Читать книгу Безумие толпы. Как мир сошел с ума от толерантности и попыток угодить всем - Дуглас Мюррей - Страница 3

Мы проходим через великое безумие толпы. На публике и в частной жизни, как в Интернете, так и вне его, люди ведут себя все более иррационально, лихорадочно, стадно и попросту неприятно. Ежедневный поток новостей полон последствий этого поведения. Тем не менее, хоть мы и видим повсюду симптомы, мы не видим причин.

Этому давались различные объяснения. Они, как правило, предполагают, что любое безумие является следствием президентских выборов или референдума. Но ни одно из объяснений не проникает в суть того, что происходит. Поскольку за всеми этими ежедневными событиями стоят гораздо более крупные движения и гораздо более масштабные события. Пришло время встретиться лицом к лицу с истинными причинами всего того, что идет не так.

Даже истоки этого состояния редко осознаются. А в истоках – тот простой факт, что мы уже более четверти века живем в состоянии, когда все наши великие нарративы рухнули. Один за другим они опровергались, становились непопулярными и сложными для поддержания. Первым пало объяснение причин нашего существования, которое давала религия – оно разрушалось с XIX века и далее. Затем, в XX веке, вслед за ней последовали секулярные надежды политических идеологий. В конце XX века мы вступили в эпоху постмодерна. Эта эпоха определяла сама себя и определялась другими через ее подозрительное отношение ко всем великим нарративам[1]. Однако, как это знают даже школьники, природа не терпит пустоты, и в постмодернистский вакуум начали влезать новые идеи – с намерением привнести свои собственные объяснения и смыслы.

Было неизбежно, что некто сделает шаг на эту пустынную территорию. Люди, живущие в богатых западных демократических обществах сегодня, не могли бы попросту оставаться первыми людьми за всю историю человечества, у которых не было бы совершенно никакого объяснения тому, что мы здесь делаем, и никакой истории, которая придала бы жизни смысл.

Несмотря на свое несовершенство, великие нарративы по крайней мере наделяли жизнь смыслом. Вопрос о том, что именно мы должны делать теперь – помимо того, чтобы богатеть, когда есть возможность, и веселиться, когда есть возможность – должен был получить какой-то ответ.

Ответ, который представился в последние годы, заключается в том, чтобы вступать в новые битвы, ввязываться во все более ожесточенные кампании и высказывать все более изощренные требования. В том, чтобы найти смысл, ведя постоянную войну против любого, кто, кажется, принимает неверную позицию в вопросе, который, возможно, сам только что был переформулирован и ответ на который только что изменился. Невероятная скорость, с которой шел этот процесс, была в основном вызвана тем, что несколько компаний в Кремниевой Долине (в частности, Google, Twitter и Facebook) теперь не только властны управлять тем, что большинство людей в мире будет знать, о чем будет думать и говорить, но и имеют в своей основе бизнес-модель, которая точно была описана как полагающаяся на поиск «клиентов, готовы платить за то, чтобы изменить чье-то поведение»[2]. И все же, несмотря на то, что нас раздражает мир технологий, который развивается быстрее, чем мы, эти войны ведутся не бесцельно. Они последовательно ведутся в одном направлении. И у этого направления есть масштабная цель. Эта цель – не осознаваемая одними людьми и преднамеренно преследуемая другими – состоит в том, чтобы внедрить в наше общество новую метафизику: новую религию, если хотите.

Хотя основы закладывались в течение нескольких десятилетий, только начиная с финансового кризиса 2008 года произошло погружение в поток идей, которые до этого, как известно, существовали только в самых отдаленных закоулках академических кругов. Привлекательность этого нового набора убеждений довольна очевидна. Непонятно, почему поколение, не способное накапливать капитал, должно испытывать любовь к капитализму. И нетрудно понять, почему для поколения, которое убеждено, что никогда не будет способно приобрести собственный дом, может быть привлекателен идеологический образ мышления, который обещает расправиться со всем неравенством не только в их собственных жизнях, но и с любым неравенством в мире. Интерпретация мира сквозь призму «социальной справедливости», «политики групповой идентичности» и «интерсекциональности», вероятно, является самой смелой и всеобъемлющей попыткой создать новую идеологию со времен окончания холодной войны.

Их них трех «социальная справедливость», потому что она кажется – а в некоторых версиях и является – привлекательной. Даже сам термин не подразумевает оппозиции к себе. «Вы против социальной справедливости? Вы что, хотите социальной несправедливости?»

«Политика идентичности» между тем стала тем местом, где социальная справедливость нашла свое воплощение. Она разделяет общество на различные группы интересов в соответствии с полом (гендером), расой, сексуальными предпочтениями и так далее. Она предполагает, что такие характеристики являются главными или единственными релевантными атрибутами своих носителей, а также то, что они приносят с собой некий дополнительный бонус. Например, как выразился американский писатель Коулман Хьюз, предполагается, что существует некое «высокое моральное знание», которое приходит вместе с чернокожестью, или женским полом, или гомосексуальностью[3]. Это является причиной склонности людей начинать свои вопросы или утверждения со слов «Я как… хочу сказать…» И это вопрос, в котором и живые, и мертвые люди должны занимать правильную сторону. Это та причина, по которой люди взывают к сносу памятников историческим личностям, которые воспринимались как принявшие неверную сторону, и это то, почему прошлое должно быть переписано для тех, кого вы хотите спасти. Это то, почему для сенатора от политической организации «Шинн Фейн» стало совершенно нормальным утверждать, что участвовавшие в голодной забастовке 1981 года члены ИРА бастовали за права геев[4]. Политика идентичности – это то, где группы меньшинств должны одновременно разделяться, организовываться и провозглашаться.

Наименее привлекательно в этой троице звучит понятие «интерсекциональности». Оно является приглашением к тому, чтобы провести остаток наших жизней в попытке выделить в себе и других каждую идентичность и каждое уязвимое место, а затем организоваться в соответствии с той системой справедливости, которая вырастает из постоянно сдвигающихся иерархий, которые мы обнаруживаем. Это система, которая является не просто неосуществимой, но и сводящей с ума, она выдвигает невозможные требования и стремится к недостижимым целям. Но сейчас интерсекциональность вырвалась за пределы отделений социальных наук в гуманитарных колледжах, из которых она выросла. Теперь она воспринимается всерьез молодыми людьми и – как мы увидим – закрепляется путем трудового законодательства (в частности, через «приверженность разнообразию») во всех крупных корпорациях и правительствах.

Для того чтобы заставить людей принять новые предположения, потребовалась новая эвристика. Скорость, с которой она внедрялась, поражает. Как заметил математик и писатель Эрик Вайнштейн (и как показывает поиск по Google Books), слова и словосочетания вроде «ЛГБТК», «белая привилегия» и «трансфобия» из практически неиспользуемых превратились в мейнстримные. Как он писал в комментарии к графику, описывающем эту картину, вся эта «прогрессивность», которую миллениалы и другие сейчас используют для того, чтобы «разорвать тысячелетия угнетения и/или цивилизации… была придумана около 20 минут назад». Он продолжал: в то время как нет ничего плохого в том, чтобы пробовать применять новые идеи и фразы, «чертовски опрометчиво так серьезно полагаться на такое большое количество неиспробованных эвристик, которые были придуманы вашими родителями в непроверенных областях знаний, которым нет и 50 лет»[5].

Точно так же Грег Лукьянофф и Джонатан Хайдт отметили (в своей книге 2018 года «Лелеяние американского создания»), насколько новыми оказались средства контроля и насаждения этой новой эвристики. Слова и словосочетания вроде «триггерить» и «ощущать себя не в безопасности», а также утверждения о том, что слова, которые не вписываются в эту новую религию, наносят «вред», начали по-настоящему часто употребляться только начиная с 2013 года[6]. Как будто, определившись с тем, чем она хочет, эта новая метафизика в течение еще 50 последующих лет вырабатывала способ запугать своих последователей и тем самым заставить их войти в мейнстрим. Но ей это удалось – с большим успехом.

Результаты этого можно увидеть в ежедневных новостях. Эта метафизика стоит за новостями о том, что Американская психологическая ассоциация считает нужным инструктировать своих членов о том, как искоренять «традиционную маскулинность» из мальчиков и мужчин[7]. Она является причиной того, почему в прошлом совершенно не известный программист Google, Джеймс Дамор, мог быть уволен за то, что написал заметку, в которой говорил, что некоторые рабочие места в сфере технологий больше подходят мужчинам, а не женщинам. И она является причиной того, почему число американцев, которые считают расизм «большой проблемой», увеличилось вдвое за временной промежуток с 2011 по 2017 год[8].

Теперь, когда мы смотрим на все сквозь новые линзы, которыми нас снабдили, все превращается в оружие, и это влечет за собой ненормальные и сводящие с ума последствия. Это – та причина, по которой газета «The New York Times» решила опубликовать статью, написанную чернокожим автором и озаглавленную «Могут ли мои дети дружить с белыми людьми?»[9] И почему даже статья, посвященная смертям велосипедистов в Лондоне и написанная женщиной, может иметь заголовок «Дороги, спроектированные мужчинами, убивают женщин»[10]. Такая риторика обостряет существующие разногласия и создает все новые. И с какой целью? Вместо того, чтобы показать, как мы все можем ладить друг с другом, уроки, преподнесенные последним минувшим десятилетием, похоже, обостряют ощущение того, что в действительности мы довольно плохо друг с другом уживаемся.

Для большинства людей некоторая осведомленность об этой новой системе ценностей стала очевидной не столько путем проб, сколько путем очень публичных ошибок. Поскольку одна вещь, которую все начали по меньшей мере ощущать в последние годы, заключается в том, что во всей культуре расставлены подножки. Вне зависимости от того, были ли они расставлены отдельными людьми, группами людей или каким-то божественным сатириком, они ждали, пока люди один за другим не споткнутся о них. Иногда нога человека невольно задевает подножку, и тогда все взрывается. В других случаях люди наблюдали за тем, как какой-нибудь храбрый безумец заходил прямо на ничейную территорию, отлично осознавая, что делает. После каждого последующего за этим взрыва начинается некий спор (включающий в себя иногда и возгласы восхищения), а затем мир движется дальше, смиряясь с тем, что еще одна жертва была побеждена этой странной и, похоже, изобретаемой на ходу системой ценностей нашего времени.

Потребовалось некоторое время на то, чтобы эти подножки стали различимыми, но теперь они ясно видны. Среди самых ранних были те, которые были связаны с гомосексуальностью. Во второй половине XX века шла борьба за равные права для геев, которая оказалась чрезвычайно успешной и обратила вспять ужасные несправедливости истории. Затем, когда война была выиграна, стало очевидно, что борьба не прекращается. Вместо этого она видоизменяется. ГЛБ (Геи, Лесбиянки, Бисексуалы) стали ЛГБ (Лесбиянки, Геи, Бисексуалы), чтобы не уменьшать видимость лесбиянок. Затем добавилась буква Т (что произошло гораздо быстрее). Затем – буква К и несколько звезд и звездочек. По мере того, как дополнялся гей-алфавит, что-то менялось внутри движения. Оно начало вести себя в состоянии успеха так, как когда-то вели себя его оппоненты. Когда ситуация изменилась в пользу движения, произошло нечто неприятное. Десять лет назад почти никто не поддерживал идею о легализации гей-браков. Даже такие группы по защите прав гомосексуалов, как «Stonewall», не поддерживали ее. Но прошло несколько лет, и гей-браки стали одной из фундаментальных ценностей современного либерализма. Не поддерживать однополые браки – спустя всего несколько лет после того, как почти никто их не поддерживал (включая группы по защите прав геев) – означает выйти за рамки дозволенного. Люди могут соглашаться с требованием права на однополые браки или не соглашаться, но для того, чтобы так быстро изменить нравы, нужно действовать с невероятной осторожностью и глубокой осмысленностью. Однако мы, похоже, стремительно мчимся мимо – ни осторожно, ни осмысленно.

Вместо этого по аналогичной схеме решались другие проблемы. Права женщин, как права гомосексуалов, неуклонно накапливались на протяжении XX века. Они тоже, казалось, приближались к какому-то урегулированию.

Затем, как только поезд, казалось, достиг желаемого места назначения, он вдруг набрал скорость и с грохотом покатился по рельсам. То, что еще вчера едва обсуждалось, сегодня стало тем, что способно разрушить жизнь человека. Целые карьеры были сметены с пути и отброшены в сторону, пока поезд мчался по своему пути.

Карьеры, подобные той, которая была у 72-летнего нобелевского лауреата, профессора Тима Ханта, были разрушены из-за одной неудачной шутки, произнесенной на конференции в Южной Корее – шутки о мужчинах и женщинах, влюбляющихся друг в друга в лабораториях[11]. Такие словосочетания, как «токсичная маскулинность», вошли в обиход. Какая польза от того, чтобы отношения между полами были настолько опасными, что к мужской половине человеческого рода относились бы как к прокаженной? Или от развития идеи того, что у мужчин не должно быть права говорить о женщинах? Почему, когда женщины пробили больше «стеклянных потолков», чем когда-либо в истории, разговоры о «патриархате» и «менсплейнинге» просочились от задворок феминистских дискурсов в самое сердце таких мест, как австралийский сенат[12]?

Похожим образом движение за права человека в Америке, которое началось с попыток исправить одну из величайших исторических несправедливостей, казалось, приближалось к какому-то долгожданному разрешению. Но опять же, ближе к моменту победы все начало портиться. Как только все стало казаться лучше, чем когда-либо прежде, риторика сменилась: согласно ей, дела никогда еще не обстояли хуже. Внезапно – после того, как большинство из нас надеялось, что проблема уже решена – все свелось к вопросу расы. Как и с другими вопросами-подножками, только дураку или сумасшедшему придет в голову даже подвергать сомнению – не говоря уже о том, чтобы оспаривать – такой поворот событий.

Затем, наконец, мы все, сбитые с толку, наткнулись на самую неизведанную территорию. То было утверждение о том, что среди нас существует значительное число людей, которые живут в неправильных телах, и что, как следствие, все однозначные понятия, оставшиеся в нашем обществе (включая понятия, укоренившиеся в науке и в языке), должны быть полностью переформулированы. В некотором смысле споры вокруг трансгендерности дают наибольшую пищу для размышлений. Несмотря на то, что самый новый из вопросов прав также затрагивает меньшее число людей, за него, тем не менее, борются с почти несравненной свирепостью и яростью. Женщины, которые приняли неверную позицию по этому вопросу, преследуются людьми, которые в прошлом были мужчинами. Пригодность родителей, которые озвучивают то, что еще вчера было распространенным обсуждением для того, чтобы быть родителями, подвергается сомнению. В Великобритании и в других местах полиция интересуется людьми, которые не признают, что мужчины могут быть женщинами и наоборот[13].

Все эти новые проблемы начинали свое существование как законные кампании по защите прав человека. Это та причина, почему они так далеко продвинулись. Но в какой-то момент эти кампании преодолели некий водораздел. Недовольные равенством, определенные группы стали выбирать нестабильную позицию, основанную на том, что они «лучше». Многие могут возразить, что цель состоит в том, чтобы попросту оставаться какое-то время на позиции своего превосходства, чтобы сравнять историческое игровое поле. На заре движения #МеТоо такие высказывания можно было услышать часто. Как сказал один ведущий канала CNN: «Возможно, это чрезмерная компенсация, но ничего страшного. Нам нужна компенсация»[14]. К сегодняшнему дню никто не сказал, когда эта чрезмерная компенсация будет завершена и кому мы можем доверить объявление о ее завершении.

Что известно всем, так это то, как будут называть людей, если их ноги лишь слегка зацепятся за эти новенькие подножки. «Ханжа», «гомофоб», «сексист», «мизогин», «расист» и «трансфоб» – и это только начало. Борьба за права, происходящая в наше время, сконцентрировалась вокруг этих токсичных и взрывных проблем. Но в процессе эти проблемы прав превратились из продукта системы в основание для новой системы. Чтобы продемонстрировать принадлежность системе, люди должны доказать свои полномочия и свою приверженность. Как можно продемонстрировать свою добродетельность в современном мире? Будучи «анти-расистом», конечно. Будучи «союзником» ЛГБТ-сообществу, разумеется. Подчеркивая, насколько сильно ваше желание – будь вы мужчиной или женщиной – уничтожить патриархат.

Это создает проблему «прослушивания», когда публичные признания в лояльности системе должны многословно озвучиваться – вне зависимости от того, есть в этом необходимость или нет. Это – продолжение известной проблемы либерализма, которая осознавалась даже теми, кто однажды вел благородную борьбу. Это тенденция, выявленная ныне покойным австралийским политическим философом Кеннетом Миноугом и названная синдромом «Святого Георгия на пенсии». Убив дракона, храбрый воин обнаруживает, что бродит по земле в поисках новых славных сражений. Ему нужны его драконы. В конце концов, утомившись в погоне за все более мелкими драконами, он даже размахивает мечом в воздухе, воображая, что борется с драконами[15].

Если это является искушением для Святого Георгия, то представьте, что может сделать человек, который не является святым, у которого нет ни лошади, ни копья, и которого никто не замечает. Как бы они могли убедить людей в том, что, будь у них исторический шанс, они бы тоже без лишних вопросов убили дракона?

В тех заявлениях и в поддерживающей их риторике, которые будут цитироваться в этой книге, можно увидеть множество тому примеров. Наша общественная жизнь сейчас полна людей, страстно желающих занять места на баррикадах уже после того, как революция завершилась. Или потому, что они принимают баррикады за свой дом, или потому, что возвращаться домой им некуда. В каждом из случаев демонстрация добродетели требует преувеличения проблемы, что приводит к тому, что она и впрямь увеличивается.

Но во всем этом есть еще одна проблема, и в этом и состоит причина того, почему я не просто разбираю все эти основы новой метафизики не только всерьез, но и одну за другой. В случае каждого из этих вопросов растущее число людей, имея закон на своей стороне, притворяется, что и их вопрос в отдельности, и все они, вместе взятые, являются решенными, и по ним достигнуто всеобщее согласие. Но все обстоит совершенно противоположным образом. Природа того, по поводу чего все должны были достичь единогласия, такова, что согласие по этому поводу не может быть достигнуто. Каждая из этих проблем бесконечно более сложна и нестабильна, чем готово признать наше общество. Поэтому, собранные вместе как фундамент для новой морали и метафизики, они формируют основу всеобщего безумия. Действительно, сложно себе представить более шаткую базу для социальной гармонии.

Ибо, хотя расовое равенство, права меньшинств и права женщин относятся к одним из лучших достижений либерализма, они представляют собой самые непрочные основы. Попытка превратить их в фундамент сродни тому, чтобы перевернуть барный стул вверх ногами и попытаться балансировать, стоя на нем. Плоды системы не могут воспроизвести стабильность системы, которая их создала.

Хотя бы поэтому каждый из этих вопросов сам по себе является глубоко нестабильным компонентом. Мы представляем каждый из них как решенный и получивший ответ. И тем не менее, хотя бесконечное число противоречий, фальсификаций и выдумок в каждой из них очевидны для всех, их признание не только поощряется, но и буквально контролируется. И вот нас просят согласиться с вещами, в которые мы не можем поверить.

В этом состоит главная причина того, почему и онлайн-, и офлайн-дискуссии столь уродливы. Поскольку нас просят выполнить целый ряд прыжков и скачков, которые мы не можем сделать, и которые, возможно, делать неразумно. Нас просят верить в то, во что невозможно поверить, и нам говорят не протестовать против того, против чего многие люди сильно возражают. Например, речь идет о том, когда детям выписывают лекарства, нацеленные на остановку у них полового созревания. Боль, возникающая из-за того, что от вас ожидают, что вы промолчите в связи с одними важными темами и выполните невозможные трюки в связи с другими, огромна – не в последнюю очередь потому, что проблемы (включая внутренние противоречия) столь очевидны. Как может подтвердить любой, кому доводилось жить при тоталитаризме, в этом есть нечто унизительное и в конечном итоге разрушающее душу – в том, чтобы соглашаться с утверждениями, в которые вы не верите и которые не можете считать правдивыми. Если речь идет о вере в то, что каждый человек должен иметь в глазах других равнозначную ценность, и к нему нужно относиться с равносильным достоинством, то это может быть хорошо. Если вас просят поверить в то, что не существует разницы между гомосексуальностью и гетеросексуальностью, мужчинами и женщинами, расизмом и антирасизмом, то это со временем приведет вас к сумасшествию. Это сумасшествие – или безумие толпы, – то, в центре чего мы оказались, и то, из чего нам нужно найти выход.

Если у нас это не получится, то направление дальнейшего движения уже очевидно. Мы столкнемся с будущим, не только полным еще большего разобщения, гнева и насилия, но и будущим, в котором возможность ответной реакции против всех предложений по улучшению прав – включая хорошие – становится более вероятной. Это будущее, в котором на расизм отвечают расизмом, на очернение по признаку пола отвечают очернением по признаку пола. На каком-то этапе унижения у большинства попросту не будет причин не ответить тем же, что так хорошо сработало на них самих.

Эта книга предлагает несколько способов выйти из этой ситуации. Однако лучший способ начать – это не понять основу того, что происходит сейчас, а иметь возможность свободно обсуждать это. Когда я писал эту книгу, я узнал, что у британской армии есть устройство для разминирования, которое теперь называется «Питон», а в более ранней версии было известно как «Гигантская гадюка». Когда эта система, установленная на прицепе, стреляет по минному полю, она выпускает ракету, за которой разворачивается похожий на шланг след длиной в сотни метров, весь начиненный взрывчаткой. Когда все это укладывается поперек минного поля (видео о том, как это выглядит, можно, как и многое другое, увидеть в Интернете), оно вызывает то, что называется «симпатической детонацией». Это означает, что весь этот шланг взрывается, взрывая также мины в пределах значительного радиуса от ракеты и ее хвоста. Хотя этот метод не может очистить минное поле целиком, он может очистить путь через минное поле, позволив людям, грузовикам и даже танкам безопасно перемещаться через пространство, которое до этого было непроходимым.

Я скромно считаю эту книгу своей «Гадюкой». Я не стремлюсь расчистить целое поле, и я не мог бы сделать этого, даже если бы захотел. Но я надеюсь, что эта книга поможет расчистить некий проход, по которому впоследствии люди смогут ходить с большей безопасностью.