Читать книгу Четверо Благочестивых. Золотой жук (сборник) - Эдгар Аллан По, Эдгар Уоллес, Marta Fihel - Страница 6

Сказать, что Англия (как повторила не одна передовица) была потрясена чрезвычайным происшествием в палате общин, не будет прегрешением перед истиной.

Первая молва о существовании «Четырех благочестивых» была воспринята с понятным недоверием и даже насмешкой, особенно теми газетами, которые получали последние новости задним числом. Лишь «Мегафон» поняла и придала правильное значение тому, насколько истинной была опасность, нависшая над министром, ответственным за проведение злополучного законопроекта. Теперь же и самые недоверчивые не могли не обратить внимания на ту силу, которая столь загадочным образом проникла прямо в сердце самого охраняемого учреждения Британии. В стране, похоже, не осталось такой газеты, которая не пересказала бы истории о подброшенной бомбе, весть о последней дерзкой выходке «Четверки» пронеслась по британским островам от края до края.

Каждый день появлялись все новые и новые истории (большей частью вымышленные) о тех, на ком лежала ответственность за последнюю сенсацию. Где бы ни встречались люди, разговаривали они об одном: о странном квартете, в чьей власти оказались жизни «сильных мира сего».

Еще никогда со времен восстания фениев общество не пребывало в подобном напряженном ожидании, как на протяжении двух дней, последовавших за появлением в палате общин «бомбы-пустышки», как удачно описала ее одна из газет.

Возможно, напряжение это было в точности таким же, поскольку, по всеобщему убеждению, которое выросло из содержания обнародованных писем, «Четверка» грозила расправой одному определенному человеку.

Первое указание на их намерения вызвало широчайший интерес. Однако то, что угроза исходила из маленького городка во Франции – а это, в свою очередь, делало опасность не столь близкой – саму угрозу до определенной степени лишало зловещей неотвратимости. Так считали малосведущие в географии люди, которые не осознавали, что Дакс[13] находится не дальше от Лондона, чем Абердин.

Но теперь таинственная опасность переместилась в саму столицу. Как же так, думали лондонцы, бросая тревожные косые взгляды по сторонам, любой человек на улице может оказаться одним из «Четверки», он может стоять рядом со мной, а я о том и не догадываюсь!

Такие мрачные черно-белые листки с воззванием к народу, навевая уныние, смотрели с голых стен и с каждой полицейской доски объявлений:

ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 1000 ФУНТОВ

18 августа примерно в 4 часа 30 минут пополудни в курительную комнату депутатов неизвестным лицом или лицами была подброшена адская машина. Есть основания предполагать, что лицо или лица, подложившие вышеуказанную машину, являются участниками организованной преступной группы, известной как «Четверо благочестивых», которые разыскиваются по обвинению в предумышленных убийствах, совершенных в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Новом Орлеане, Сиэтле (США), Барселоне, Томске, Белграде, Христиании, Кейптауне и Каракасе.

Вышеозначенное вознаграждение будет выплачено правительством Его Величества любому лицу или лицам, предоставившим сведения, которые приведут к поимке любого или всех, кто называет себя «Четверо благочестивых» и является участником вышеуказанной банды.

Любому участнику банды также гарантируется помилование и денежное вознаграждение за сведения подобного рода, в случае если лицо, предоставившее подобную информацию, не было причастно к совершению указанных ниже убийств.

(Подписано) Райдэй Монтгомери, Его Величества министр внутренних дел.

Дж. Б. Кэлфорт, комиссар столичной полиции

(далее приводился список шестнадцати преступлений, приписываемых «Четверке»)

Боже, храни короля».

Дни напролет у досок с объявлением толпились люди, не веря своим глазам, всматриваясь в головокружительную цифру.

Это объявление отличалось от привычных лондонцам, поскольку в нем не было ни описания разыскиваемых, ни фотографий, по которым их можно было бы опознать, ни шаблонного «был одет в темно-синий шерстяной костюм, матерчатое кепи и клетчатый галстук», на основании чего бдительный горожанин мог бы присматриваться к прохожим.

Разыскать нужно было четырех человек, которых никто никогда не видел! Что это, как не погоня за призраками, блуждание в потемках в надежде увидеть неясную тень?

Суперинтендант сыскной полиции Фалмут, человек очень прямой (однажды он отличился тем, что в весьма бесцеремонной форме, но очень доходчиво объяснил одной особе королевской крови, что не имеет глаз на затылке), прямо высказал комиссару столичной полиции, что он думает об этом деле.

– Невозможно поймать человека, если ты понятия не имеешь, кого или что нужно искать. Кто знает, может, это женщины. Они могут быть китайцами или неграми, высокими или низкими, они могут… Да что тут говорить, если мы даже не знаем, кто они по национальности! Они ведь чуть ли не в каждой стране мира накуролесили. Французами они быть не могут, потому что совершили убийство в Париже, янки тоже: судья Андерсон – их рук дело.

– Почерк? – комиссар приподнял пачку писем, которые держал в руке.

– Латинский, но это может быть подделка. А если и не подделка? Нет никакой разницы между почерком француза, испанца, португальца, итальянца, южноамериканца или креола… И, как я уже сказал, почерк можно подделать, и, скорее всего, так оно и есть.

– Что вы уже предприняли? – поинтересовался глава столичной полиции.

– Сгребли всех подозрительных из тех, кого знаем. Перетрясли Маленькую Италию, Блумсбери прошерстили, прошлись по Сохо и по всем колониям. Вчера вечером устроили облаву в Нанхэде, там живет много армян, но…

Сыщик вздохнул, всем своим видом выражая отчаяние.

– С таким же успехом, – продолжил он, – можно найти их в какой-нибудь дорогой гостинице, если, конечно, они настолько глупы, что будут держаться вместе. Да только можно не сомневаться, они сидят каждый в своей норе и встречаются раз-два в день в самом неожиданном месте.

Он замолчал и побарабанил пальцами по большому письменному столу, за которым они сидели.

– Мы привлекли и Де Курвиля, – добавил Фалмут. – Он потерся среди соховских, и, что важнее, повидался со своим человечком, который с ними якшается… Это не их люди, я ручаюсь… По крайней мере, он ручается, и я ему верю…

Его начальник досадливо покачал головой.

– На Даунинг-стрит[14] заваривается серьезная каша, – сказал он. – Никто не знает, чего ожидать.

Мистер Фалмут встал и, вздохнув, поправил фуражку.

– Нас ждут веселые деньки… Хотя я так не думаю, – парадоксально изрек он.

– А что думают люди? – спросил комиссар.

– Вы газеты видели?

По тому, как он пожал плечами, было видно, насколько невысокого мнения был комиссар столичной полиции об английской прессе.

– Газеты! Кто, скажите на милость, обращает хоть какое-то внимание на то, что пишут в газетах? – с раздражением произнес он.

– Я например, – спокойно ответил сыщик. – В газетах чаще всего пишут то, что хотят увидеть люди. Мне кажется, что идея ведения газеты в общих чертах к тому и сводится, чтобы человек, прочитав ее, сказал: «Хорошо сказано… Это как раз то, о чем я толкую».

– Ну, а на улицах… Вы знаете, что люди говорят?

Фалмут кивнул.

– Только сегодня вечером я в парке разговаривал с одним человеком. Вполне приличного вида господин, я бы даже сказал, интеллигент. «Что вы думаете об этом деле с “Четверкой благочестивых”?» – спросил я его. «Странное дело, – ответил он. – А вы как думаете, есть в этом что-то?» И это все, что говорят об этом люди, – поморщившись, подытожил офицер полиции.

Если в Скотленд-Ярде царило уныние, то Флит-стрит[15] пребывала в радостном возбуждении. Была получена великолепная новость, новость, которой могли быть отданы развороты газет, новость, о которой могли трубить передовицы, новость, которую можно было помещать на плакатах, представлять в виде иллюстраций и диаграмм или освещать статистическими выкладками.

«Дело рук мафии?» – шумно вопрошала «Комет» и далее всеми силами доказывала, что именно так.

«Ивнинг уорлд», чья редакторская мысль любовно сохранила воспоминания о шестидесятых годах, тихо предполагала вендетту и приводила в пример «Корсиканских братьев».

«Мегафон», похоже, утратила интерес ко всему, кроме «Четырех благочестивых», и забивала целые страницы рассказами об их жутких злодеяниях. Из старых запыленных подборок газета эксгумировала подробности всех убийств, совершенных как в Старом Свете, так и в Америке, напечатала фотографии и обстоятельные жизнеописания всех жертв, тем самым – вовсе не собираясь оправдывать «Четверку» – честно и непредвзято показав, какого сорта людьми они были.

К шквалу писем, обрушившемуся на редакцию, «Мегафон» отнесся очень осторожно, поскольку газета, имеющая клеймо «желтой», как правило, проявляет больше осмотрительности, чем ее более серьезные конкуренты. В газетном мире мало кто обращает внимание на скучную ложь, но интересное преувеличение может вызвать бурю негодования со стороны обделенного воображением соперника.

А количество писем о «Четверых благочестивых» тем временем росло с каждым днем, ибо вдруг, словно по волшебству, каждый внештатный корреспондент, каждый грамотный джентльмен, зарабатывающий пером, каждый, кто умел писать, неожиданно открыл, что всю жизнь был близко знаком с «Четверкой».

«Когда я жил в Италии, – писал автор “Заходите снова” (издательство “Hackworth Press”, 6 шиллингов; состояние почти идеальное – фаррингдонская книжная лавка, 2 пенса), – помню, мне рассказали одну историю об этих палачах…»

Или:

«Если место, где скрываются “Четверо злодеев” находится в Лондоне, то это может быть только в “Сухой бухте”, – писал другой джентльмен, который в северо-восточном углу своего манускрипта указал фамилию: Коллинс. – “Сухая бухта” во времена правления Карла II была известна как…»

– Кто такой Коллинс? – спросил издатель «Мегафона» у утомленного редактора.

– Наш бывший построчник, – устало пояснил помощник, показав тем самым, что даже передовые силы журналистики не прочь вернуться на проторенную дорожку. – Раньше он занимался полицейскими судами, пожарами, расследованиями и так далее, но сейчас ударился в литературу и пишет сразу две книги: «Живописными уголками старого Лондона» и «Знаменитые могилы Хорнси».

Во всех рабочих кабинетах в редакции творилось одно и то же. Каждая телеграмма, каждый листок бумаги, которые попадали на стол помощника редактора, содержали в себе отпечаток трагедии, нависшей над страной. Даже судебные протоколы отражали интерес к «Четверке». В одном описывалось разбирательство дела о ночной драке, устроенной подвыпившим юношей.

«Мой мальчик всегда был добрым и честным, – в слезах говорила его мать на суде. – Все эти ужасные рассказы о четырех иностранцах! Это они его таким сделали».

Суд счел это смягчающим обстоятельством.

И лишь сам сэр Филипп Рамон, человек, наиболее всего заинтересованный в развитии ситуации, хранил молчание.

Он отказался разговаривать с журналистами, отказался обсуждать возможность убийства даже с премьером, а на письма от восхищенных его мужеством соотечественников, которые приходили изо всех уголков страны, ответил объявлением в «Морнинг пост», где просил своих корреспондентов не слать ему открытки, поскольку они все равно отправляются в мусорную корзину.

Подумывал он и о том, чтобы в той же газете заявить о своем намерении провести законопроект через парламент, какую бы цену ему ни пришлось за это заплатить. Единственное, что его удержало, это опасение, что такой шаг посчитают слишком театральным.

Лишь с Фалмутом, на плечи которого как-то сама собой легла забота об обеспечении его безопасности, министр иностранных дел был необычайно любезен и однажды приоткрыл этому проницательному офицеру свою душу, душу человека, который живет в постоянном страхе за жизнь.

– Как вы полагаете, суперинтендант, опасность действительно существует? – повторял он по нескольку раз в день, и офицер, ревностный защитник непогрешимых полицейских сил, успокаивал его очень убедительно.

«Ведь зачем, – задавал он сам себе вопрос, – пугать человека, который и так уже напуган до смерти? Если ничего не случится, он увидит, что я был прав, ну а если… если… в этом случае он все равно не сможет назвать меня лжецом».

Сэр Филипп вообще был очень интересен детективу, который тоже раз или два не сумел сдержать в себе это чувство. Как-то министр, человек очень проницательный, перехватив полный любопытства взгляд офицера, спросил его напрямик:

– Вам интересно знать, почему я, зная об опасности, до сих пор не отказался от законопроекта? Что ж, вы, наверное, удивитесь, но я не чувствую опасности и даже не могу ее себе представить. Я никогда в жизни не думал о физической боли и ни разу не испытывал ее, даже несмотря на то, что у меня слабое сердце. Я просто не могу осмыслить и понять, что представляет собой смерть и что она несет: страдание или спокойствие. Я не согласен с Эпиктетом[16] в том, что страх смерти якобы является следствием нелепого представления, будто мы знаем, что нас ждет по ту сторону, хотя на самом деле нет никаких оснований предполагать, что там нас ждет положение худшее, чем нынешнее. Я не боюсь умереть… Я боюсь умирать.

– Совершенно верно, сэр, – пробормотал сыщик, который хоть и относился с большим участием к переживаниям министра, но из вышесказанного не понял ни слова. Что поделать, он был не из тех людей, кто может по достоинству оценить меткое определение.

– Но, – продолжил политик (разговор происходил в его рабочем кабинете на Портленд-плейс), – хоть я и не могу представить себе процесс умирания, я очень хорошо представляю и даже знаю по опыту, к чему приводит утрата доверия на международном уровне, и у меня нет желания портить будущее из-за боязни того, что может в конце концов оказаться какой-нибудь ерундой.

И данное суждение прекрасно иллюстрирует, что нынешняя оппозиция с готовностью назвала бы «мучительными метаниями достопочтенного джентльмена».

А суперинтендант Фалмут, с лица которого не сходило очень внимательное выражение, в душе позевывал и думал, где он мог слышать имя Эпиктет.

– Я принял все меры предосторожности, сэр, – вставил детектив, когда излияния на какое-то время прекратились. – Я надеюсь, вы не против, если несколько моих ребят побудут рядом с вами недельку-другую? Если позволите, два-три офицера будут находиться в доме, когда вы бываете здесь, и, разумеется, в министерстве будет дежурить отряд.

Сэр Филипп возражать не стал и позже, когда они вместе ехали в Вестминстер в закрытом бруме, понял, почему перед ними и по бокам постоянно держатся несколько велосипедистов, и почему на дворцовый двор сразу следом за их брумом въехало еще два экипажа.

В положенное время, перед почти пустым залом заседаний в палате общин сэр Филипп поднялся со своего места и заявил, что он наметил следующее чтение законопроекта об экстрадиции (политических преступников) на вторник через десять дней.

В тот же вечер Манфред встретился с Гонзалесом в саду возле северной башни[17] и повел разговор о том, как сказочно красиво у Хрустального дворца[18] при ночном освещении.

Гвардейский оркестр играл увертюру из «Тангейзера», и со временем речь у друзей зашла о музыке.

А потом:

– Что Тери? – спросил Манфред.

– Сегодня Пуаккар с ним возится. Достопримечательности показывает. – Оба мужчины рассмеялись. – А вы? – поинтересовался Гонзалес.

– А у меня был интересный день. В Грин-парке[19] я повстречался с одним милым наивным сыщиком, и он спросил меня, что я думаю о нас самих!

Гонзалес прокомментировал какой-то пассаж в соль миноре, и Манфред закивал в такт музыке.

– У нас все готово? – спокойно спросил Леон.

Манфред все еще кивал и негромко насвистывал мелодию. С заключительным аккордом оркестра он замолчал и принялся аплодировать музыкантам вместе с остальными слушателями.

– Я выбрал место, – сказал он, хлопая в ладоши. – Нам лучше вместе туда пойти.

– Все уже там?

Манфред посмотрел на товарища, и глаза его блеснули особенно ярко.

– Почти все.

Оркестр грянул национальный гимн. Мужчины встали и обнажили головы.

Толпа, окружавшая эстраду, рассеялась во мраке, Манфред и Гонзалес тоже собрались уходить.

Тысячи маленьких огоньков, мерцая, освещали окрестности, и в воздухе стоял сильный запах газа.

– На этот раз воспользуемся другим способом? – не заявил, скорее, спросил Гонзалес.

– Однозначно. Другим, – решительно ответил Манфред.