Читать книгу Особые отношения - Дуглас Кеннеди - Страница 4

Тони достойно воспринял известие. Не вздрогнул, не побледнел. Конечно, на миг он оторопел, потом ненадолго задумался. Но после этого взял меня за руку, сжал ее и произнес:

– Хорошие новости.

– Ты правда так думаешь?

– Ну конечно. А ты уверена?..

– Тест дал положительный результат, – сказала я.

– Ты хочешь оставить ребенка?

– Мне тридцать семь лет, Тони. А это значит – теперь или никогда. Но то, что я хочу оставить его, вовсе не значит, что ты обязан быть с нами. Конечно, я была бы рада. Но…

Он пожал плечами:

– Я хочу быть с вами.

– Уверен?

– Абсолютно. И хочу, чтобы ты поехала со мной в Лондон.

Настала моя очередь слегка побледнеть.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил он.

– Удивлена…

– Что тебя удивило?

– Направление, которое принял наш разговор.

– Тебя что-то волнует?

Это было мягко сказано! Хотя мне и удавалось скрывать тревогу во время поездки в Лондон (не говоря уж о неделе до отъезда, когда я уже знала от своего врача в Каире о положительном результате теста на беременность), она не оставляла меня ни на минуту. И у меня были для этого основания.

Да, какая-то часть меня спокойно радовалась беременности, но другая, не менее значительная часть моей личности была в ужасе. Может, дело было в том, что я как-то не думала, что могу забеременеть. Нет, с гормонами и инстинктами у меня все было в порядке, просто в моей вольной и независимой жизни совершенно не было места для такого ответственного дела, как материнство. Поэтому открытие, что я уже беременна, меня потрясло и выбило из колеи.

Однако люди никогда не устают нас удивлять. Тони это, безусловно, удалось. По пути в Каир он до конца полета говорил мне, что беременность – это просто прекрасно; что вкупе с его переводом в Лондон это прекрасно вдвойне; что он видит в этом перст судьбы и что нам предстоит принять важное решение. Все это произошло как раз вовремя. Потому что мы так чертовски здорово подходим друг другу. Конечно, нам придется притираться, когда начнем жить одним домом, а мне придется привыкнуть к работе в редакции (Тони не сомневался, что я сумею убедить руководство «Пост» перевести меня в лондонский офис), но разве уже не ясно, что нам обоим пора смириться с неизбежностью и вообще остепениться?

– Ты имеешь в виду женитьбу? – спросила я, когда он наконец закончил.

Хоть и не глядя мне в глаза, он все же ответил:

– Ну… да, я… хм… да, наверное, так.

Внезапно мне отчаянно захотелось хлопнуть стакан водки, и я страшно пожалела, что не могу себе этого позволить.

– Мне нужно обо всем как следует подумать.

Тони сразу умолк. Он не давил на меня и всю следующую неделю не задавал никаких вопросов. Да это и было бы не в его стиле. Итак, вернувшись из Лондона, мы дали друг другу несколько дней на раздумье. Вернее так: он дал мне время на раздумье. Да, мы дважды в день разговаривали по телефону и даже один раз пообедали вместе – и при этом ухитрялись обходить молчанием вопрос, который интересовал обоих. В конце концов я спросила:

– Ну что, ты уже сообщил в «Кроникл» о своем решении?

– Нет, я ведь ожидаю кое от кого уточнений.

Говоря это, Тони слегка улыбнулся. От него ожидали ответа, но он не хотел давить на меня. А я невольно сравнивала его с Ричардом Петтифордом, поведение которого не выдерживало никакого сравнения с терпением Тони. Пытаясь уговорить меня выйти за него замуж, Ричард то и дело выходил за рамки дозволенного, обращаясь со мной (чисто адвокатские штучки), как с упрямым присяжным, которого нужно заставить поменять точку зрения.

Я спросила:

– В ближайшие три месяца ты не уедешь?

– Нет, но главному редактору нужен мой ответ до конца недели.

И он сменил тему.

Тем временем я не только все обдумывала, но еще и сделала множество важных телефонных звонков, первый – Томасу Ричардсону, главному редактору «Бостон пост», человеку, с которым у меня сохранялись теплые, даже сердечные отношения, хоть и на изрядном расстоянии. Янки старой закалки, он, как и я, ценил прямоту. Поэтому, когда он взял трубку, я была с ним совершенно честна. Я объяснила, что выхожу замуж за журналиста из «Кроникл» и собираюсь переехать в Англию. Еще я сказала, что «Пост» для меня – родной дом и я хотела бы остаться в газете. Но нужно учитывать и то обстоятельство, что я жду ребенка, а значит, месяцев через семь мне неизбежно потребуется отпуск на двенадцать недель.

– Ты ждешь ребенка? – В его голосе слышалось искреннее удивление.

– Похоже на то.

– Так это же чудесная новость, Салли. И я прекрасно понимаю, что ты хочешь родить и растить его в Лондоне…

– Но мы переедем туда не раньше, чем через три месяца.

– Что ж, я уверен, за это время мы подыщем тебе место в нашем лондонском отделении. Один наш корреспондент как раз поговаривает о возвращении в Бостон, так что со временем ты подгадала как нельзя лучше.

Меня слегка встревожило то, как легко босс отнесся к идее моего переезда в Лондон. Теперь у меня не было отговорок, чтобы отказаться следовать за Тони. Узнав, что мой перевод в лондонское отделение «Пост» – дело вполне реальное, я ощутила настоящий страх перед предстоящими глобальными переменами. Конечно, реакция босса обнадеживала: он не счел меня предателем. И мне не грозил перевод куда-нибудь в Улан-Батор. И я не теряла работу. Ну а что, если окажется, что сидеть в конторе невыносимо скучно? И неужели мы теперь привязаны к Лондону до конца наших дней?

– В конце концов, мы не из тех, кто ограничивает чужую свободу, правда? – спросил Тони.

– Ни в коем случве, – ответила я.

– Рад слышать, – фыркнул он. – Стало быть, это еще не конец света, если мы поженимся через пару недель, а?

– С каких пор ты стал таким романтичным?

– С тех пор, как поговорил с одним парнем в нашем консульстве.

Оказалось, тот «парень» объяснил Тони, что мой переезд в Британию – как и перевод на работу – будет намного легче оформить, если мы станем мужем и женой. А если я останусь одиночкой, придется долгие месяцы биться лбом об стенку, пытаясь победить бюрократию иммиграционной службы. И вновь я подивилась, как круто и быстро меняется моя жизнь. Вот что такое судьба! Живешь себе, плывешь по течению, наивно полагая, что траектория твоей жизни уже определена (особенно если ты уже на пороге среднего возраста). Но вдруг встречаешь человека, позволяешь вашим отношениям развиваться, – и вот ты уже ступила на опасную территорию, имя которой «любовь». Не успеешь оглянуться – и ты уже звонишь на другой конец земли своей единственной родственнице, чтобы сообщить, что ты не только беременна, но еще и…

– Выходишь замуж? – переспросила Сэнди ошарашенно.

– А что в этом необычного?

– Ничего, как и в том, чтобы впервые забеременеть в тридцать семь лет.

– Поверь, все вышло совершенно случайно.

– О, в это я охотно верю. Потому что мне и в голову бы не пришло решить, что ты специально постаралась залететь. Кто угодно, только не ты. А как Тони это воспринял?

– Очень хорошо. Лучше, чем я, честно говоря. Я имею в виду, он даже произносил всякие ужасные слова, вроде «пора остепениться», причем в хорошем смысле.

– Может, он понял что-то, что до тебя никак не дойдет…

– Это ты о том, что каждому приходит пора остепениться? – Ехидство в моем голосе почти не было заметно.

Хотя Сэнди одобряла мою работу и постоянные разъезды, время от времени она заводила нудные разговоры об одинокой старости, которая меня ждет, и о том, что надо завести ребенка, а то пожалею, но будет поздно. Что-то в моей вольной бродячей жизни ее тревожило. Поймите правильно: о зависти тут и речи не было. Она так обрадовалась моим новостям просто потому, что в душе надеялась: когда я стану матерью, у нас наконец появится больше общего. И я наконец спущусь с облаков на грешную землю.

– Эй, алё… я что, велела тебе залететь? – спросила Сэнди.

– Да нет, просто последние десять лет ты одолевала меня расспросами, когда же это произойдет.

– И вот наконец свершилось. Я за тебя страшно рада. И сгораю от нетерпения, хочу познакомиться с Тони.

– Приезжай в Каир на свадьбу на той неделе.

– На следующей неделе? – удивленно переспросила Сэнди. – А почему так скоро?

Я объяснила, что хочу побыстрее оформить перевод на работу и вид на жительство, ведь уже через три месяца нам предстоит переезд в Лондон.

– Господи, просто ураган какой-то.

– И не говори.

Мне было ясно: Сэнди на нашу свадьбу наверняка не приедет. И не только потому, что в тот момент у нее было туговато с деньгами. Дело в том, что любой выезд за границу Соединенных Штатов казался ей таким же опасным событием, как экспедиция в джунгли. Вот почему я была почти уверена – Сэнди обязательно найдет причину избежать поезжки в Египет. Она не раз говорила мне: «В этом мы с тобой не похожи – меня совсем не тянет куда-то туда». Мне многое нравится в сестре, но больше всего то, что она совершенно не рисуется, говоря о себе. «Я ограниченная», – однажды сказала она мне. Признание самоуничижительное и, в чем я искренне убеждена, несправедливое, ведь Сэнди совсем не дурочка. Она очень умная и очень образованная женщина, которая не опустила рук и стойко держалась, когда три года назад ее бросил муж.

Через месяц после его внезапного ухода Сэнди, едва оправившись, нашла работу учителя истории в маленькой частной школе – и умудрялась сводить концы с концами, выплачивать долг по ипотеке и воспитывать троих детей. Для этого (о чем я ей и сказала) требовалось несравненно больше отваги и мужества, чем мне для разъездов по горячим точкам Ближнего Востока. Теперь же наставал мой черед знакомиться со всеми тонкостями и прелестями семейной жизни – и даже сквозь помехи на линии Сэнди почувствовала, как я боюсь.

– У вас все будет просто прекрасно, – уверила она. – Даже еще лучше. Просто классно. В конце концов, ты же не собираешься бросать работу, и тебя не заставляют ехать в Лоренс (этот городишко нам с Сэнди казался самым ужасным в Массачусетсе). Речь ведь шла о Лондоне, кажется? А материнство тебя вообще не должно пугать – ты же столько раз бывала в зоне военных действий, так это почти то же самое.

Я невольно хихикнула. И задумалась: шутит она или говорит правду?

Но в следующие месяцы у меня решительно не было возможности сидеть и размышлять о грядущих переменах в жизни. Тем более что как раз в это время Ближний Восток то и дело выкидывал какой-нибудь безумный фокус: то кризис израильского кабинета министров, то покушение на жизнь премьер-министра в Египте, то на Ниле в Северном Судане перевернулся паром и все сто пятьдесят пассажиров погибли. По утрам меня жутко тошнило, но это только подчеркивало банальность происходящего со мной по сравнению со всеми этими катастрофами. Отвлекали меня и книги по уходу за детьми, которые я выписывала по Интернету, – я глотала их одну за другой, изучала так же, как иные туристы перед дальней поездкой лихорадочно листают путеводители. Вот и я, вернувшись домой после работы над репортажем о вспышке холеры в дельте Нила, начинала читать про колики, ночные кормления, молочные корочки у новорожденных, знакомясь с новыми для себя словами и понятиями из этой области.

– Знаешь, о чем я буду скучать, когда уеду с Востока? – сказала я Тони накануне свадьбы. – Мне будет не хватать риска, всего этого безумия и сумятицы.

– Думаешь, в Лондоне тебя ждет только будничная скука?

– Этого я не говорила.

– Но именно это тебя беспокоит.

– Ну да, немножко. А тебя нет?

– Там будут и неожиданности, и перемены.

– Особенно с «дополнительным багажом».

– Ты случайно не себя имеешь в виду? – осведомился он.

– Вряд ли.

– Что ж, дополнительный багаж, как ты выразилась, меня только радует.

Я расцеловала его:

– А я рада, что ты рад.

– Конечно, привычный уклад придется поменять, но все будет просто прекрасно. И уж поверь мне, Лондон тоже по-своему безумен.

Мне вспомнилось это замечание через полтора месяца, когда мы летели на север, готовясь приземлиться в аэропорту Хитроу. Спасибо «Кроникл», они оплатили своему новому заведующему внешнеполитическим отделом и его супруге места в бизнес-классе. Спасибо «Кроникл», на шесть недель, пока мы занимались поисками дома, нам предоставили редакционную квартиру в Уоппинге, неподалеку от редакции. Спасибо «Кроникл», весь наш багаж отправили из Каира морем и оплатили хранение его на складе до тех пор, пока мы не определимся с жильем. И еще, благодаря «Кроникл», в аэропорту нас встретил большой черный «мерседес», на котором мы долго ползли к центру Лондона по запруженным машинами улицам.

Пока машина дюйм за дюймом пробиралась вперед, я тронула Тони за руку – и, невольно взглянув на сверкающие платиновые кольца, к которым еще не успела привыкнуть, вспомнила шумную и веселую церемонию в каирском офисе регистрации браков – настоящем сумасшедшем доме под открытым небом. Там мы надели друг другу эти кольца, и чиновник, похожий на арабский вариант Граучо Маркса, объявил нас мужем и женой. И вот мы здесь – всего через несколько месяцев после тех безумных суток в Сомали – едем себе по трассе М4…

… в Уоппинг.

Да, Уоппинг меня и впрямь удивил. Автомобиль выбрался наконец с шоссе и направился к югу, мимо жилых домов из красного кирпича. Я развлекалась, следя за чехардой архитектурных стилей и эпох: от Виктории и Эдварда до современной муниципальной застройки в шлакоблочном стиле «чем дешевле – тем круче». Был зимний вечер, уже начало темнеть. Но, несмотря на сумрак, я разглядела, что Лондон – настоящая головоломка, задача повышенной сложности для упражнения в спортивном ориентировании. Городской пейзаж напоминал меню из китайского ресторана: видимая логика в нем отсутствовала, а роскошь соседствовала с убожеством. Конечно, я замечала это смешение всего и раньше, когда была здесь вместе с Тони. Но тогда, как всякий турист, я невольно сосредотачивалась на более приятных вещах – и, как всякий турист, я совсем не видела Южного Лондона. Главное, я даже бывала здесь, в те дни мы несколько раз проезжали по этим местам – но тогда я расслаблялась и попросту отключила свой профессиональный нюх. А теперь – теперь я, кажется, приехала к себе домой. Поэтому я прижала нос к стеклу «мерседеса» и глазела: мокрые тротуары, переполненные мусорные контейнеры, бесчисленные забегаловки, изредка элегантные дома, расположенные полукругом, большой зеленый парк (Клэпхем Коммон, пояснил Тони), жутковатый клубок узких улочек (Стоквелл и Воксхолл), потом сплошь административные здания, за ними – великолепный вид на парламент, и снова конторы, офисы, безликие кирпичные дома, внезапно – Тауэрский мост, затем туннель – и… Уоппинг.

Симпатичные новостройки, несколько старых пакгаузов, пара башен с офисами и громадный приземистый промышленный комплекс, упрятанный за высоченные кирпичные стены с колючей проволокой по верху.

– Это что? – вырвалось у меня. – Местная тюрьма?

Тони расхохотался:

– Здесь я работаю.

Отъехав примерно на четверть мили от этих строений, «мерседес» остановился у входа в современное девятиэтажное здание. Мы поднялись на лифте на пятый этаж. Коридор был оклеен невыразительными кремовыми обоями, на полу – нейтрального цвета палас. Мы открыли облицованную шпоном дверь. Водитель протянул каждому из нас по ключу.

– Предоставляю честь тебе, – улыбнулся Тони.

Я отперла дверь и шагнула в небольшую квартирку. Единственная квадратная комната была обставлена в характерном стиле четырехзвездочной гостиницы, окно выходило в пустынный проулок.

– Ну что ж, – пробормотала я, осматриваясь, – хороший стимул поскорее найти дом.

За поиски дома активно взялась Маргарет Кэмпбелл, моя подруга еще со времен колледжа. Когда перед отъездом я позвонила ей из Каира и рассказала, что не только насовсем переезжаю в Лондон, но еще вышла замуж и жду ребенка, она невозмутимо спросила:

– Больше новостей нет?

– Куда уж больше.

– Что ж, здорово, что ты приезжаешь – и поверь мне, этот городок тебе еще полюбится.

– Ты имеешь в виду…

– Ну, конечно, нужно время, чтобы приспособиться – только и всего. Вот что, как только приедете, приходите-ка к нам на обед, и я введу тебя в курс дела. И надеюсь, что налички у тебя достаточно. Потому что, по сравнению со здешними ценами, в Цюрихе – дешевизна!

Маргарет с семьей обитала в Южном Кенсингтоне, где они занимали трехэтажный дом. Сказать, что у нее было приличное жилье, значит не сказать ничего. Я позвонила ей наутро после нашего приезда в Лондон – и, верная своему слову, она в тот же день пригласила меня на обед. С нашей последней встречи она немного отяжелела, превратилась в солидную даму из тех, что носят элегантные костюмы-двойки и щеголяют в дорогих шарфах фирмы «Гермес». Маргарет отказалась от руководящей должности в «Ситибанке» ради роли матери, а потом переехала в Лондон, куда на два года перевели ее мужа, юриста. Но невзирая на это, она не превратилась в домохозяйку, оставшись все той же острой на язык и верной подругой, какой была и во времена учебы в колледже.

– Чувствую, нам такое вряд ли по карману, – протянула я, осматривая ее жилище.

– Да уж, если бы компания мужа не оплачивала нам ренту – шестьдесят кусков…

– Шестьдесят тысяч фунтов? – переспросила я, не веря своим ушам.

– Ну что ж, это ведь Южный Кен. Черт, да в этом городе однокомнатную квартирку в скромном районе не снять дешевле, чем за тысячу в месяц. Безумие. Но такие уж здесь цены на съемное жилье. Так что вам, ребята, надо постараться поскорее что-то купить.

Мне предстояло приступить к работе в «Пост» лишь через месяц, а оба ребенка Маргарет с утра до вечера были в школе, так что Маргарет объявила, что будет помогать мне подыскивать дом. Тони был этому только рад. Он весьма одобрительно отнесся к идее обзавестись в Лондоне недвижимостью. К тому же, коллеги из «Кроникл» одобряли это решение, приговаривая, что не так страшен черт, как его малюют. Однако, как я вскоре обнаружила, цены даже на самые непритязательные домишки были просто заоблачными. У Тони на счету лежали сто тысяч фунтов – его доля от продажи родительского дома в Эмершеме. Я, откладывая понемногу, скопила за десять лет сумму, равную двадцати тысячам фунтов. Исходя из этого, Маргарет, с энтузиазмом взявшая на себя роль консультанта по недвижимости, повисла на телефоне и вскоре объявила, что наша судьба – район, называемый Патни. Мы катили на юг на ее «БМВ», и она нахваливала свой выбор:

– Там отличный жилищный фонд, комфортабельно, красиво, все под рукой, река рядом, прямая ветка метро до Тауэрского моста… Тони будет удобно добираться до работы. В Патни есть и такие места, за которые просят полтора, а иначе и разговаривать не станут…

– Полтора миллиона? – уточнила я.

– Не такая уж необычная цена для этого города.

– Ну ясно, в Кенсингтоне или Челси. Но Патни? Это же почти пригород?

– Ближний пригород. Почти в черте города. Да брось ты, отсюда до Гайд-парка всего миль шесть или семь… считай рядышком. И вообще, полтора миллиона запрашивают за здоровенный дом в Западном Патни. А я тебя везу на юг по Лоуэр-Ричмонд-роуд. Милые уютные улочки, спускаются к самой Темзе. Может, сам дом маловат немного – только две спальни, – но можно надстроить мансарду.

– С каких пор ты заделалась риелтором? – перебила я, смеясь.

– С тех самых, как поселилась в этом городишке. Знаешь, все бритты поначалу осторожны и замкнуты, но стоит затронуть тему недвижимости, откуда что берется – болтают так, что не остановишь. Особенно если коснуться лондонских цен на жилье – на сегодняшний день это здесь самая серьезная проблема.

– Долго ты притиралась к местной жизни?

– Самое ужасное в Лондоне – это что к нему, по сути, невозможно притереться. И самое прекрасное – что к нему невозможно притереться. Просто прими это к сведению, и все будет нормально. Нужно время, чтобы осознать еще одну важную штуку – даже я, живя здесь, не сразу это поняла – лучше бы, чтобы от тебя исходил чуть заметный англофобский душок.

– А это-то с какой стати?

– Дело в том, что британцы крайне подозрительны к любому, кто, как им кажется, им симпатизирует.

Уж не знаю почему, сама Маргарет не строила из себя англофобку, разговаривая с приторно-вежливым агентом по недвижимости, который показывал нам дом на Сефтон-стрит. Всякий раз, как он пытался утаить какой-то дефект – вытертое покрытие на полу с безвкусным узором, тесный туалет, облицовку из гипсокартона, явно призванную скрыть осыпавшуюся штукатурку, – она обрывала его громким «Да бросьте, вы, наверное, шутите?», нарочно строя из себя шумную напористую американку. Если она пыталась вселить в него неуверенность, ей это удалось.

– И вот за это вы просите четыреста сорок тысяч, вы это серьезно?

Агент – в розовой рубашке с длинным воротником, черном костюме и при галстуке – выдавил бледную улыбку:

– Ну, Патни пользуется спросом.

– Да, но – боже! – жалкие две спальни! И посмотрите, в каком все ужасном состоянии.

– Признаю, отделка немного поблекла.

– Поблекла! Скажите лучше – безнадежно устарела. Архаика! Здесь, наверное, кто-то умер, я права?

У агента был смущенный вид.

– Дом продает внук бывших владельцев.

– А что я говорила? – Маргарет обернулась ко мне. – Здесь с шестидесятых ни разу не было ремонта. И уверена, его пытаются сбыть вот уже… сколько времени?

Агент отводил глаза.

– Ну же, признавайтесь!

– Всего несколько недель. К тому же, я уверен, продавец согласится на ваше предложение.

– Еще бы, – хмыкнула Маргарет, потом, обращаясь ко мне, шепнула: – Ну что?

– За такую цену слишком много работы, – прошептала я в ответ. Потом спросила агента: – А нет ли у вас на примете чего-нибудь подобного, но в немного лучшем состоянии?

– В настоящий момент нет. Но буду иметь вас в виду.

Эту фразу я слышала не меньше сотни раз на протяжении следующих десяти дней. Подбор жилья оставался для меня совершенно непонятной игрой. Зато Маргарет чувствовала себя как рыба в воде. Каждое утро, отправив детей в школу, она заезжала за мной, и мы отправлялись на поиски. У нее было чутье на перспективные районы, она мгновенно улавливала, когда нас пытались надуть. За первую неделю мы осмотрели не меньше двадцати вариантов – Маргарет была настоящим бичом для агентов, которые встречались на нашем пути. «Эти несносные американки» – так мы называли себя: неизменно вежливые, мы задавали слишком много вопросов, говорили вслух о любом замеченном недочете, всегда оспаривали запрошенную цену и (если говорить о Маргарет) гораздо лучше ориентировались в запутанной ситуации на рынке лондонской недвижимости, чем можно было ожидать от янки. Необходимо было на чем-то остановиться до того, как я выйду на работу, – это заставляло нас спешить. Так что я включила свои профессиональные журналистские навыки – постаралась в максимально сжатые сроки приобрести обширные (хотя и абсолютно поверхностные) познания в этой области. Во второй половине дня Маргарет возвращалась домой, к детям, а я спускалась в метро, стараясь получше изучить местность. Меня интересовало расположение больниц, школ, парков и прочие «мамкины заботы» (так пренебрежительно называла их Маргарет), которые необходимо было принимать в расчет.

– Не скажу, что это приятное времяпрепровождение, – пожаловалась я Сэнди по телефону через пару дней «охоты за домами». – Тем более что город до ужаса громадный. Понимаешь, здесь нельзя просто сесть и спокойно доехать из одного места в другое. Каждая вылазка для меня – настоящая экспедиция, а я не прихватила пробковый шлем.

– Это будет выгодно отличать тебя от всех остальных.

– Вряд ли. В таком плавильном котле выделиться невозможно, никто ни на кого не обращает внимания. Это тебе не Бостон…

– Ой, вы только послушайте эту новоиспеченную горожанку. Конечно же Бостон приветливее.

– Конечно. Потому что он маленький. А Лондону незачем кого-то привечать…

– Потому что он такой здоровенный?

– Ага, и еще потому, что это Лондон.

Это было наиболее таинственной для меня чертой Лондона – его равнодушие. Может быть, отчасти дело в темпераменте его коренного населения. Может быть, действительно в том, что город так велик, неоднороден, противоречив. Как бы то ни было, в первые недели в Лондоне я все ловила себя на мысли: как же этот город похож на толстый викторианский роман, где автор постоянно сталкивает представителей высших и низших слоев и где сюжет так прихотливо закручен, что никак не удается уследить за всеми его хитросплетениями.

– Довольно верный взгляд, – сказала Маргарет, когда я познакомила ее со своей теорией. – Здесь нет главных действующих лиц, потому что Лондон перемалывает самые раздутые самомнения. Показывает каждому, кто чего реально стоит. Тем более что англичане вообще не одобряют чванства.

Еще одно любопытное противоречие лондонской жизни – то, как легко подчас принять английскую скромность за высокомерие. Всякий раз, раскрывая газету – и натыкаясь на едкий материал об очередной знаменитости местного разлива, впутанной в очередной кокаиновый скандал, – я убеждалась: здесь не жалуют тех, кто слишком возомнил о себе. Но в то же время большинство агентов, с которыми мне пришлось встретиться, отличала напыщенность, странно не соответствовавшая их скромному положению. Особенно они раздувались, когда речь шла о непомерно высоких ценах, назначенных за жалкие лачуги.

– Цена назначена оценщиком, мадам, – обычно цедили они сквозь зубы и делали особое ударение на слове «мадам», демонстрируя неподражаемое снисходительное почтение.

– Снисходительное почтение, – громко повторила Маргарет, когда мы с ней ехали к югу. – Мне нравится – хоть это и оксюморон. Но и впрямь, поселившись в Лондоне, я постоянно поражаюсь этому умению англичан выразить одной невинной фразой две противоположные эмоции. У них истинный талант – говорить одно, подразумевая совсем…

Она не закончила, потому что в это время нас чуть не задел, обгоняя, невесть откуда взявшийся белый фургон. Фургон с визгом затормозил. Водитель – парень лет двадцати с небольшим, коротко стриженный, с плохими зубами – выскочил и со злобным видом направился к нам. Настроен он был явно агрессивно.

– Вы чё, ваще охренели, что ли? – заорал он.

Маргарет, казалось, нисколько не обескуражил его хамский тон.

– Не надо говорить со мной в таком тоне, – отвечала она холодно и совершенно спокойно.

– Говорю, как хочу, ты, сука!

– Засранец, – крикнула она, дав задний ход, а потом свернула в поток машин, и мы отправились дальше, оставив парня махать руками на обочине.

– Мило, – прокомментировала я.

– Образец низкоорганизованного животного, известного как мужик белофургонный. Обычный вид для Лондона – и всегда рвется в бой. Особенно когда ты сидишь за рулем приличной машины.

– Твое хладнокровие меня впечатлило.

– Посоветую тебе еще кое-что полезное для жизни здесь. Не приноравливайся и ни в коем случае не пытайся поладить.

– Учту, – кивнула я и добавила: – Но к слову, об англичанах: что-то мне не показалось, будто этот гаденыш говорил одно, а подразумевал другое.

Мы переехали мост Патни и свернули на Лоуэр-Ричмонд-роуд, направляясь к Сефтон-стрит – тому месту, с которого мы начинали свой марафон. Агент, который показывал нам тот дом, позвонил и сообщил, что у него только что появилось новое предложение и оно может меня заинтересовать.

– Правда, дом не в очень хорошем состоянии в смысле отделки, – признался он по телефону.

– Вы хотите сказать, она поблекла?

Он откашлялся.

– Несколько поблекла, да. Но конструктивно дом был существенно модернизирован. И хотя первая цена четыреста тридцать пять, я уверен, что торг уместен.

Что и говорить, насчет внутренней отделки агент сказал правду. И безусловно, дом явно походил на дачный: две небольшие жилые комнатки на первом этаже. Но сзади была пристроена просторная кухня, и хотя все шкафы и оборудование устарели, было ясно: установка готовой кухни из магазина типа ИКЕА обойдется не так уж дорого. Обои в двух спальнях на втором этаже были скучными, как в похоронном бюро, от розового покрытия на полу у меня свело скулы. Но агент уверил, что под ним скрыты приличные деревянные полы (что позднее подтвердил и оценщик), а плиты ДСП в прихожей нетрудно отодрать, чтобы все заново оштукатурить. Ванна, раковина и унитаз были отвратительного оранжево-розового цвета. Зато трубы центрального отопления и электропроводка были совершенно новыми. К тому же имелась просторная комната на чердаке, будто специально предусмотренная для того, чтобы устроить там кабинет. Я представила, каким воздушным и светлым станет дом, когда жуткая отделка будет ликвидирована. В первый раз за все годы бродячей жизни меня посетила удивительная мысль: а ведь это вполне может стать домом.

Мы с Маргарет не произнесли ни слова, пока обходили дом. Выйдя на улицу, она сразу повернулась ко мне:

– Ну?

– Выглядит неважно, – признала я. – Но из него можно сделать что-то приличное.

– Мне тоже так показалось. Сколько там они просят – четыреста тридцать пять?

– Я предлагаю триста восемьдесят пять, если Тони даст добро.

В тот же вечер я полчаса разливалась соловьем, описывая Сэнди, что можно будет сделать из этого коттеджа и в каком симпатичном месте мы будем жить, совсем рядом с Темзой.

– Вот те на! – воскликнула Сэнди. – Похоже, этот дом тебя приручил.

– Очень смешно. Просто после всего кошмара, который я повидала, пока искала, это такое облегчение – найти хоть что-то, отдаленно похожее на жилье.

– Особенно когда осуществишь все свои глобальные планы в духе Марты Стюарт[10].

– А тебя это радует, признайся.

– Еще как радует. Я никогда не думала, что ты будешь мне взахлеб рассказывать такие вещи, как будто читаешь вслух журнал «Мир интерьера».

– Не поверишь, я сама себе поражаюсь. А еще я и подумать не могла, что буду изучать доктора Спока, словно Священное Писание.

– Ты уже дошла до главы, где он пишет, что надо бежать из дому во время колик?

– Да, здорово…

– Подожди-подожди, что ты скажешь после первой бессонной ночи…

– Ладно, давай, пожалуй, прощаться.

– Поздравляю с домом.

– Он пока не наш. И Тони его еще не видел.

– Ты его уговоришь.

– Вот это точно. Потому что скоро мне выходить на работу – и тогда уж не будет времени бегать по другим адресам.

Но Тони был так занят в редакции, что выбрался на Сефтон-стрит лишь через пять дней. Было позднее субботнее утро, и мы поехали в Патни на метро, перешли мост, свернули на Лоуэр-Ричмонд-роуд. Вместо того чтобы идти напрямик, я повела его к пешеходной дорожке, змеившейся по берегу Темзы. Тони раньше не бывал в этих местах, и я видела – ему сразу понравилось, что почти до самого дома можно идти вдоль реки. Потом я продемонстрировала ему красоты парка Патни Коммон, расположенного прямо позади нашей будущей улицы. Тони понравилось даже, как оформлены витрины респектабельных магазинов и баров на Лоуэр-Ричмонд-роуд. Но когда мы свернули на Сефтон-стрит, я заметила, как он рассматривает многочисленные припаркованные джипы и «лендроверы». Машины свидетельствовали, что район облюбован молодыми специалистами… из тех, кто считает подобные коттеджи хорошим стартом для семьи, чтобы (просветила меня Маргарет) перебраться в более просторное жилище ко времени рождения второго ребенка и получения более высокооплачиваемой работы.

Пока мы шли к дому, навстречу нам тянулась бесконечная процессия детских колясок всех сортов и многоместных автомобилей с детскими сиденьями. Мы обменивались недоуменными взглядами, словно желая сказать: «И как это нас угораздило?..»

– М-да, добро пожаловать на улицу Подгузников, – наконец проговорил Тони с язвительным смешком. – Молодые семьи… Мы на их фоне будем выглядеть глубокими старцами.

– Говори за себя. – Я пихнула его в бок.

Когда мы дошли до дома, встретились с агентом и начали осматривать комнату за комнатой, я не спускала глаз с Тони, стараясь понять, нравится ему или нет.

– Точь-в-точь, как дом, в котором я рос, – заявил он наконец и добавил: – Но я убежден, что мы сумеем привести его в порядок.

Я пустилась в долгие рассуждения, описывая, как тут все будет, когда мы выкинем весь этот старомодный хлам.

Тони заинтересовало упоминание о комнате под крышей. Особенно, когда я сказала, что в Штатах у меня есть ценные бумаги и от их продажи можно выручить около семи тысяч фунтов. Этой суммы вполне хватит на устройство отличного кабинета в мансарде, и он сможет наконец приступить к книге – Тони надеялся, что это позволит ему бросить отнимавшую столько сил службу в газете.

Во всяком случае, мне показалось, что в первые две недели в Лондоне Тони думал как раз об этом. Вероятно, это было следствием перехода к офисной работе после чуть ли не двадцати лет разъездов. Может быть, он сделал неприятное открытие, что редакционная жизнь в Уоппинге напоминает не то бескрайнее минное поле, не то запутанный лабиринт взаимоотношений. А возможно, Тони неприятно было признаваться себе, что заведующий внешнеполитическим отделом, в общем-то, должность не творческая, а чисто административная и бюрократическая. Словом, не знаю почему, но я чувствовала, что Тони никак не удается привыкнуть к новой кабинетной работе. Если я заговаривала на эту тему, он неизменно отвечал, что все отлично… что он просто пытается освоиться в совершенно новой ситуации, вот голова и идет кругом. Или делал какое-нибудь легкомысленное замечание насчет того, что процесс одомашнивания требует времени. К примеру, как-то мы сидели в баре, восстанавливая силы после очередной поездки в наш будущий дом, и Тони сказал:

– Слушай, а вдруг это окажется совсем уж неподъемным? Вдруг мы не потянем ежемесячные выплаты? Не подыхать же в кабале, давай тогда расторгнем договор, продадим все к чертовой бабушке и найдем себе работу в каком-нибудь дешевом и веселом местечке типа «Известий Катманду».

– Ясное дело, так и поступим, – отвечала я со смехом.

В тот вечер я наконец собиралась познакомить мужа с единственной своей лондонской подругой – Маргарет пригласила нас на ужин. Вечер начался хорошо: болтали о предстоящем ремонте в нашем новом доме и о том, как мы обживаемся в Лондоне. Поначалу Тони держался замечательно, с присущим ему обаянием, хотя меня слегка удивило, как он с небрежным видом поглощает внушительные дозы спиртного. Прежде я за ним такого не замечала. Но это странное ухарство меня не беспокоило. Алкоголь явно не мешал Тони поддерживать беседу. Он блистал остроумием, особенно когда речь заходила о его приключениях в отвратительных и опасных притонах третьего мира. А его забавные, ироничные рассуждения об англичанах привели всех в восторг. В общем, Тони сразу же очаровал Маргарет. Все шло прекрасно, пока разговор не коснулся политики, и – хлоп! – он вдруг разразился антиамериканской тирадой, так что Александр, муж Маргарет, ощетинился и начал обиженно возражать. Словом, под конец атмосфера была довольно напряженной. На обратном пути, в такси, Тони произнес:

– Ну что же, кажется, все прошло просто великолепно, как по-твоему?

– Ты можешь объяснить, что за муха тебя укусила? – спросила я.

Молчание. В ответ он только вяло пожал плечами. Минут двадцать мы ехали в полной тишине. Все так же молча улеглись спать. А наутро Тони подал мне завтрак в постель и поцеловал в голову.

– Набросал вот письмецо Маргарет с благодарностью за прием, – сообщил он. – Оставил на столе в кухне…. Отправь его сама, если сочтешь нужным…. Ладно?

И он ушел на работу.

Почерк Тони был, как всегда неразборчив, но мне все же удалось расшифровать его иероглифы:

Дорогая Маргарет!

Очень рад знакомству. Превосходное угощение. Превосходная беседа. Аа, передайте супругу, что перепалка на почве политики доставила мне истинное наслаждение. Надеюсь, никто не отнесся к ней слишком серьезно. У меня есть алиби: in vino stupidus[11]. Но без оживленных дискуссий – что это была бы за жизнь!

Надеюсь на ответный визит.

Ваш…

Естественно, я отправила открытку. Естественно, Маргарет позвонила мне на следующее утро, как только ее получила, и сказала:

– Можно начистоту?

– Давай…

– Что ж, мне кажется, его письмо придает новый смысл понятию «обаятельный мерзавец». Но похоже, я поздновато суюсь со своим мнением.

Эти слова меня не обескуражили. Маргарет лишь произнесла вслух то, что сама я поняла уже давно: у Тони есть и другая сторона – с ним бывает трудно в общении. Обычно все шло хорошо, но вдруг что-то прорывалось, вылезало наружу, чтобы снова пропасть – до следующего срыва. Это могла быть просто язвительная, недобрая реплика по поводу коллеги по редакции или долгое тяжелое молчание, в которое он погружался, если я слишком увлекалась обсуждением нового дома. Мрачно помолчав несколько минут, он снова вел себя как ни в чем не бывало.

– Да ладно, со всеми бывает, – сказала Сэнди, когда я рассказала ей, что муж подвержен приступам дурного настроения. – А если вспомнить, какие резкие перемены произошли в вашей жизни, ребятки…

– Ты права, все верно, – отвечала я.

– В смысле – тебе же не кажется, что у него маниакально-депрессивный психоз?

– Да нет, вряд ли.

– И вы не собачитесь каждую минуту?

– Мы вообще редко ссоримся.

– И он не спит в гробу и клыков у него нет?

– Нет, хотя на всякий случай я держу под подушкой головку чеснока.

– Верный подход к женитьбе. Но знаешь, отсюда, из моего угла, кажется, что все совсем не так уж плохо для первых месяцев в браке. Обычно в это время как раз начинаешь думать, что совершила самую ужасную ошибку в жизни.

Таких мыслей у меня не было. Просто хотелось, чтобы Тони чуть более ясно выражал свои истинные чувства.

Но вскоре все так завертелось, что мне стало не до размышлений о нашей супружеской жизни. Через два дня после ужина у Маргарет мы получили известие от агента о том, что продавца устраивают наши условия. Мы сразу же внесли задаток, а потом я занималась организацией экспертизы дома, оформляла ипотечный кредит, подыскивала фирму, которая бы сделала ремонт и перестроила мансарду, выбирала ткани и краски, провела массу времени в ИКЕА и магазинах «Домашний уют», а еще постоянно пререкалась с водопроводчиками и малярами. Однако хлопоты, связанные с устройством уютного гнезда, не давали забыть, что я несу еще радостное бремя, которое теперь, когда приступы утренней тошноты остались в прошлом, приносило куда меньше неудобств, чем я опасалась.

И снова Маргарет оказалась на высоте, терпеливо отвечая на все мои вопросы о беременности, которыми я ее забрасывала. Она же снабдила меня исчерпывающей информацией о том, как подобрать хорошую няню, когда закончится отпуск по уходу за ребенком и пора будет отправляться на работу. А еще она объясняла мне, как работает британская система здравоохранения и как мне встать на учет у врача в Патни. В регистратуре, после того как я заполнила несколько анкет, мне сообщили, что меня будет наблюдать терапевт Шейла Маккой.

– Вы хотите сказать, что я не могу сама себе выбирать врача? – уточнила я у женщины в регистратуре.

– Конечно, можете. Любого из наших докторов, кого пожелаете. Так что если доктор Маккой вас не устраивает…

– Я этого не говорила. Я просто не знаю, может быть, она не совсем тот врач, который мне нужен.

– А как же вы узнаете, не встретившись с ней? – спросила она.

На этот аргумент мне было нечего возразить, к тому же доктор Маккой, симпатичная, деловитая ирландка лет сорока, мне понравилась. Она осмотрела меня через несколько дней, задала несколько осмысленных, неглупых вопросов, затем сообщила, что меня пора «прикрепить» к акушеру-гинекологу и что, если мне не сложно добираться до Фулхэма, на ту сторону реки, она хотела бы вверить меня заботам врача по фамилии Хьюз.

– Весьма почтенный специалист, весьма уважаемый, у него кабинет на Харли-стрит[12] – а по линии государственной службы он трудится в Мэттингли, – думаю, вам там понравится, ведь это одна из самых новых и современных больниц в Лондоне.

Когда я процитировала последнюю фразу Маргарет, подруга рассмеялась:

– Таким способом она дала тебе понять, что не будет подвергать испытанию твои нервы и твою тягу к современности и не отправит тебя в какую-нибудь мрачную и зловещую больничку викторианской эпохи. В Лондоне их множество.

– С чего бы ей решить, что у меня тяга к современному?

– Потому что ты янки. Предполагается, что мы тащимся от всего нового и сверкающего. По крайней мере, здесь все так думают. Но знаешь, если речь идет о больнице, я и правда не против, чтобы все сверкало новизной.

– От чего я не восторге, так это от слов «прикрепить» акушера. Кто знает, может этот Хьюз второсортный товар?

– Твоя докторша ведь сказала, что у него кабинет на Харли-стрит…

– Звучит так, будто он хозяин меблирашки в трущобах, правда?

– И не говори. А когда я услышала, что у них тут принято называть частные врачебные кабинеты хирургическими…

– Решила, что они там и оперируют?

– Что с меня возьмешь? Я же американка, новенькая, блестящая. Но если серьезно, на Харли-стрит принимают самые крутые спецы во всем городе. И все они параллельно работают по линии государственного здравоохранения – так что, возможно, тебе достался один из лучших. В любом случае, рожать лучше в государственной больнице. Врачи те же самые, уход, пожалуй, даже лучше, особенно если что-то идет не так. Только не ешь тамошнюю еду.

В самом мистере Десмонде Хьюзе не было ровно ничего нового и сверкающего. Неделю спустя я посетила его кабинет в госпитале Мэттингли. Мне сразу не понравились его прямая, как палка, спина, нос крючком, резкая, отрывистая речь. А еще показалось странным то, что к нему, как и к другим врачам-консультантам в Англии, нельзя было обращаться «доктор». (Как я потом узнала, в этой стране хирургам традиционно говорили «мистер» – потому что раньше, во времена, когда люди были не настолько грамотны в области медицины, хирургов не считали настоящими врачами. К ним относились скорее как к мясникам высокой квалификации.) Кроме того, Хьюз оказался витриной британского портновского искусства: на нем был безукоризненного покроя костюм в узкую белую полоску, голубая сорочка с отложными манжетами и черный галстук в горошек. Первая консультация оказалась совсем короткой. Он направил меня на ультразвук, велел сдать кровь на анализ, пощупал живот и сообщил, что, на его взгляд, «все идет по плану».

Меня слегка удивило, что он не задал ни одного вопроса о моем самочувствии (не считая сухого «Все как будто в порядке?»). Поэтому в конце стремительной консультации я подняла этот вопрос. Вежливо, разумеется.

– А вы не хотите узнать, не тошнит ли меня по утрам? – спросила я.

– А вы страдаете от этого?

– Сейчас уже нет…

Он одарил меня удивленным взглядом:

– Так утренняя тошнота снята с повестки дня?

– Но если меня иногда мутит, это не опасно?

– Под «иногда» вы понимаете…

– Два-три раза в неделю.

– Но при этом рвоты у вас нет?

– Нет, просто… намек на тошноту.

– Что ж, в этом случае я бы сказал, что вы периодически ощущаете тошноту.

– И все?

Он потрепал меня по руке:

– Едва ли это угрожающий симптом. Ваш организм сейчас претерпевает серьезную перестройку. Что-нибудь еще вас беспокоит?

Я помотала головой, чувствуя, что меня снисходительно (но при этом о-очень строго) отшлепали.

– Ну вот и хорошо, – сказал он, закрывая мою карту и поднимаясь. – Жду вас через несколько недель. И… э… вы ведь работаете, не так ли?

– Совершенно верно. Я журналист.

– Чудесно. Но вы мне показались немного усталой – так что не слишком усердствуйте, хорошо?

Вечером, когда я пересказала весь разговор Тони, он улыбнулся:

– Теперь ты знаешь, каковы два главных свойства специалистов с Харли-стрит: они ненавидят вопросы и всегда смотрят на тебя свысока.

Но одно Хьюз подметил верно: я страшно устала. Дело было не только и не столько в беременности. Тут наложилось много всего: лихорадочные поиски дома, организация ремонтных и строительных работ, попытки освоиться в Лондоне. Я и не заметила, как пролетели первые недели… и вот уже подошло время выходить на работу.

Лондонская редакция «Бостон пост» оказалась комнаткой в здании агентства «Рейтерс» на Флит-стрит. У меня был напарник: парень двадцати шести лет по имени Эндрю Дежарнет Гамильтон. Подписывался он Э. Д. Гамильтон. Это был типичный выпускник дорогой частной школы, умудрявшийся в каждом разговоре упомянуть о том, что учился в Гарварде, а заодно намекнуть, что наша газета для него не более чем трамплин для блистательного взлета (он целил, по меньшей мере, в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост»). Хуже того, юноша был одним из тех законченных англофилов, что нарочито растягивают гласные и щеголяют в розовых рубашках с Джермин-стрит[13]. Вдобавок этот сноб с Восточного побережья то и дело презрительно прохаживался по поводу Вустера, «паршивого городишки» и моей родины, точь-в-точь, как жирная вонючка Уилсон – по поводу провинциального местечка, где родился Тони. Но учитывая, что мы с Э. Д. Гамильтоном были обречены торчать вдвоем в крохотном офисе, я решила с головой уйти в работу и не обращать на него внимания. По крайней мере, мы сумели договориться, что я буду вести социально-политическую тематику, а он берет на себя культуру, описание образа жизни англичан, а также сведения о любых знаменитостях, какими только удастся заинтересовать редактора в Бостоне. Это разделение меня вполне устраивало, так как позволяло мне не сидеть постоянно в офисе – надо было начинать долгую и сложную работу, заводить контакты в Вестминстере, одновременно исследуя хитросплетения запутанной социальной структуры Британии. Существовала еще одна проблема: языковая. Как ни странно, оказалось, что американцы и англичане часто употребляют одно слово в разных значениях, а значит, небрежно выбранное слово может привести к недопониманию.

Тем более что в Англии дело обстояло еще сложнее. Как не раз с удовольствием отмечал Тони, чтобы без искажений понять любой разговор, любой обмен репликами, здесь еще необходимо учитывать, к какой общественной группе принадлежат говорящие, ведь в разных слоях общества словоупотребление тоже сильно различается.

Я даже написала коротенький, довольно забавный материал для газеты, озаглавленный «Когда салфетка точно не гигиеническая», в которой рассказывала, какими многозначными могут быть слова здесь, на островах. Когда заметку прочел Э. Д. Гамильтон, он устроил дикий скандал, обвиняя меня в захвате его территории.

– За культуру в редакции отвечаю я, – прошипел он.

– Верно, но мой очерк о нюансах классовых отличий, это политическая тематика. А я отвечаю за политику в этой редакции.

– Впредь, прежде чем подавать подобные материалы, показывай их мне.

– С какой стати? Я, между прочим, работаю в этой газете дольше твоего.

– Зато я уже два года работаю в этом отделении, а значит, здесь, в Лондоне, у меня положение выше.

– Извини, но я не спорю с маленькими мальчиками.

После этой перебранки мы с Э. Д. Гамильтоном изо всех сил старались избегать друг друга. Это оказалось не так сложно, как я боялась, потому что мы с Тони освободили наконец служебную квартиру в Уоппинге и перебрались на Сефтон-стрит. Я решила большую часть материалов писать дома, воспользовавшись большим сроком беременности как благовидным предлогом. Не могу сказать, что наш новый дом был идеальным местом для работы: ремонт еще не закончили, продолжалась внутренняя отделка. Напольные покрытия стояли свернутыми в рулоны, полы были отциклеваны, но их еще предстояло лакировать. В гостиной штукатурили стены. На кухне уже установили новые шкафы и бытовую технику, зато вместо пола там был голый бетон. В гостиной был сущий кошмар. Завершение работы в мансарде затягивалось на неопределенный срок, потому что мастер срочно выехал в Белфаст к умирающей матери. Хорошо хоть отделочники восприняли детскую комнату как объект номер один, так что к концу второй недели нашей жизни в Патни уже заканчивали в ней работу. И спасибо Маргарет и Сэнди, которые помогли мне выбрать колыбель и переносную сумку-коляску, не говоря о прочих детских принадлежностях. Так что в комнате уже стояла розовая в полоску колыбель (или «люлька», как ее называли здесь), в тон розовым обоям со звездочками, наготове были и пеленальный столик, и даже манеж. Меньше повезло комнате для гостей, доверху заставленной коробками. В нашей ванной и туалете недоставало сущих мелочей – на стенах не было кафеля, на полу плитки. Малярные работы в спальне закончились, но рабочие тянули с установкой шкафов, следовательно, одежда была развешана по всем стенам.

Одним словом, не дом, а просто иллюстрация нерасторопности рабочих, хаос и неразбериха. Возможно, именно из-за этого я тогда не слишком часто видела Тони. Начать с того, что он был страшно загружен на работе – почти никогда не успевал подписать полосы в печать до восьми вечера. А еще ему приходилось то оставаться на посиделки с новым коллективом ради налаживания отношений, то допоздна сидеть у телефона, дожидаясь звонков от корреспондентов из разных точек земного шара. Я, разумеется, все понимала и сочувствовала ему, и все же мне было немного не по себе от того, что он предоставил мне самой разбираться со строителями и отделочниками.

– Ведь вы, американцы, намного лучше умеете давить и добиваться своего, – говорил он.

Это замечание совсем не показалось мне забавным. Но я решила не обращать внимания, бросила только:

– Надо бы собраться как-нибудь с твоими друзьями.

– Надеюсь, ты не предлагаешь пригласить их сюда? – Тони обвел выразительным взглядом кавардак на неоконченной кухне.

– Знаешь, родной, я, может, и дурочка, но не до такой же степени.

– Я так не думаю, – беспечно ответил он.

– Вот и я не думала звать гостей в эту зону бедствия. Просто было бы неплохо повидать людей, с которыми ты меня тогда знакомил – ну, помнишь, когда мы приезжали из Каира.

Тони пожал плечами:

– Можно, если ты так хочешь.

– Твой энтузиазм впечатляет.

– Ну, послушай, если тебе хочется им позвонить, так позвони, какие могут быть вопросы.

– Но лучше, если приглашение будет исходить от тебя.

– Какое приглашение?

– Куда-нибудь вместе сходить. Я хочу сказать, мы ведь живем в потрясающем городе, культурной столице, так?

Лучшие театры мира. Превосходная классическая музыка. Знаменитые музеи. А мы с тобой повязаны по рукам и ногам работой и чертовым ремонтом и даже ни разу никуда не выбрались…

– Ты что, правда хочешь в театр? – Его вопрос прозвучал так, будто я только что призналась в принадлежности к какой-то одиозной религиозной секте.

– Правда хочу.

– Не мое, признаться, не мое.

– Но, может, Кейт и Роджер думают иначе? – спросила я, имея в виду пару, приглашавшую нас на ужин в первый приезд в Лондон.

– Спроси их сама. – В голосе Тони мне послышался легкий оттенок раздражения. Этот оттенок я уже не раз замечала в случаях, когда я… ну да, наверное, когда я его раздражала.

Все-таки на другой день я позвонила Кейт Медфорд. Услышав автоответчик, я оставила сообщение, рассказав, что мы с Тони обживаемся в Лондоне, что я регулярно слушаю программу Кейт на радио и стала ее горячей поклонницей и что мы оба были бы рады повидаться. Прошло четыре дня, прежде чем она перезвонила. Но говорила она со мной очень приветливо – хотя и чувствовалось, что она не настроена на долгий разговор.

– Очень приятно было получить от тебя сообщение, – сказала Кейт сквозь помехи на линии, позволявшие понять, что она звонит с мобильника. – Я уже знаю, что ты перебралась сюда вместе с Тони.

– Так, может, вы слышали и о том, что мы ждем прибавления месяца через три?

– Да, сорока и это на хвосте принесла. Поздравляю, я так рада за вас обоих.

– Спасибо.

– Надеюсь, рано или поздно у Тони и в Уоппинге все утрясется.

Услыхав это, я осеклась:

– Вы разговаривали с Тони?

– Мы вместе обедали на прошлой неделе. Он разве тебе не рассказывал?

– Я что-то стала такая рассеянная, – солгала я. – Работа, беременность, дом, просто голова идет кругом…

– Да-да, дом. В Патни, я слышала.

– Точно.

– Тони Хоббс в Патни. Кто бы мог подумать.

– Как Роджер? – спросила я, чтобы сменить тему.

– Безумно занят, как обычно. А как ты? Привыкаешь?

– Осваиваюсь понемногу. Знаешь… в наш дом пока и собаку страшно привести, не то что пригласить друзей… – Она засмеялась. Я продолжала: – Может, проведем вечер вместе, сходим куда-нибудь, в театр, например?

– Театр? – повторила она, словно это слово было ей незнакомо. – Не помню, когда и была там последний раз.

– Это только вариант, – сказала я, ненавидя себя за собственный смущенный тон.

– Вариант замечательный. Просто мы оба сейчас так замотаны. Но повидаться было бы здорово. Может, выберемся и пообедаем все вместе как-нибудь в воскресенье.

– Я только «за».

– Ну и отлично. Я обсужу все с Роджером, а потом тебе перезвоню. А сейчас я убегаю. Очень рада, что ты обживаешься. Пока.

На этом разговор был окончен.

Когда Тони наконец пришел домой в тот вечер – ближе к одиннадцати часам, – я заметила:

– Не знала, что ты встречался с Кейт Медфорд на прошлой неделе.

Плеснув себе водки, он ответил:

– Да, я обедал с Кейт Медфорд на той неделе.

– Что ж ты мне ничего не сказал?

– Я должен сообщать тебе о подобных вещах? – тихо спросил он.

– Ну просто… ты ведь знал, что я собираюсь ей звонить, предложить встретиться?

– И что?

– Но когда я заговорила об этом несколько дней назад, все выглядело так, будто ты с ней даже не разговаривал за то время, что мы в Лондоне.

– Разве? – Тон по-прежнему был спокойным. После крошечной паузы Тони улыбнулся и спросил: – Так что сказала Кейт по поводу театра?

– Предложила пообедать в воскресенье. – Я говорила ровным голосом, удерживая на лице улыбку.

– Правда? Как мило.

Через несколько дней я попала-таки в театр… с Маргарет. Мы пошли в Национальный театр на «Росмерсхольм» Ибсена. Хорошая режиссура, отличные актеры… жу-утко длинный спектакль. А в тот день ко мне в восемь утра явились маляры, потом я в одиночку сражалась с антресолями, укладывая туда вещи, и вечером еле поспела в театр, когда уже поднимали занавес. Постановка получила немало лестных отзывов, поэтому я ее и выбрала. Но уже минут через двадцать начала понимать, что втравила себя и Маргарет в мрачную трехчасовую скандинавскую тягомотину. В антракте Маргарет сказала мне:

– Да, вещь просто убойная.

А к середине второго действия я благополучно уснула – и очнулась от шквала аплодисментов, когда актеры уже выходили на поклоны.

– А чем там кончилось? – поинтересовалась я, когда мы вышли на улицу.

– Муж и жена прыгнули с моста – покончили с собой.

– Да ты что! – невольно ужаснулась я. – А из-за чего?

– Ну, знаешь – зима в Норвегии, заняться больше нечем…

– Слава богу, что я не вытащила Тони. Он завтра же подал бы на развод.

– Муж у тебя небольшой любитель Ибсена?

– Не хочет иметь ничего общего с культурой. По-моему, это типично журналистская узколобость. Знаешь, я предложила его друзьям, супружеской паре, пойти в театр…

И я пересказала ей свои разговоры с Тони и с Кейт Медфорд.

– Вот увидишь, в ближайшие четыре месяца она не объявится, – высказалась Маргарет, когда я замолчала. – А потом выскочит, как чертик из табакерки. Позвонит, будет ворковать, расскажет, как она «безумно занята» и что мечтает повидаться с тобой и Тони и малышом и предложит пообедать в воскресенье через полтора месяца. И ты подумаешь: значит, вот как здесь дружат!

И еще: она мне звонит только потому, что так полагается? И ответом на оба вопроса будет громкое звучное «да». Потому что здесь даже близкие друзья держатся несколько – как бы сказать помягче – сдержанно и прохладно. И не потому, что не желают с тобой общаться, – а потому, что не хотят быть навязчивыми и боятся, что ты, возможно, не особо жаждешь этого общения. И как бы ты ни старалась убедить их в обратном, с этим ничего не поделаешь. Потому что здесь так принято. Англичанам потребуется год, а то и два, прежде чем тебя примут и станут относиться как к другу. Если уж они дружат, то дружат, но и при этом все равно держат определенную дистанцию. В этой стране к такому приучают сызмальства.

– Никто из соседей до сих пор не зашел познакомиться.

– И не придут, здесь не принято.

– И в магазинах так грубо разговаривают.

Маргарет ухмыльнулась:

– Неужели заметила?

Да, я действительно заметила это – особенно на примере продавца в ближайшем газетном киоске. Казалось, мистер Нур – так его звали – каждый день вставал не с той ноги. Вот уже несколько недель я ежедневно покупала у него газеты, но он ни разу не удостоил меня (как и любого другого клиента) улыбки. Я не раз пыталась хотя бы добиться ответа на простейшие вежливые фразы. Но он с мрачным видом игнорировал мои приветствия и упорно отказывался снять маску отъявленного мизантропа. Журналист во мне недоумевал: откуда такая неприветливость? Трудное детство в Лахоре? Отец, который зверски избивал по любому поводу? А может, он бежал из Пакистана в семидесятые, оказался в промозглом и сыром Лондоне, в обществе, для которого он лишь паки, черномазый, вечный аутсайдер, и до сих пор не может прийти в себя от шока?

Один раз я поделилась своим предположением с Каримом – владельцем соседнего магазинчика. Тот только печально улыбнулся в ответ.

– Этот тип в жизни не бывал в Пакистане, – сказал Карим. – И даже не думайте, что он вам хамит потому, что вы его чем-то обидели. Он со всеми так себя ведет, без всяких причин. Просто грубиян и поганец, вот и все тут.

В отличие от мистера Нура Карим всегда вставал с той ноги. Даже когда стоял собачий холод и дождь неделями лил как из ведра, а все интересовались друг у друга, выглянет ли когда-нибудь солнышко, Кариму удавалось оставаться приветливым. Может, отчасти все объяснялось тем, что дела у них с братом Фейзалом шли хорошо – кроме этого магазина у них в Южном Лондоне имелось еще два, и они планировали расширять свой бизнес. Я задавалась вопросом, не объясняются ли оптимизм и учтивость этого человека тем, что ему – хотя и коренному британцу – присущи целеустремленность и чисто американское чувство уверенности в себе.

На другой день после похода на Ибсена я не пошла в магазин Карима, там мне ничего не было нужно – так что первым, с кем я столкнулась в то утро, был Чертов Мистер Нур. Он пребывал в обычном своем искрометном настроении. Подойдя к прилавку с «Кроникл» и «Индепендент» в руках, я произнесла:

– Как вы сегодня себя чувствуете, мистер Нур?

– Один фунт десять, – проронил он, не глядя на меня.

Не сводя с него глаз и не торопясь расплачиваться, я повторила свой вопрос:

– Как вы себя сегодня чувствуете, мистер Нур?

– Один фунт десять, – повторил он раздраженно.

Я продолжала улыбаться, твердо вознамерившись добиться от него вежливого ответа.

– У вас все в порядке, мистер Нур?

Он молча протянул руку за деньгами. А я снова повторила вопрос:

– У вас все в порядке, мистер Нур?

Он шумно вздохнул:

– Все нормально.

Я одарила его широкой ослепительной улыбкой:

– Рада это слышать.

Я расплатилась и кивнула на прощание. За мной стояла женщина лет сорока пяти, державшая в руке «Гардиан». У выхода из магазинчика она меня нагнала.

– Какая вы молодец, – сказала женщина. – Без вашей помощи он бы еще долго на это не решился.

Протянув руку, она представилась:

– Джулия Франк. Вы, кажется, живете в доме двадцать семь?

– Да, – ответила я и назвала себя.

– Ну а я от вас через дорогу, в тридцать втором. Приятно познакомиться.

Я бы, конечно, остановилась и поддержала разговор, если бы не торопилась на интервью с бывшим членом ИРА[14], который стал писателем-романистом, поэтому я только сказала: «Может, заглянете как-нибудь на огонек». Ответом была радостная улыбка… можно было понять ее как знак согласия, а можно – как новое свидетельство ошеломляющей закрытости и неискренности жителей этого города. Однако сам факт, что она остановилась познакомиться и перебросилась со мной парой реплик (да еще и сделала комплимент), придавал мне силы в течение всего дня.

– С тобой в самом деле заговорила соседка? – удивилась Сэнди, когда я позвонила ей вечером. – Удивительно, что это не попало в экстренный выпуск новостей на Си-эн-эн.

– Да, это и впрямь серьезное событие. И представь – сегодня даже солнце выглянуло.

– Господи, что же с нами будет? Только не говори, что тебе кто-то улыбнулся на улице.

– А вот представь, так и было. На аллее у реки. Дядька, который выгуливал собаку.

– Что за собака?

– Золотистый ретривер.

– Да, у этих хозяева обычно симпатичные.

– Согласна на сто процентов. Но ты не представляешь, как там красиво у реки. И всего три минуты до моих дверей. Я понимаю, может, прозвучит глупо, но вот гуляю я там у Темзы, а в голову приходит: похоже, я наконец обрела точку опоры.

Подобными чувствами я поделилась с Тони, когда он стоял, обводя взглядом строительный мусор, среди которого мы жили.

– Не отчаивайся, – сказала я, – разруха рано или поздно закончится.

– Я не отчаиваюсь. – Но голос его звучал безнадежно.

– У нас будет не дом, а загляденье.

– Уверен, так оно и будет.

– Ну ты что, Тони. Все наладится.

– Все прекрасно, – отвечал он безжизненным голосом.

– Хотела бы я верить, что ты и в самом деле так думаешь.

– Я и правда так думаю.

С этими словами он удалился в соседнюю комнату.

Но когда на другой день я проснулась в пять утра, обнаружилось, что все вовсе не прекрасно.

Потому что мой организм вдруг повел себя как-то странно.

И в эти первые мгновения, когда еще ничего не было понятно, кроме одного – что что-то идет не так, меня вдруг охватило чувство, которого я не испытывала годами.

Страх.