Читать книгу От деревеньки Мосеево до Москвы. Воспоминания и размышлизмы - Е. В. Ширяев - Страница 6

Детство – почти всегда золотое, иначе разве только оно протекает в каких-то кошмарных условиях, типа Освенцима. Разумеется, из золотого детства я вычёркиваю войну. Получается период с 1946 по 1950 годы, с 9 до 14 лет. Немного. Сколько есть. То-есть было.

У меня оно было золотым, несмотря на бедность. Каждое впечатление – ново, неясно формулируются какие-то мечты о каком-то заоблачном далеке. А бедность не ощущается, было бы что-то поесть (“Щи да каша – пища наша”). И ты еще не слышал о таких штучках, как мороженое, мандарины. Лучшее лакомство – это когда перед обедом живот уже подводит – внеурочный кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью.

Наша изба трехоконная (не пятистенка), в ней большая русская печь (отличное изобретение наших предков), и еще вспомогательная печь, только для дополнительного вечернего обогрева. Стены оклеены старыми газетами «Луковниковская правда». У деда с бабкой кровать (впрочем, бабка предпочитает спать на горячей печи), малышня спит зимой на скамейках, а летом на полу. На подоконниках герань. Изо всех щелей смотрят тараканы, черные и рыжие, шевелят усами. Тараканы безобидные существа, они только подбирают крошки, кухонные санитары. Они до того привычны, что я на спор съедаю пару жирных черных тараканов. А вот клопы – это напасть, не дают спать. Ежегодно производится их выморозка, когда зимой открываешь все двери и переселяешься к соседям (а потом они к тебе). Это помогает, но не надолго.

«Зачем ты пишешь эту грязь – про съедаемых тараканов», – говорит мне моя Тамара. Про тараканов – это, конечно, мелочь. Но я в принципе с ней не согласен. В предисловии я обещал, что буду искренним. Это один из эпизодов, которые я не хотел бы вспоминать. Но так было. И может быть и дальше я припомню эпизоды, которые моей чистюле-Тамаре не понравятся.

К избе пристроен большой двор. В нем отделения для коровы, лошади, теплый хлев для овец, сеновал. Еще отдельно есть амбар.

40 соток земли. Часть отведена под овощной огород (капуста, лук, огурцы, свекла, морковь, горох и 3 куста крыжовника для ребятишек). Основная часть разделена пополам для ржи и картошки, ежегодно меняющихся местами. Огород, корова и овцы нас в основном и кормят, в военные и первые послевоенные годы на трудодни в колхозе почти ничего не получали. Помню, дед меня взял на общее собрание, там после больших споров определили 100 г ржи на трудодень, выработал 100 трудодней – получи 10 кг ржи.

Электричества и даже радио нет. А сейчас я пишу на компьютере и ползаю по Интернету. Много вмещает в себя одна жизнь.

Мылись первые годы в печке. Немцы все бани разобрали, то-ли для каких-то нужд, то-ли опасаясь партизан (бани в целях пожарной безопасности строились на большом расстоянии от домов). В натопленную печку бабка ставит ведро с горячей и ведро с холодной водой, на под стелет солому. Берешь мыло и мочалку и лезешь в печку, за тобой закрывают заслонку. Темно и жарко, голову поднять нельзя. Мне нравится, а маленькая Люся боится темноты и плачет. Интересно, что дед и бабка тоже умудрялись размещаться в печке. Это зимой, а летом я бегаю на речку моего детства. Речка называется Тьма, впадает в Тверцу, а та в Волгу.

Зимними вечерами бабка сидит за прялкой, дед читает вслух собравшимся мужикам «Луковниковскую правду». Заинтересованно обсуждают.

Дед и бабка работают в колхозе.

Военная разруха. Из многих лошадей осталась только одна Майка (моя подруга, к ней я еще вернусь). Пашут на коровах.

Кадр. После пахоты – боронование. Четыре бабы, моя бабка в том числе, тянут борону.

Кадр. Дед для вспашки личного огорода запряг нашу корову Райку-первую. Я веду ее по борозде в поводу, Райка под кнутом напрягается, у меня от жалости катятся слезы из глаз.

Но постепенно пошло веселее. Реанимировали МТС (машинно-тракторную станцию). И лошади от Майки другие стали появляться, к тому же завели кастрированных быков.

Изредка церковные праздники. Общий праздник – Пасха, остальные распределены по деревням. Наш праздник – летняя Казанская (когда закончен покос). Мне дают мелочи, я в соседней деревне Дарьино покупаю стакан красной смородины (у нас ее не было). Приезжают или приходят родственники из соседних деревень. Выпивают (в другое время не пьют). Долго и громко поют русские народные песни («Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…» и другие). Долго пьют чай вприкуску из большого самовара. Меня просят поставить еще один самовар. Теперь люди разучились петь, смотрят и слушают телевизор. А тогда сами пели, и еще как. Много лет спустя, в Комарове под Горьким, я слушал, как пела Тамарина родственница тетя Клава. «Над серебряной рекой, на златом песочке, долго девы молодой я искал следочки…», – с первого слова фортиссимо звенел ее голос, и я вспоминал рассказ Тургенева «Певцы». Ей бы на телевидении петь – не подкачала бы.

В другой праздник дед и бабка отправляются в гости в другую деревню, Малинники. Мы с Люсей остаемся одни. Я в подполе пальцем пробую – настоялись ли сливки в кринке с молоком. Незаметно все сливки исчезают, тогда приходится выпить и все молоко. «Молокан», – ругается бабка, возвратясь. Люся до сих пор не признается, что и она пила это молоко.

Между прочим, Малинники и Берново – знаменитые пушкинские (точнее, вульфовские, но знамениты по Пушкину) места. Теперь туда ходит экскурсионный автобус, а тогда я об этом и не знал. Интересно, знала ли об этом учительница по литературе, Анна Ивановна?

В некоторых деревнях и после войны стояли солдаты (в основном туркмены). Иногда это было опасно. В 12 лет пошел я за 15 километров лесом в деревню Парамониха, на свадьбу к моему троюродному брату Виктору Тубареву. В разгар свадьбы врываются солдаты. Дяде Васе Тубареву солдатской пряжкой в лоб, вступившемуся дружку Виктора ножиком под лопатку. Невеста села на жениха, загораживает его. Солдаты похватали что было со стола и скрылись. Тем и свадьба кончилась, а было ли какое-то расследование – не знаю. Витя через много лет в Ленинграде застрелился из ружья.

В основном же обстановка в деревнях была нормальная. Уходя из дома, только вставляли палочку в пробой, чтобы показать, что никого нет дома. На замок же закрывали только когда в окрестностях появлялся цыганский табор.

Я рос в основном здоровым мальчишкой (щи да каша, молоко). Но, конечно, несколько и поболел. Пятилетним рыл я в огромном снежном сугробе норы и ползал по ним. Пришел домой – сам как сугроб. Заболел воспалением легких. Дед повез меня на санках в деревню Тепляшино, там был военный медик. Дал медик какие-то таблетки, а дед его заодно спросил – не наследственная ли болезнь рак. Медик (наверно, это был простой фельдшер) сказал такую чушь, что в возрасте матери мы тоже можем заболеть раком. Дурак, заставил меня много десятилетий помнить об этом.

В другой раз, собирая в лесу грибы (разумеется, босиком), порезал я об какую-то осоку ногу. Порез был пустяковый, но, видимо, осока была ядовитой (есть такие). Вся нога до колена распухла, нарыв. Повезли в Дарьино, фельдшер сделала операцию. Полтора месяца просидел я дома, вместо того чтобы бегать по полям и лесам. Но это все пустяки, в основном, повторяю, детство было золотое.

Мои домашние и дикие животные.

Вы, горожане, в лучшем случае знаете только кошку и собаку. Я же до 14 лет жил в мире животных.

Конечно, на первом месте корова. “Кормилица”, – говорила бабка. В самом деле – молоко, телята, мясо, шкуры. После Райки-первой у нас была Райка-вторая, и мы с ней были большие друзья. Из поля встречаю – она сразу ко мне, чтобы я дал ей капустных листьев. Ежегодно приучал к полю ее телят (первоначально, по холоду, они жили у нас в избе за печкой). Налетят слепни, теленок задрав хвост удирает домой, ты за ним и отводишь снова в поле. Но неприятно запомнился процесс резания подросшего бычка. Дед, приучая к домашним заботам, взял меня с собой в хлев. Погладил бычка (тот, дурашка, лезет лизаться), а потом как жахнет кувалдой по лбу. Закачался бычок, глаза подернулись туманом. Дед еще жахнул, упал бычок и дед перерезал ему горло. Что поделаешь – неприятно, но нужно. Так многое в жизни неприятно сочетается. Снова Тамара: «Зачем ты пишешь эту грязь».

Лошадь Майка (потом еще была ее дочь Тамарка, красивое и строптивое создание; везет мне на Тамар). Майка, колхозная, была на постое на нашем дворе. Эту угощал кусочком хлеба с солью. Она могла бегать за мной, как собачка, не нужно было узды. Когда я по весне чистил ее от старой шерсти железным скребком, я нисколько не боялся ни встать сзади, ни заставить поднять ногу, ни залезть под живот. Я плакал, когда она по старости свалилась в военный окоп и там умерла.

Овцы. У деда были романовские овцы. Насколько знаю, это лучшая из пород, только потом она стала в колхозах исчезать, потому что требовала несколько большего ухода (за копытами нужно было следить). Ежегодно резали двух баранчиков (я ловил и держал, дед резал и разделывал). Овечьими ножницами стригли овец, я держал.

Вообще у нас было так называемое натуральное хозяйство. Хлеб, картошка и прочие овощи свои. Молоко, мясо свое. Я ходил в дубленой овечьей шубе (не знал тогда, что это называется дубленкой), в овечьей же шапке, на ногах валенки а на руках варежки также из шерсти своих овец.

Куры, гуси. Когда мне первый раз поручили отрубить курице голову, я это сделал, но курица без головы вырвалась и улетела. Тамара: «Зачем ты пишешь эту грязь».

Нельзя обойти котов. Запомнилось, как закапывал котят от первой кошки Мурки (и снова Тамара). Особенно запомнился третий кот, большой рыжий Матрос. Был он отличный мышелов (в деревне коты предназначались не для лежки на диване), но был и большой разбойник. Однажды притащил зайца. Гонял всех окрестных котов. Однажды загнал в колодец кота бабы Любы, откуда она его утонувшего вытаскивала. Баба Люба (здоровенная и еще относительно молодая), зайдя как-то к нам и увидев Матроса, схватила его и ушла, по пути разбила ему голову об сарай. Сейчас я говорю коту Ваське: «Не сносить тебе рыжей головы».

Из диких заслуживают упоминания некоторые. Кадр. Собираю в лесу малину, шорох, раздвигаю ветки – медведь нос к носу, тоже пошел по малину. Секунды три стоп-кадр, затем медведь хрюкает, я взвизгиваю и бросаемся в разные стороны.

Кадр. Иду в школу, только рассвело, иду по снежной тропке. В перелеске на тропку выходит волк, садится и смотрит на меня. Я смотрю на него – знаю, к зверю поворачиваться спиной нельзя. Смотрим друг на друга с минуту, наконец волк лениво покидает тропку. Был и еще случай, когда волк сопровождал меня по лесу километра 4.

Лисы, зайцы. Ласточки, которые вили гнездо в сарае над моей головой. Стрижи – если стрижа поймать, раны от когтей на руке обеспечены. Белка, забежавшая в деревню, которую мы ловили всем мальчишеским скопом. Майские жуки. Скворцы, для которых я сделал избушку. Коростель, по-местному дергач. Скворец – утренний певец, жаворонок – дневной, коростель – вечерний. Незабываемая музыка.

Ловлю птиц. Залезаю в будку для цыплят, в ней маленькое окошко, перед окошком клетка с дверкой, к ней привязана ниточка, на пол насыпаны зернышки, крошки. Воробей умная птица, но его подводит нахальство. Тут же в клетку набивается штук 5, дернул за ниточку, поймал. Посмотрел, какие они разные, отпустил. А красавец-снегирь глуп, но очень осторожен, в клетку не идет. Снегири залетают в сарай (там остатки семян от сена). Заходишь в сарай, даже не закрывая дверь (иначе темно) машешь руками, снегири мечутся, устают, берешь их, любуешься окраской, отпускаешь.

Мои сельскохозяйственные работы.

В деревне всегда и всем находится работа. Охрана грядок от кур. Охрана цыплят от коршуна, намолоченной ржи от воробьев. Перебор картошки (ее много в темном холодном подполе) вместе с сестрой Люсей и двоюродными Женей и Розой. Пропалывание грядок (на соседней грядке Люся) и картошки. «Сорную траву из поля вон», – говорит дед. Это значит, что за поле надо выбрасывать те растения, которые размножаются корнями – осотник, молочай, крапива. Всю же другую траву нужно, вырвав, оставлять на месте – это будет удобрение. До сих пор не могу убедить горожанку Тамару, что надо поступать именно так. Она всю траву с дачи тащит в угол. Драние ивовой коры в лесу со сдачей на приемный пункт.

С 12 лет бригадирша тетя Нина считает меня мужичком и просит выходить на колхозные работы. На меня заведена и книжка, куда записываются трудодни. Пропалывание льна. Теребление льна (это делалось вручную, все руки в мозолях и порезах). Копание картошки (точнее, подбор ее за лошадью). Поездка с ночевками на дальний покос, ворошение и скирдование сена. Косить как взрослые я еще не мог, хотя для личных нужд косил, сколько мог. Во всяком случае, когда в кино показывают косцов и я вижу, что они неправильно держат косу, мне смешно.

Пастьба лошадей и быков в ночном. Пасем вдвоем с тетей Таней Бодановой (несколько десятилетий спустя мы с Тамарой, Димой, Катей месяц жили у нее в Мосееве). Тетя Таня сидит на сене в сарае, я, чтобы не уснуть, постоянно обхожу стадо и громко пою («У нас был юный барабанщик, он песню веселую пел…», «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» и все что знаю). Потом бабушки вспоминали, как я пел по ночам. Наконец даже лошади улеглись. Я кладу голову на ногу быка Рыжака, он свою голову кладет на меня. Тепло. Просыпаюсь – рассветает, коварные лошади уже в крайнем огороде. Днем следует маленький скандальчик.

Одно лето я работаю подпаском. Пастух – ответственная должность в деревне. От него зависят сохранность и упитанность коров и овец, надои молока. Его, профессионала, нанимают всем миром (обычно он из другой деревни). Он ночует поочередно во всех избах, его хорошо кормят. Только покажется солнце, раздается однообразная, но такая прекрасная музыка его дудочки-жалейки. Хозяйки уже подоили коров и выгоняют их. Будят и меня, подпаска, дают узелок с хлебом, картошкой, парой яиц, бутылкой молока. Целый день водим стадо коров и овец. Пастух знает все окрестности и ведет с умом. Сначала по одной трассе два дня, затем по другой и так меняет трасс 5–6, возвращаясь на первую, когда съеденная трава там снова подросла.

Мое, подпаска, дело простое – не давать отбиваться от стада каверзным молодым буренкам и глупым овцам, подгонять отстающих. С самого начала проблемкой для меня становится бык, настоящий, некастрированный, зверь. Пастуха он признает полностью, меня – нисколько. Вот он, завидев меня поблизости, идет на меня, ревет, роет копытом землю. Но у меня есть кнут, пятиметровый с ручкой, сплел сам его изо льна, на конце пучок конского волоса, собственноручно надерганного из хвостов лошадей. Высшее пастушье умение – щелкнуть так, чтобы попасть в пролетающую муху. Сначала щелкаю перед мордой быка. Ревет и продолжает медленно надвигаться. Наконец щелкаю прямо по морде. Это очень больно. Бык мотает головой и отходит. После нескольких таких уроков он полупризнает меня, но все-таки я всегда настороже.

Однажды, пригнав стадо домой, обнаружили пропажу одной молодой коровенки. Пошли искать чуть ли не всей деревней. Нашли – она полезла пить в большую воронку от бомбы, берега глинистые, и она в этой воронке утонула. Мужики вытаскивали веревками. Мясо все-таки пригодилось. Пастуху громкий нецензурный выговор, меня, подпаска, негодование обошло.

Особенно мне нравились работы, связанные с поездками на лошадях – возка сена, льна и всего, что возят. Вот наряжают меня возить навоз. Запрягаю свою подругу Майку. Сначала я должен, стоя на телеге и правя лошадью, проехать в довольно узкие ворота двора, из которого возим, развернуться и поставить телегу на нужное место. Можно, конечно, вести лошадь в поводу, но мне хочется показать свое умение. Бабы вилами наваливают навоз. Дальше я в поводу веду лошадь с тяжелой телегой в поле, вилами сбрасываю кучки навоза через определенные интервалы. Встаю на пустую грязную телегу (конечно, босиком), Майка трусит обратно. Так за день делаем рейсов 12, мне записывают один трудодень.

Майка мне достается не всегда. Вот по разнарядке мне достался Мерин. Мерин злой. Он достался деревне от военных, военные будни наложили на его характер тяжелый отпечаток. Вообще лошади, как и люди, очень разные. Все зависит от того, как с ними обращались. Вот Лысан, Майкин сын, был большим добродушным увальнем. Только ленивый мальчишка не покатался на нем и не подергал конский волос из хвоста на лески. Когда же я через несколько лет приехал в деревню, от добродушия Лысана не осталось и следа. Потребовалось мне взять его из поля, с трудом поймал. Сел на него, а он старается меня за ногу зубами стащить.

Так вот, иду я за Мерином. Увидев, что я иду к нему, он сразу атакует. Слава богу, он спутан, и я легко отбегаю. Делаю вокруг него три быстрых сужающихся круга, он не успевает поворачиваться за мной, и тогда я хватаю его за холку, а в морду сую приготовленную торбу с горстью овса. Он жует, я распутываю. Чтобы надеть узду, нужно быстро уронить торбу, двумя большими пальцами сильно нажать с обеих сторон у основания челюстей, чтобы он открыл рот. Теперь он не опасен, хотя посматривать приходится.

Вот еще одна хорошая работа. За деревней стоят рига и овин. Рига – это просто сарай с хорошо утрамбованной глиняной площадкой посредине. На площадке молотят рожь, лен. Молотят цепами. Это большая палка, к которой на ремешках приделана палка поменьше. Становятся в кружок несколько человек и ритмично подымают и с силой опускают цепы на рожь. Нужно так подымать-опускать, чтобы своим цепом не задеть цеп соседа. Когда сосед поднимает цеп, твой должен опускаться. Прямо художественная гимнастика с предметом. Иногда и я встаю в этот круг, но это тяжелая работа, не для мальчика. «Тит, иди молотить». «Брюхо болит». «Тит, иди кашу есть». «А где моя большая ложка?».

А овин – сооружение серьезное. В нем огромная печь, над ней колосники, в стенах нет щелей, дверь плотно закрывается. Топить эту печь – искусство, это всегда поручается моему деду. Есть опасность сжечь овин. Когда печь натоплена, я забираюсь на колосники. Дед подает мне подвезенные промокшие снопы (в риге только сухие), я ставлю их стоймя плотно друг к другу. Колосники – это просто жерди, ходить по ним босиком плохо. Жара как в бане, пыль и остья от снопов покрывают все тело, забиваются в волосы (потом отмываешься в ручье). После этого снопы сохнут, а затем обмолот.

Деду вообще поручаются всякие тонкие работы. Например, отбивание кос во время покоса.

Женщины тащат деду свои косы. Так и слышишь вечером, что дед, как дятел, стучит пробойником по косе, положенной на специально устроенную металлическую бабку. Бабка (то-есть моя бабка, а не металлическая) ругает деда, что он не берет отдельную плату за эту работу: «Все тащат в дом, а ты из дома». Нестяжатель дед. Я эту работу только пробую, она тонкая и тяжелая.

Говорит мне моя младшая Катя: «Пап, а ты напиши больше про детство». Видимо, это означает, что про детство я пишу хорошо, а про остальное плохо. Ладно, Катя, специально по твоему заказу напишу еще один эпизод.

Едем с дедом в лес за дровами. Едем не в ближайший лесок – там, видать, совсем недавно было подсечное земледелие, лесок хилый. Едем подальше, в лес, который называется – заказник. Это значит, что в нем порубка без специального разрешения запрещена. А где его брать – никто и не берет – да еще платить надо, а у деда, как говорится, «вошь в кармане да блоха на аркане». Дед предупреждает: «Женюшка, если кто встренется – мы едем в Денежниково, к дяде Пете» (он тогда там жил). В сани запряжена Майка. Вот – стал забывать крестьянскую терминологию. Это не сани, а дровни. Это разные вещи. Дровни – в чем-то упрощенный, а в чем-то усложненный вариант саней. У них нет бортов и задника, просто ровная площадка из жердей. Передник есть – чтобы при спуске с горы воз не наехал лошади на ноги. Но они более прочные, что ни погрузи – вывезут, не сломаются. В санях ездил Пушкин к девушкам Вульфам, в дровнях – мы за дровами.

Дед в лесу все знает. Берем только березу, не буду объяснять про калорийность, есть и другие достоинства. Сначала выбранную березу пилим двухручной пилой с той стороны, куда она должна упасть, затем с противоположной, береза падает. Дед обрубает сучья, я стою. «Женюшка – побегай, на морозе нельзя стоять». Потом пилим на кряжи по длине дровней. Теперь выезжать на дорогу по снежной целине. Майка напрягается, мне ее жалко. Дед замахивается кнутом. «Дедушка, не стегай Майку!» У деда опускается рука: «Ладно, внучок, Майка вывезет, давай подталкивай». Выехали на укатанную дорогу, теперь легче, но все-таки мы идем пешком за возом. Еще встретился противный овражек, сначала вниз, мы с дедом изо всех сил удерживаем воз, чтобы не наехал Майке на ноги, затем вверх. «Но, но!» А что там «но», Майка, умница, все сама знает.

Наконец видно Мосеево. Темно, изо всех домков дымок вертикально вверх, огоньки керосиновых ламп светят. Не знаю более милой картины, разве у Саврасова что-то подобное есть. Подъезжаем к дому, бабка уже у ворот, рядом и Люся мешается. Дед, усталый и голодный, слегка раздражен: «Саш, где большая тряпка?» – «Да вот она, дед». Этой тряпкой я должен вытереть потную лошадь от ноздрей до хвоста, особенно под брюхом. У деда с бабкой более тяжелая работа по разгрузке. «Саш, тепленькая водичка есть?» – «Ты что, дед, первый год меня знаешь?» Бабка приносит ведро, Майка выдувает его за полминуты. С мороза лошадь холодной водой поить нельзя, заболеет. Затем моя обязанность принести сена в огромной корзине, Майка с удовольствием хрустит. Теперь и нам можно ужинать. В деревне так – сначала обиходь, напои, накорми скотину, а потом и сам ужинай.

«Саш, ну что там у нас есть?» – «Дед – щи да каша пища наша» – «Давай». Впрочем, щи с бараниной, и Люся по привычке вылавливает бараний жир и подкладывает мне. К концу каши слышу – бабка говорит: «Жень, да ты спишь, ложитесь с Люсей у печки, я постелила, и мы ложимся».

Утром просыпаюсь – дед у стола шилом орудует, валенок починяет. Бабка: «Жень, а Райка тебе молочка принесла». Через много лет, поездивши по стране СССР и по заграницам, побывав во многих ресторанах и поедав всякое, включая поганых устриц, ничего я не нашел вкуснее и милее, чем кружка утреннего парного молока с куском черного хлеба, посыпанного крупной солью (третий помол).

Моя учеба.

Когда дед привел меня записываться в первый класс, я уже умел бегло читать, что в те времена да в деревне было большой редкостью. Завуч задумалась: «Так может его во второй класс?». Но я был мал, приняли в первый, и правильно сделали – не нужно опережать возраст.

Учился я всегда хорошо. И семилетку, и речное училище, и институт закончил на отлично. Наверное, сказались и гены, но главное – я брал не только головой, но и попой. Если не получалась задача, я мог просидеть над ней при керосиновой лампе ночь напролет, пока не пойму. Помочь мне никто не мог. 1 сентября всегда ждал с нетерпением, предварительно прочитывая учебники за следующий класс.

Семилетняя школа была в соседней деревне Дарьино. Деревянная одноэтажная, с печным отоплением. Зимой приходишь – чернильницы-непроливашки замерзли, оттаивают, когда натопится печка. Примитивно нет тетрадей. Первую тетрадь я сшил, разрезав большие листы (формат А1) бумаги, купленной с дедом на рынке. Потом нашел на чердаке старые (дореволюционные) тетради дяди Пети. Они были исписаны, я писал между строк. Учебников тоже нехватало. Помню, что первой книжки ученика, букваря, у меня никогда не было, мне его не дали, потому что я умел читать. Да и дальше меня как отличника ограничивали при раздаче учебников. Я не роптал.

Перед седьмым классом я сделал четкий вывод, что должен закончить школу на отлично, чтобы успешнее идти дальше. В те времена в деревне семилетнее образование считалось вполне достаточным. Более того, десятилетка была опасна – задержался в деревне после 16 лет, а для отъезда паспорт тебе не выдают. Не помню, точнее не знаю, какой для этого был юридический механизм (я-то его миновал), но мне это говорили точно.

Я составил и повесил на стенку почасовой график своей работы. Приход из школы, обед. Принести из амбара и задать животным сена (из-за огромной корзины я не виден). Принести воды из колодца. Лыжная прогулка (однажды в овраге проложил новую трассу, а под снегом оказались пеньки, очень хорошо я по ним проехался попой). Уроки при керосиновой 7-линейной лампе. Некоторое время со мной рядом сидит уставший дед, читает «Луковниковскую правду», засыпает прямо за столом, ложится. Я продолжаю. Так каждый день.

Однажды дед и бабка оба заболели, слегли. Я считался старшим, хотя был еще мой ровесник Женя и старше меня Роза Константиновы, которые в то время жили у нас. Ну и с учебой у меня все было в порядке. Две недели не ходил в школу, выполняя работы по уходу за животными и другие. Бабка, однако, вставала топить печку (за мной – принести дрова) и варить. На мое предложение, чтобы я топил печку, ответила отрицательно. Хотя я сотни раз видел, как это делает она: дрова сложить на предпечнике в клетку; задвинуть их кочергой в печку, косарем (это такой огромный нож) нащепать растопки и зажигать ее. Но печка и корова – два объекта, которые бабка никому не доверяет. Впрочем, и бабка печку не до конца знает, потому что не знает физики. Летом при растопке печки в избе дым коромыслом, мы ложимся на пол, чтобы можно было дышать, или выскакиваем на улицу. Интересным образом потом с этим эффектом столкнулись Тамара и Катя на даче. Растапливает Тамара печку, дым валит в дом. Первым делом виноват я – неправильно сложил печку. Затем виновата ворона, которая будто-бы попала в трубу. А дело просто в том, что на улице температура выше, чем в доме, дым вверх не идет. Сначала нужно погреть печку газетками или растопкой в случае с бабкой. Но бабка физики не знала. Вот вам польза учения. Тамара: «Не я, а ты сам первый неправильно затопил печку. А еще говоришь об искренности». Соглашаюсь, давно физику не повторял.

Школьные друзья – это незабываемо. Мой один школьный друг – Мишка Семенов, из соседней деревни Тепляшино. Только трое – я, он и еще Шура Садовская прошли семилетку без оставления на второй год. Всех остальных мы в седьмом классе догнали, мы в нем были по возрасту младшими. Там были уже такие архаровцы, как запомнившийся мне Бусурин – дубина под потолок, хулиган, его учителя боялись. Идем с Мишей в мае из школы, тепло, присели на обочине. А Миша уже курил. Свернул он самокрутку и говорит: «Хочешь – покажу, как дым из глаз идет? Зажми мне нос и рот и увидишь». Он затянулся, я зажал, а он и ткнул меня горящей папиросой в руку. Ожог потом болел, Мишка извинялся – он сам не ожидал такого эффекта.

Второй друг – Саша Борисов, мосеевский. Он был меня старше на три года, но в основном у меня как-то всегда получалось, что я тянулся к более старшим, и они меня принимали. Его отца со всей семьей еще до войны куда-то сослали. Был дядя Ваня кладовщиком и в чем-то проворовался. Вернулись они, и Саша оказался моим одноклассником. Он был парнем умным и очень обстоятельным. В учебе, однако, ему было трудно, и я ему помогал. До сих пор помню, как я ему безуспешно втолковывал, что 2,5 килограмма и 2 1/2 килограмма – это одно и то же. Он потом поступил в какое-то московское ремесленное училище и стал высококлассным метростроевцем. Его зачем-то командировали в Париж, а затем он оказался во втором отделе (секретном) Министерства иностранных дел. «К самому Громыке вхож», – говорила мне потом его мачеха, тетя Поля. Саша приезжал на машине в Мосеево.

А вот его старший брат Витя оказался совсем другим. Я с Витей общался постольку, поскольку приходил к Саше. Во всяком случае, мы вместе делали из ивовых палок шахматы, я их с Сашей научил играть в шахматы, а Витя потом стал меня обыгрывать. Призвали Витю в армию, оттрубил во флоте 5 лет, вернулся в Мосеево и там застрял. Механизатор широкого профиля, рыжий красавец, от девок отбоя нет, а самогонку сам гонит. Приехал я уже из института на побывку, пришел в клуб. Танцы. Вдруг Витя объявляет: «Яблочко!». Гармонист его слушается, и все расступаются, образовав круг – видимо, не впервой. Витя один исполняет матросское Яблочко, и исполняет прекрасно. Овация. А вот Витя помогает нам на кладбище устанавливать памятник (о чем было выше). Приехал на мотоцикле, на этом же мотоцикле с коляской привез памятник из мастерской. Я переживаю – если Витя выпьет, как же он обратно поедет на мотоцикле. Наливаю только полстакана, Витя возмущен. Что делать – наливаю целый, предлагаю закуску. Но Витя после первой не закусывает. Выпив три (!) граненых стакана, уезжает. Мы идем с кладбища пешком, я переживаю за Витю, но что же я вижу? Сидит Витя у правления колхоза на лавочке и как ни в чем не бывало беседует с председателем колхоза. Последний его день со слов тети Тани Бодановой. Поехали они с Витей на какие-то полевые работы, он – тракторист, тетя Таня помощница. Присели обедать, Витя трактор полностью не выключил (заводить его снова было непросто), только поставил передачу на ноль. А трактор вдруг и поехал. Бросился Витя к нему и попал под колеса. Смерть. Судьбы человеческие…

31 октября 1949 г., в день комсомола, меня приняли в комсомол. В райкоме, где решался на заседании бюро этот вопрос, секретарь говорит: «Так тебе же еще нет 14 лет». Я, ожидавший этот вопрос, отвечаю: «Мне тринадцать с половиной лет, а по правилам округления это четырнадцать». Рассмеялись, приняли. Меня избрали секретарем школьной комсомольской организации (а в ней было, кроме меня, всего пять человек). Собирал и сдавал копеечные взносы, что было однако непросто, потому что некоторым ребятам родители на это просто не давали денег. Как-то помогал пионерской дружине. Со стыдом вспоминаю один эпизод из этой моей комсомольской работы. Догнал я в седьмом классе своего троюродного брата Колю Тубарева из Парамонихи (брата того Вити, о свадьбе которого я выше писал). Он вместе со мной вступил в комсомол. Мы с ним и до этого были дружны, как писалось – я по родственному бывал в их Парамонихе. Учился Коля так себе, был не то чтобы хулиганистым, но уж очень шустрым. Закончили мы седьмой класс, потребовалась Коле комсомольская характеристика. Я написал в основном хорошую характеристику, но вставил одну фразу: «Не всегда дисциплинирован». Это была сущая правда, но не понимал я тогда, что одно дело пропесочить на комсомольском собрании и другое – давать характеристику во внешний мир. Осторожно нужно с этим обращаться. Этот мой поступок потом вспоминали наши общие родственники Шибаевы, вспоминали с удивлением и даже с восхищением мальчишеской ортодоксальностью. Сам Коля при встрече через несколько лет об этом не вспомнил, и мы общались как ничего не бывало. По ученой линии Коля не пошел, но шустрил по разному и вскоре имел в Ленинграде машину.

Особенно я занимался, по поручению учителей, художественной самодеятельностью, и это требует отдельного абзаца.

Руководила художественной самодеятельностью моя любимая учительница Татьяна Алексеевна. О ней несколько слов. Девичьей ее фамилии я не помню (или не знаю), она вскоре вышла замуж за молодого председателя колхоза Бусурина (никакого отношения не имеет к упомянутому выше хулигану, в деревнях много одинаковых фамилий). Молодая, красивая, тактичная, никогда не кричит – даже хулиган Бусурин ее слушался. Всегда скромно (по достатку), но симпатично одетая – прицепит какой-то кружевной воротничок, бантик – девчонки глядят во все глаза, а мальчишки краснеют, когда она на кого-то обратит внимание. Как она попала в эту глушь? Наверное, была родом отсюда. Преподавала она ботанику и зоологию, а у нас была еще классной руководительницей. Эти уроки она старалась сделать практическими. Вот дает задание, чтобы на следующий урок по зоологии кто-то принес лягушку (фамилий не называет). Задание добровольно выполняю я, по дороге в школу ловлю лягушку и приношу. Мне же приходится ее на столе препарировать, демонстрировать все органы, в частности, если на лапки мертвой лягушки посыпать соль, они будут сокращаться. А вот дает задание принести петуха. Я с трудом уговариваю бабку зарезать одну курицу, под обещание, что я потом принесу ее обратно. Также препарирую. Учительница показывает, что если птица садится, у нее автоматически сжимаются пальцы. Теперь мне понятно, почему даже сонные птицы не падают с веток. А вот мы всем классом на уборке картошки. Земля раскисла, и у моих старых ботинок отваливаются подметки. Учительница это замечает, и на следующий день мне как сироте вручают новые американские ботинки. А еще мне вручают американские (лендлиз) коричневые штаны на лямках. Штаны прочные, неизносимые. По-моему, в них ходил еще Том Сойер, но так и не износил. Правда, они, неизносимые, трут в промежности, но это пустяки. Никогда у меня не было таких штанов. Они прочные настолько, что когда я, прыгая с забора, зацепился штанами и повис на колу, они даже не треснули, и я долго барахтался, прежде чем освободился.

Но вернемся к самодеятельности. Первая пьеса была – «Молодая гвардия». Мне Татьяна Алексеевна поручила завидную роль Сережки Тюленина, хотя я к ней нисколько не подходил. Кроме того, я был, так сказать, помощником режиссера. Ничего, играли не только в школе, но и в деревенском клубе, народу было битком, хлопали так, что мхатовцам было бы завидно. Названия второй пьесы я не помню, тоже про войну. Здесь возникла коллизия – никто из ребят не хотел играть фрица. Пришлось мне, как добровольному помощнику режиссера, взять эту роль на себя. Я нашел немецкую офицерскую фуражку, кобуру с настоящим немецким пистолетом (этого добра у нас тогда было навалом), и еще зачем-то трубку. Трубку я на сцене даже закурил, стараясь не вдыхать дым. На спектакль в клубе приехало районное начальство – начальник РОНО (отдела народного образования) и кто-то еще. И вот, когда меня в соответствии со сценарием партизаны убили, я, видимо, так удачно упал, что на последующем разборе начальник РОНО спросил: «Ты куда после семилетки?». Я не знаю. «Поступай в калининский вагоностроительный техникум». Кто помнит, у Хазанова юмореска: «Поступай в кулинарный техникум». Меня это не впечатлило. Тогда мне предложили поступать в ленинградское речное училище. «А кем я буду?». «Штурманом». Вот это мне нравится! Так и определился мой выбор пути, но здесь я выхожу из детства.