными складками ниспадала до пола. Матовая ткань как бы стушевывалась на фоне тускло поблескивавшего академического поплина. Гарриет накинула на плечи тяжелую мантию, так чтобы передние складки легли ровно, торжественно, словно церковное облачение. С капюшоном пришлось повозиться, прежде чем вспомнился правильный изгиб у ворота – чтобы был виден яркий шелк. Она незаметно закрепила капюшон на груди – одно плечо черное, другое – красное. Надевая шапочку, Гарриет вынуждена была пригнуться, чтобы видеть себя в зеркале, – похоже, обитательница комнаты была очень маленького роста. Мягкая шапочка легла плоско, симметрично, угол ровно по центру лба. Зеркало отразило ее бледное лицо с прямыми черными бровями, крупным носом, несколько широковатым по строгим канонам красоты. Глаза, глядевшие на нее из зеркала, казались усталыми, но взгляд их оставался вызывающим и настороженным – слишком много страшного они видели. Рот выдавал щедрость натуры, успевшей раскаяться в этой щедрости, твердая складка в углах губ обещала не уступать ни пяди. Сейчас, когда густые волнистые волосы были убраны под академическую шапочку, лицо казалось собранным, словно перед битвой.

Она нахмурилась, глядя на свое отражение, провела руками по складкам мантии и, словно разозлившись на зеркало, резко повернулась к окну, выходящему во внутренний (он же Старый) двор. На самом деле это был скорее даже не двор, а сад, вытянутый в длину и окруженный зданиями колледжа. В одном его конце в тени деревьев прямо на траве были расставлены столы и стулья. В другом виднелась Новая библиотека – оголенные стропила в лесах. Несколько групп женщин пересекали газон. Гарриет с раздражением отметила, что большинство из них неправильно носят академическую шапочку, а одна имела глупость надеть бледно-желтое платье с муслиновыми оборками, которое нелепо торчало из-под мантии. “С другой стороны, – подумала Гарриет, – в ярких цветах есть что-то средневековое. Да и мужчины в этом смысле ничуть не лучше женщин. Я однажды видела, как старый Хаммонд шагал в процессии на День памяти основателей[23]: мантия доктора музыки[24], серый фланелевый костюм, коричневые ботинки, да еще голубой галстук в крапинку, и никто ему слова не сказал”.

Она внезапно рассмеялась и наконец-то почувствовала себя увереннее. “Этого у меня никто не отнимет. Что бы я ни сделала, это останется: стипендиат, магистр искусств, domina[25], старший член Университета (statutum est quod Juniores Senioribus debitam et congruam reverentiam tum in private tum in publico exhibeant[26]). Это место завоевано, неотъемлемо, почтенно”.

Она твердым шагом вышла из комнаты и постучала в дверь через одну от ее собственной.

Четыре женщины шли по саду – медленно, потому что Мэри не могла идти быстро. Гарриет размышляла на ходу: “Это ошибка… Большая ошибка. Не надо было приезжать. Мэри славная, всегда была славной, и она так рада меня видеть, но нам совсем не о чем говорить. И мне теперь придется навсегда запомнить ее такой – с измученным лицом, со взглядом человека, признавшего свое поражение. И она запомнит меня такой, какой увидела сегодня, – ожесточенной. Она сказала: “Видно, что ты преуспела в жизни”. Я знаю, что это значит”.

Хорошо, что Бетти Армстронг и Дороти Коллинз взяли беседу на себя. Одна из них разводит собак, у другой – книжный магазин в Манчестере. Они явно не теряли связи все эти годы, поскольку обсуждают дела, а не людей, у них много общих интересов. Мэри Стоукс (теперь Мэри Этвуд) будто бы отгорожена от этих женщин болезнью, замужеством и – что толку притворяться – каким-то умственным застоем, который не имеет отношения ни к болезни, ни к замужеству. “Наверное, – подумала Гарриет, – у нее такой сорт ума, рано расцветает и быстро вянет. И вот она, моя старинная подруга, расспрашивает меня с вымученной, предупредительной вежливостью о моих книгах. А я с такой же вымученной, предупредительной вежливостью расспрашиваю ее о детях. Нам не нужно было встречаться. Это ужасно”.

Дороти Коллинз оборвала поток ее мыслей, спросив что-то о контрактах с издателями, и ответа хватило как раз на остаток пути к Старому двору. Энергичная фигура устремилась к ним по дорожке и остановилась с радостным восклицанием: “Да это же мисс Вэйн! Как приятно, мы так давно вас не видели”. Гарриет с благодарностью последовала за деканом – она была искренне привязана к этой женщине, которая писала ей добрые, веселые письма в те дни, когда веселая доброта была для Гарриет дороже всего на свете. Три однокурсницы дисциплинированно продолжили путь – они уже успели засвидетельствовать свое почтение декану.

– Как чудесно, что вы смогли приехать!

– Правда, смелый поступок? – сказала Гарриет.

– Глупости! – решительно заявила мисс Мартин. Она склонила голову набок и окинула Гарриет проницательным птичьим взглядом. – Даже не думайте! Никто вам слова дурного не скажет – не такие уж мы сушеные мумии. В конце концов, считается только работа, которую делаешь, верно? Кстати, ректор мечтает вас повидать. Она в восторге от “Песков преступления”. Надо бы поймать ее, пока не прибыл вице-канцлер. Как вам показалась Стоукс? То есть Этвуд, никогда не могу запомнить все эти замужние фамилии.

– Просто ужас, – призналась Гарриет. – Я вообще-то приехала сюда, чтобы с ней повидаться. Но, боюсь, это была не лучшая идея.

– А! – сказала мисс Мартин. – Она перестала расти. Я помню, вы дружили, но мне-то всегда казалось, что у нее голова как у птенца: выглядит большой, а толку мало. Но конечно, я надеюсь, что операция пройдет успешно. Такой ветер, не могу управиться со своей шапочкой. А ваша сидит отлично, как вам это удается? И, я вижу, на нас обеих подобающий сабфуск[27]. Видели Триммер в этом ужасном канареечном абажуре?

– А, так это Триммер. Как она поживает?

– Ох, она увлеклась всяким духовным целительством. Сила, свет, любовь и тому подобное. Ага, вот и ректор.

Колледжу Шрусбери везло с ректорами. В первые годы им руководила женщина с положением в обществе; в трудное время борьбы за ученые степени его возглавил гений дипломатии; теперь же, когда колледж стал частью университета, его позиции укрепляла сильная личность. Доктор Маргарет Баринг с достоинством носила свои цвета – серый и алый[28]. Она великолепно задавала тон на всех публичных мероприятиях и умела тактично исцелять уязвленное самолюбие непримиримых и враждебных донов-мужчин. Она любезно приветствовала Гарриет и спросила, что та думает о новом библиотечном крыле, которое вот-вот будет завершено в северной части Старого двора. Гарриет послушно повосторгалась видимой частью здания, сказала, что библиотека, несомненно, украсит колледж, спросила, когда работы будут окончены.

– К Пасхе, надеюсь. Может быть, мы увидим вас на открытии?

Гарриет вежливо ответила, что будет с нетерпением ждать этого дня, и, заметив вдалеке развевающиеся полы мантии вице-канцлера, тактично удалилась, чтобы присоединиться к группе выпускников.

Мантии, мантии, мантии. Иногда трудно узнать человека, которого не видел десять лет. Вон там, в голубом капюшоне с “кроличьей шкуркой”, кажется, Сильвия Дрейк – значит, она получила наконец степень бакалавра литературы. Степень мисс Дрейк была в колледже притчей во языцех, так долго она трудилась над своей диссертацией, бесконечно приходя в отчаяние и переписывая все от начала до конца. Наверное, она не помнит Гарриет, которая училась несколькими курсами младше, но Гарриет помнит ее отлично – она вечно врывалась в студенческую гостиную, щебеча о средневековых Судах любви[29]. Господи! Вон та ужасная женщина – Мюриэл Кэмпшотт, и она направляется прямо к Гарриет с явным намерением возобновить знакомство. Кэмпшотт всегда глупо улыбалась. Она и сейчас глупо улыбается. И одета во что-то ужасающе зеленое. Сейчас скажет: “Как вы придумываете свои сюжеты?” Именно это она и сказала, черт ее побери. А тут еще подошла Вера Моллисон. Она спросила:

– Вы сейчас что-нибудь пишете?

– Да, конечно, – ответила Гарриет. – А вы все еще преподаете?

– Да, все там же, – ответила мисс Молиссон. – Боюсь, мои достижения очень малы в сравнении с вашими.

Поскольку в ответ на это можно было только отмахнуться со скромным смешком, Гарриет так и сделала. В толпе началось движение, все стали стягиваться к Новому двору и выстраиваться вдоль бордюра позади цветочных клумб: здесь должна была состояться торжественная церемония открытия новых часов. Официальный голос просил гостей освободить проход для процессии. Гарриет использовала это как предлог, чтобы отвязаться от Веры Моллисон и пристроиться позади группы женщин, чьи лица были ей незнакомы. На другой стороне двора она видела Мэри Этвуд и других однокурсниц. Они махали ей. Она помахала в ответ. Нет, она не пойдет к ним через газон. Она останется здесь, незаметная песчинка в праздничной толпе.

Часы, словно предчувствуя скорое появление на публике, мелодично зазвонили из-под своей драпировки и пробили три. Шаги зашуршали по гравию. В арке появилась процессия – “змейка” из немолодых людей, идущих парами. Они были одеты с неуместной пышностью, оставшейся от былой, более возвышенной эпохи, и шагали с тем небрежным достоинством, которое так характерно для университетских церемоний в Англии. Они пересекли двор, выстроились на бордюре перед часами, доны-мужчины сняли свои тюдоровские береты и академические шапочки в знак уважения к вице-канцлеру, лица женщин-донов приняли выражение молитвенной серьезности. Вице-канцлер начал свою речь тонким, негромким голосом. Он сказал несколько слов об истории колледжа, галантно упомянул достижения, которые нельзя приписать лишь течению времени, отпустил сухую замысловатую шуточку об относительности и снабдил ее латинской цитатой, отметил щедрость жертвователя и незабываемые заслуги покойного члена совета, в чью память установлены часы. Он объявил, что счастлив снять покров с этих прекрасных часов, которые так удачно дополнят красоту двора – двора, добавил он, который хоть и построен совсем недавно, занимает тем не менее достойное место среди древних благородных зданий, что составляют гордость нашего университета. Именем канцлера и Оксфордского университета… Его рука потянулась к шнуру, на лице декана отразилось волнение, разрешившееся широкой улыбкой, когда драпировка упала без каких-либо досадных накладок и катастроф, несколько активных выпускников зааплодировали первыми. Ректор в короткой изысканной речи поблагодарила вице-канцлера за присутствие на церемонии и добрые слова в адрес колледжа. Золотая стрелка на циферблате сдвинулась, и гармоничный перезвон возвестил четверть часа. По толпе пронесся вздох удовлетворения, процессия пустилась в обратный путь и скрылась в арке, церемония счастливо завершилась.

Гарриет, двинувшись за остальными, к своему ужасу, обнаружила, что Вера Моллисон снова протиснулась к ней и тараторит без умолку: по ее мнению, все авторы детективов должны питать живейший интерес к часам, поскольку многие алиби построены на часах и сигналах времени. В их школе однажды произошел любопытный случай, который, как ей кажется, мог бы стать чудесным сюжетом для детективного рассказа, попади он в руки к настоящему писателю. Она как раз мечтала увидеть Гарриет и рассказать ей все по порядку. Решительно утвердившись на газоне Старого двора в значительном отдалении от столов с закусками, она принялась излагать “любопытный случай”, который требовал пространных предваряющих разъяснений. Увидев женщину-скаута[30], разносившую чай, Гарриет взяла с подноса чашку и тут же пожалела об этом – чашка лишала ее свободы маневра и, казалось, приковывала к мисс Моллисон на веки вечные. И тут она ощутила прилив благодарности – в поле зрения показалась Фиби Такер. Умница Фиби, ничуть не изменилась. Гарриет торопливо извинилась перед мисс Моллисон, попросила ее закончить рассказ о часах как-нибудь в другой раз, протиснулась через толпу мантий и сказала:

– Привет!

– Привет! – отозвалась Фиби. – О, это ты! Слава богу! Я думала, здесь нет никого из наших, кроме Триммер и этой ужасной Моллисон. Пойди возьми сэндвичей, они недурны, как ни странно. Как ты? Процветаешь?

– Неплохо.

– По крайней мере, ты занята чем-то стоящим.

– Как и ты. Пойдем присядем где-нибудь. Расскажи мне, что ты раскапываешь.

Фиби Такер изучала историю, потом вышла замуж за археолога, и это сочетание оказалось поразительно удачным. Они раскапывали кости, камни и черепки в отдаленных уголках мира, писали трактаты и читали лекции в научных обществах. В свободное время они произвели на свет трех жизнерадостных отпрысков, которых то и дело подбрасывали любящим бабушкам и дедушкам, чтобы снова устремиться к камням и костям.

– Мы только что вернулись с Итаки. Боб страшно заинтересовался вновь открытыми захоронениями, он придумал совершенно революционную теорию о погребальных обрядах. Пишет работу, в которой противоречит всем выводам Ламбарда, а я помогаю – выправляю эпитеты на более сдержанные и вставляю дипломатичные сноски. То есть Ламбард, конечно, старый идиот, но необязательно так прямо и говорить. Ледяная вежливость звучит еще убийственней, правда?

– Безусловно.

Ну вот, хоть кто-то не изменился ни на йоту, несмотря на годы и замужество. В своем нынешнем настроении Гарриет была склонна этому радоваться. После подробных расспросов о захоронениях она спросила про детей.

– О, они становятся все забавнее. Ричард – это старший – стал проявлять интерес к раскопкам. Его бабушка была просто в ужасе, когда на днях обнаружила, что он терпеливо, по правилам раскапывает мусорную кучу садовника и составляет коллекцию костей. Ее поколение так боится грязи и микробов. Они правы, конечно, но детям это, кажется, не вредит. Так что отец выделил ему ящик для хранения находок. Мама возмущается, что мы ему потакаем. Я думаю, в следующий раз надо взять Ричарда с собой, хотя мама, конечно, будет очень волноваться, потому что там антисанитария и от греков можно подцепить черт знает что. Слава богу, все дети получились довольно умные, такая скука быть матерью болванов, а ведь это чистая лотерея. Если бы можно было придумывать их, как героев книжки, это было бы большим облегчением для людей с упорядоченным умом.

От этого беседа естественно перешла к биологии, факторам Менделя[31], “Дивному новому миру”[32] и оборвалась лишь с появлением бывшего тьютора[33] Гарриет, которая отделилась от толпы выпускников. Гарриет и Фиби дружно бросились к ней. Мисс Лидгейт осталась верна себе. Она была блестящим ученым, но моральные дилеммы словно бы оставались невидимыми для ее прямого невинного взгляда. Сама будучи человеком безукоризненной порядочности, она с удивительной широтой и благородством принимала недостатки других. Как знаток литературы она могла бы назвать все грехи мира, но едва ли была способна распознать их в реальной жизни. Казалось, сам факт ее присутствия обезоруживал и обеззараживал любое зло, совершенное другими. Через ее руки прошло множество учеников, и в каждом из них она находила только хорошее, так что не смогла бы поверить, будто они способны сделать что-то по-настоящему дурное, как Ричард III или Яго. Да, ее ученицы могли быть несчастливы, да, они могли запутаться в сетях непостижимых искушений, от которых, по счастью, была избавлена сама мисс Лидгейт. Если она слышала о краже, о разводе, а то и о чем-нибудь похуже, она озадаченно хмурила брови и думала, до какого же отчаяния нужно было дойти, чтобы совершить такую ужасную вещь. Только однажды Гарриет слышала, как мисс Лидгейт говорила о ком-то с явным неодобрением – это случилось, когда одна из ее бывших учениц написала популярную книгу о Карлейле[34]. “Ни научного исследования, ни критического осмысления, – был ее вердикт. – Насобирала старых сплетен и даже не удосужилась проверить их правдивость! Неряшливо, безвкусно, рассчитано на дешевый успех. Мне за нее стыдно”. Но даже тогда она добавила: “Наверное, она очень нуждается в деньгах”. Однако своей ученицы Гарриет Вэйн мисс Лидгейт нисколько не стыдилась. Напротив, она тепло приветствовала ее, пригласила зайти в воскресенье утром, с одобрением отозвалась о ее книгах и похвалила за то, что даже в детективах Гарриет придерживается академических стандартов английского языка.

– Вся профессорская читает вас с упоением, – добавила она. – Мисс де Вайн, например, горячая поклонница вашего таланта.

– Мисс де Вайн?

– Ах, ну конечно, вы ее не знаете. Наш новый исследователь-стипендиат. Она прекрасный человек, и я знаю, что она хочет поговорить с вами о ваших книгах. Вы должны с ней познакомиться! Она у нас на три года. В колледже мисс де Вайн будет жить только со следующего семестра, но она уже несколько недель в Оксфорде, работает в Бодлеанке[35]. Она пишет прекрасное исследование о финансовой системе эпохи Тюдоров, получается невероятно увлекательно, даже для тех, кто, как я, вообще ничего не смыслит в деньгах. Мы так рады, что колледж предложил ей стипендию имени Джейн Барраклаф. Она – замечательный ученый, но у нее был трудный период.

– Кажется, я о ней слышала. Она возглавляла какой-то провинциальный колледж?

– Да, она три года была провостом Флэмборо, но эта работа не очень ей подходила, слишком много административных обязанностей, хотя, конечно, она прекрасно разбирается в финансах. Но она была перегружена – ведь еще надо вести собственные исследования, принимать экзамены на докторскую степень, возиться со студентами – университет и колледж вместе ее совершенно вымотали. А она из тех, кто всегда выкладывается целиком. Еще, я думаю, у нее возникли трудности в личном общении. Она заболела, ей пришлось уехать за границу на пару лет. Она только недавно вернулась в Англию. Ну и, конечно, с финансовой точки зрения все очень изменилось, когда она ушла из Флэмборо. Приятно думать, что следующие три года мисс де Вайн сможет писать свою книгу, не беспокоясь об этой стороне дела.

– Я теперь вспомнила, – сказала Гарриет. – Кажется, на прошлое Рождество объявляли конкурс.

– Наверное, вы видели объявление в ежегоднике Шрусбери. Мы, конечно, считаем за честь ее принять. На самом деле ей следовало бы занять профессорский пост, но не думаю, что она вынесет преподавательскую нагрузку. Чем меньше мисс де Вайн будет отвлекаться, тем лучше, ведь она действительно настоящий ученый. А вот и она, вон там… О боже! Кажется, ее поймала мисс Габбинс. Помните мисс Габбинс?

– Смутно, – отозвалась Фиби. – Кажется, когда мы поступили, она была уже на третьем курсе. Золотое сердце, но страшная зануда, всегда всех усыпляла на общих собраниях.

– Она очень добросовестный человек, – сказала мисс Лидгейт. – Но у нее несчастный дар нагонять на всех смертельную скуку. Очень жаль, она ведь толковая и надежная. С другой стороны, для ее нынешнего поста это не очень важно – служит где-то библиотекарем, мисс Гильярд наверняка помнит, где именно, и, кроме того, исследует семейство Бэконов. Такая трудяга. Но, кажется, она подвергла бедную мисс де Вайн допросу с пристрастием, это не очень хорошо. Пошли на выручку?

Шагая по газону следом за мисс Лидгейт, Гарриет почувствовала прилив ностальгии. Вот бы опять оказаться в спокойном, тихом месте, где ценятся только интеллектуальные достижения, вот бы разматывать, неустанно и незаметно, клубок последовательных рассуждений, вдали от всего, что так отвлекает и развращает, – агентов, контрактов, издателей, рекламщиков, интервьюеров, читательских писем, искателей славы, охотников за автографами, конкурентов, – вот бы оставить все личные связи, личные склоки, личные обиды, вгрызаться во что-то скучное и основательное, крепнуть постепенно, как буковые деревца в Шрусбери, – тогда, может быть, удалось бы забыть ужас и хаос прошлого или, по крайней мере, увидеть события в их истинной перспективе. Потому что ведь на самом деле совсем не важно, что человек любил, и грешил, и страдал, и избежал смерти, – все это не стоит одной сноски в никому не известном научном журнале, устанавливающей приоритет рукописи или восстанавливающей утерянную подписную йоту. Именно из-за этой рукопашной борьбы с намерениями и характерами других людей, которые работают локтями, сражаясь за место под софитами, начинаешь так преувеличивать важность случайных, в сущности, событий своей жизни. Однако она сомневалась, что способна теперь уйти от всего этого. Уже давно она сделала решающий шаг, оставив позади серые стены оксфордского рая. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, даже если эта река – Айсис. Сейчас ее бы раздражала здешняя замкнутая безмятежность – во всяком случае, Гарриет пыталась убедить себя в этом.

Силясь собраться с мыслями, которые разбрелись невесть куда, она обнаружила, что ей собираются представить мисс де Вайн. Гарриет сразу увидела, что перед ней ученый совсем другого склада, чем, например, мисс Лидгейт. Еще более мисс де Вайн отличалась от самой Гарриет и от всего, чем Гарриет могла бы стать в будущем. Перед ней стоял борец, для которого квадратный двор Шрусбери был естественной и уместной ареной, солдат, лишенный личных привязанностей и преданный лишь факту.

Если мисс Лидгейт оставалась блаженно не затронутой внешним миром и принимала его с искренней теплотой милосердия, то эта женщина, гораздо лучше знающая жизнь, могла всему назвать цену и убрать со своего пути все, что ей мешает. Худое оживленное лицо с глубоко посаженными серыми глазами, сияющими за толстыми стеклами очков, выдавало восприимчивость к новым впечатлениям, но за этой впечатлительностью скрывался ум, твердый и неподатливый как гранит. Верно, нелегко ей было возглавлять женский колледж, подумала Гарриет. Кажется, слово “компромисс” отсутствует в ее словаре, а управлять – всегда значит идти на компромисс. Едва ли она потерпит отклонение от цели или нетвердость в суждениях. Если что-либо встанет на пути ее служения истине, она сметет без гнева и без жалости любое препятствие – даже если это будет ее собственная репутация. Эта женщина страшна в своем упорстве, когда идет к цели, – и тем более обманчивой может быть ее терпимость и скромность в тех случаях, когда она не считает себя специалистом в обсуждаемом предмете.

Гарриет услышала, как мисс де Вайн говорит мисс Габбинс:

– Я полностью согласна, что историк должен быть точен в деталях, но пока вы не учли все обстоятельства и всех действующих лиц, вы рассуждаете голословно. Пропорции и отношения между элементами так же важны, как сами элементы, и если в этом ошибиться, можно серьезно исказить картину.

Мисс Габбинс, на лице которой отражалось ослиное упрямство, как раз собиралась возразить, но тут мисс де Вайн увидела тьютора по английской словесности и, извинившись, отошла. Мисс Габбинс пришлось отступить, и Гарриет с сожалением отметила ее неопрятную прическу, неухоженное лицо и большую английскую булавку, которой мантия была приколота к платью.

– Боже правый! – воскликнула мисс де Вайн. – Кто эта утомительная молодая женщина? Кажется, она очень недовольна моей рецензией на книгу мистера Уинтерлейка о графе Эссексе. По ее мнению, я должна была разорвать беднягу на клочки из-за пустячной ошибки – он на несколько месяцев переставил какую-то дату, относящуюся, представьте себе, к ранней истории семейства Бэконов. И ей при этом и дела нет, что это в высшей степени серьезная и новаторская книга, раскрывающая отношения двух чрезвычайно загадочных персонажей.

– Она изучает семейную историю Бэконов, – пояснила мисс Лидгейт. – Потому и приняла это так близко к сердцу.

– Большая ошибка видеть свой предмет, не учитывая его масштаба по сравнению с окружением. Ошибку, конечно, надо поправить, и я поправила ее в личном письме к автору, как и надлежит поступать с мелкими неточностями. Но автор явно нашел ключ к отношениям между этими двумя людьми и тем самым обогатил науку.

– Ну, вы, кажется, заняли твердую позицию, – заметила мисс Лидгейт. Ее крепкие зубы сверкнули в широкой улыбке. – А я вам привела человека, с которым вы рады будете познакомиться. Это мисс Гарриет Вэйн – тоже большой мастер точной детали.

– Мисс Вэйн? – Собеседница обратила к Гарриет свои близорукие сверкающие глаза, и все лицо ее просияло. – Как я рада! Позвольте сказать, что я с огромным удовольствием прочитала вашу последнюю книгу. Думаю, это ваша лучшая вещь – хотя, конечно, я не компетентна судить с научной точки зрения. Я обсуждала ее с профессором Хиггинсом, он тоже ваш поклонник, и он сказал, что там есть намек на интересную возможность, о которой он прежде не думал. Он не уверен, что это сработает, но постарается выяснить… Скажите, на что вы опирались?

– Ну, я обращалась за консультацией к специалисту… – начала Гарриет, ощущая спазм неуверенности и от души проклиная профессора Хиггинса. – Но, конечно…

В этот момент мисс Лидгейт углядела вдалеке очередную бывшую ученицу и убежала. Фиби Такер потерялась еще раньше, когда они шли по газону, так что Гарриет осталась один на один со своей участью. Десять долгих минут мисс де Вайн безжалостно выворачивала наизнанку мозг своей жертвы, вытряхивая оттуда факты – так усердная служанка вытряхивает сор из ковра, выбивает его, проветривает, чистит, а потом снова укладывает на место и разглаживает твердой рукой. К счастью, появление декана повернуло беседу в другое русло.

– Слава богу, вице-канцлер уходит. Теперь можно избавиться от этого старого пыльного бомбазина и показать наконец свои платья! Стоило ли так рваться к степеням ради счастья париться в жаркий день в полном академическом облачении? Все, отбыл! Давайте мне эти отнюдь не праздничные одежды, я отнесу их в профессорскую! На вашей есть бирка, мисс Вэйн? Умница! А то у меня в кабинете уже висят три неопознанные мантии. Они там с конца триместра, понятия не имею чьи! Эти маленькие неряхи, кажется, считают, что мы должны следить за их вещами! Везде разбрасывают свои мантии и потом надевают какие попало. Когда кого-нибудь штрафуют за отсутствие академической одежды, всегда оказывается, что ее стащили. И они вечно грязные, как кухонные тряпки. Студентки вытирают ими пыль и раздувают огонь. Я вот думаю: как наше усердное поколение лезло из кожи вон, чтобы завоевать право на мантии, – а молодежи на них совершенно плевать! Разгуливают одетые как попало, точно сошли с иллюстрации к “Истории Пенденниса”[36], – так несовременно с их стороны! То, что они считают последней модой, – всего лишь подражание студентам-мужчинам, которые учились здесь полвека назад.

– Ну, нас, старых выпускниц, тоже едва ли станут описывать в восторженных письмах, – заметила Гарриет. – Посмотрите, например, на Габбинс.

– Ах, дорогая моя! Такая страшная зануда! И вся держится на одних булавках. Хоть бы шею помыла.

– Я думаю, – педантично вставила мисс де Вайн, – что это естественный цвет ее кожи.

– Тогда надо есть морковку для очищения организма! – отрезала мисс Мартин, отбирая у Гарриет ее мантию. – Нет, не беспокойтесь, у меня это и минуты не займет – брошу их в окно профессорской. И не смейте убегать, а то я ни за что вас не найду!

– У меня волосы растрепаны? – спросила мисс де Вайн, которая, лишившись мантии и шапочки, оказалась вдруг не чужда человеческой слабости.

– Ну-у, – протянула Гарриет, рассматривая пучок густых серо-стальных волос, из которого торчали бесчисленные погнутые шпильки, напоминающие крокетные[37] воротца. – Они немного распустились.

– Всегда так, – посетовала мисс де Вайн, беспомощно пытаясь вправить шпильки. – Надо постричься, наверное, будет меньше хлопот.

– А мне нравится так. Вам идет большой пучок. Можно я попробую?..

– Буду вам очень признательна, – сказала мисс де Вайн, с облегчением позволив Гарриет заняться непокорными шпильками. – У меня ужасно неловкие пальцы. И вообще у меня где-то есть шляпа, – добавила она, обведя неуверенным взглядом двор колледжа, словно шляпа могла сыскаться на какой-нибудь ветке. – Но надо дождаться декана – она просила. Ох, спасибо, так гораздо лучше. Чувствуешь себя намного уверенней. А вот и мисс Мартин. Мисс Вэйн любезно согласилась убрать волосы Белой Королеве[38]. Но может, мне все же надеть шляпу?

– Не сейчас, – решительно отчеканила мисс Мартин. – Я собираюсь выпить чаю, и вы тоже. Умираю от голода! Я весь день таскалась за профессором Бонифейсом – ему девяносто семь, и он практически выжил из ума – и орала ему в глухое ухо до одурения. Который час? Я как индюшка Марджори Флеминг[39] – мне “много раз плевать” на встречу выпускников. Надо срочно чего-нибудь съесть и выпить. Давайте-ка двинемся к столу, пока мисс Шоу и мисс Стивенс не слопали все мороженое.