Читать книгу Эпоха невинности - Эдит Уортон - Страница 7

В тот же вечер, как только мистер Джексон отбыл, а дамы удалились в свою увешанную ситцевыми шторами спальню, Арчер поднялся к себе в кабинет. Там бдительная рука прислуги, как всегда, заботливо не дала погаснуть огню в камине, подкрутила фитиль лампы, и комната, с ее рядами книг, бронзовыми и стальными фигурками фехтовальщиков на каминной полке и обилием фотографических репродукций известных картин, радушно приняла его в свои объятия, окунув в неповторимую атмосферу родного ему домашнего уюта.

Бросившись в любимое кресло возле камина, он остановил взгляд на фотографии Мэй Уэлланд, подаренной ему девушкой в пору, когда их роман еще только завязывался, фотографии, потеснившей все другие на его столе. С каким-то новым чувством благоговения рассматривал он теперь чистый, открытый лоб, серьезные глаза, наивно улыбающиеся губы юного создания, чьей душе вскоре предстояло быть вверенной ему на попечение. Лицо Мэй Уэлланд, глядевшей на него с фотографии, внезапно словно изменилось – милые знакомые черты девушки, еще не ведавшей ничего в жизни и жаждущей получить от жизни все, вдруг обернулись пугающим отражением черт общества, к которому, правда, принадлежал и он и в которое он верил; лицо это было слепком, этим обществом изготовленным, было его плодом и детищем.

И вновь в который раз забрезжила догадка, что брак – это вовсе не тихая гавань, как ему внушали, не надежный якорь, брошенный у безопасной пристани, а плавание без карты по неведомым морям.

История с графиней Оленска переворошила устоявшиеся представления, внеся в них сумбур, и теперь мысли Арчера были в разброде и крутились в голове в хаотическом беспорядке. Бросив фразу: «Женщины должны иметь свободу, ровно такую же, как мы», он заценил корень проблемы, в его мире считавшейся несуществующей. Женщины «порядочные», пусть даже разок и оступившиеся, никогда не требовали для себя той свободы, которую имел в виду он, и с тем большей готовностью и щедростью мужчины, столь же великодушные, как он, в пылу спора и рыцарских чувств спешат им эту свободу даровать. Но щедрость эта – лишь на словах, она обманчива и лицемерна, это маска, скрывающая все те же неистребимые условности и правила, на которых держится все и которые не дают ни на шаг отступить от общепринятого.

В кузине Мэй он взялся защищать то, что в самой Мэй не потерпел бы и был бы вправе, позволь она себе такое поведение, призвать на помощь всю мощь государства и церкви для того, чтобы, меча громы и молнии, ее за это осудить. Разумеется, подобные размышления – чистая абстракция, своего рода гипотеза: как-никак он, Ньюленд, не польский аристократ и не подонок, и думать о правах жены в том случае, если б таковым он все-таки оказался, глупость и абсурд. Однако Ньюленду с его пылким воображением вовсе не трудно измыслить обстоятельства, пусть даже и не столь серьезные или же не столь явные, но непоправимо рушащие его отношения с Мэй. Ведь что могут они, строго говоря, знать друг о друге, если долг его, как человека «порядочного», скрыть от невесты свое прошлое, в то время как ее долг и долг всякой девушки на выданье – никакого прошлого не иметь? И разве не могут они расстаться по причине и вовсе незначительной и даже трудноуловимой – устав друг от друга, или по недоразумению, или вдруг вспылив во время ссоры? Он перебирал в памяти браки своих знакомых и друзей, браки, считавшиеся удачными, счастливыми, и понимал, что ни один их них и малейшего сходства не имеет с той неиссякаемо нежной страстью, которая рисовалась ему в мечтах об их с Мэй брачном союзе. Он догадывался, что для установления такого рода отношений от Мэй бы потребовались и опыт, и многосторонность, и свобода суждений – качества, которых ее так долго и заботливо учили не иметь, и с содроганием прозревал будущность своего брака, грозившего превратиться в подобие других браков вокруг – в скучный союз, скрепленный общностью материальных интересов и положения обоих в свете, союз, поддерживаемый лишь неведением – одной стороны и лицемерием – другой. Супруга такого типа идеально, на взгляд Арчера, воплощал собой Лоренс Лефертс. Будучи мастером и верховным жрецом формы, он и жену воспитал себе под стать, жену крайне удобную, известную тем, что, когда весь свет трубит об очередной скандальной интрижке ее мужа с чужой женой, она ходит с видом полного неведения и, мило улыбаясь, жалуется лишь на «чрезмерную строгость» ее Лоренса в вопросах морали, а когда однажды в ее присутствии речь зашла о Бофорте, который (как это и водится у иностранцев, да еще столь сомнительного происхождения) обзавелся в Нью-Йорке, что называется, «вторым гнездышком», она покраснела от негодования и смущенно отвела взор.

Арчер пытался утешить себя мыслью, что он не такой осел, как Ларри Лефертс, да и Мэй не до такой степени простодушна, как бедная Гертруда, но разницу составляла лишь степень интеллекта, а вовсе не принятые стандарты поведения и взглядов. На самом деле все они жили в мире иероглифов, где впрямую ничто не делалось, не называлось и даже не думалось, а реальность была представлена набором знаков, принятых и произвольно утвержденных, поэтому миссис Уэлланд, отлично знавшая, по какой причине Арчер настаивал, чтобы о помолвке дочери было объявлено на балу (и даже удивилась бы обратному), считала необходимым изображать неудовольствие от того, что ее якобы заставили так поступить, в точности, как это бывало в первобытных племенах, чью жизнь теперь все углубленнее изучают представители более развитой цивилизации – там тоже было принято тащить невесту из родительской хижины под ее вопли и крики.

В результате девушка, являвшаяся центром всей этой сложной и запутанной системы мистификации, оставалась загадкой тем большей, чем более открытой и уверенной казалась. Она была открытой, бедняжка, потому что ей было нечего скрывать, уверенной – потому что не знала за собой никаких секретов, на страже которых ей следовало быть. И вот с таким багажом ей, совершенно неподготовленной, в одночасье предстояло столкнуться с тем, что уклончиво зовется «некоторыми сторонами жизни, как она есть».

Наш молодой человек любил искренне, но трезво. Он восхищался лучезарной красотой своей избранницы, ее отличным здоровьем, мастерством верховой езды, ее грацией и ловкостью в играх, робким интересом к книгам и идеям, начавшим проявляться в ней под его руководством. (Она сделала кое-какие успехи – достаточные, чтобы вместе с ним потешаться над теннисоновскими «Королевскими идиллиями» [16], но еще не столь существенными, чтобы с наслаждением следить за приключениями Одиссея или интересоваться жизнью лотофагов на их острове.) Она была девушкой прямодушной, верной и храброй, обладала чувством юмора (чему основным доказательством был смех, которым она встречала его шутки), и он подозревал скрытую в глубине ее девственной и созерцательной души искру чувств, разбудить которые он с радостью предвкушал. Но, обозрев вкратце весь ее внутренний мир, он был обескуражен мыслью о том, что вся ее невинность, вся открытость – вымученны и искусственны. От природы Душа человеческая, какая она есть, какой рождается на свет, вовсе не проста и не открыта, наоборот, она вооружена массой хитрых уловок, данных ей для защиты, она инстинктивно лжива. И его тяготила эта искусственная чистота, так хитро сфабрикованная сговором всех этих матушек, тетушек, бабок и давно почивших прародительниц, потому что, по их представлениям, именно этой чистоты он жаждал, на нее имел право, чтобы с наслаждением, как хозяин сокрушить эту снежно-белую чистоту, как крушат фигуру, слепленную из снега.

В его размышлениях не только не было ничего нового, но они отдавали банальностью – обычные мысли и сомнения юноши накануне свадьбы. Однако обычно к ним примешиваются сожаления, угрызения совести, самоуничижение, которых у Ньюленда не было и следа. Он вовсе не сокрушался (как нередко раздражавшие его этим герои Теккерея), что не может подарить возлюбленной в обмен на ее непорочность свою девственную, как белый снег, чистоту. Он не мог побороть в себе подозрений, что, будь он воспитан так же, как она, они чувствовали бы себя как дети, заплутавшие в лесу. И как бы судорожно и страстно ни предавался он размышлениям, он не мог найти основательной причины (никак не связанной с его минутным удовольствием или удовлетворением извечного мужского тщеславия), почему его невесте отказано в той свободе эксперимента, какой пользуется он.

Вот какие мысли бродили в этот поздний час в его голове, и он сознавал, что настойчивость и неотвязность их вызваны случившимся так некстати прибытием графини Оленска. В самый момент помолвки, когда он должен был бы предаваться самым радужным мечтам, полниться самыми чистыми мыслями и безоблачными надеждами, его подняли, как на вилах, подняли и вторгли в скандал, за которым шлейфом тянутся проблемы, которых он предпочел бы избегнуть. «К черту эту Эллен Оленска!» – пробормотал он и, притушив в себе раздражение, принялся раздеваться. Он не мог взять в толк, каким образом и почему ее судьба может иметь отношение к нему, к его жизни и хоть в какой-то степени влиять на нее, но смутно отдавал себе отчет в том, что уже начал считать риски той борьбы, в которую он теперь, так или иначе, втянут.

А несколько дней спустя грянул первый гром.

Ловел Минготы разослали приглашения на так называемый «официальный обед» (то есть обед, предполагавший трех дополнительных лакеев, два блюда для каждой из перемен и римский пунш в середине). В первых же строках приглашения значилось: «В честь приезда графини Оленска» – дань обычному американскому гостеприимству, в соответствии с которым гостей принимают как королевских особ или по крайней мере как послов этих особ.

Гости отбирались с дерзостью и в то же время с тщанием, в которых знатоки распознали бы твердую руку Екатерины Великой. Наряду с такими бессменными столпами общества, как Селфридж Мерри, которых приглашали всюду и всегда, потому что так было заведено от века, Бофортами, по подозрению в родстве, мистером Силлертоном Джексоном и его сестрой Софи (являвшейся всюду, куда ей указывал явиться ее брат) приглашения получили и некоторые из наиболее популярных и при этом безукоризненных светских пар помоложе: чета Лоренс Лефертсов, миссис Лефертс Рашворт (хорошенькая вдовушка), супруги Торли, Реджи-Чиверсы, молодой Морис Дагонет с супругой (урожденной Вандерлиден). Состав гостей был подобран идеально, так как все приглашенные принадлежали к избранному кружку, члены которого во время долгого нью-йоркского сезона денно и нощно развлекались сообща с явным и неослабным энтузиазмом.

А сорок восемь часов спустя произошло немыслимое: каждый из приглашенных, за исключением Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой, приглашение Минготов отклонил. Нанесенное оскорбление было тем разительнее, что приглашение в числе прочих отклонили и Реджи Чиверсы, родственники Минготов; подчеркивала его и одинаковая у всех форма отказов, в которых за словами, выражавшими «сожаление ввиду невозможности принять приглашение», отсутствовала ссылка на «уже существующую на этот вечер договоренность», такой ссылки, несколько умиряющей отказ, требовали правила простой вежливости. Нью-йоркское общество тех лет было слишком невелико и ограничено в ресурсах, чтобы каждый, ему причастный (включая конюхов, старших лакеев и поваров), не знал бы досконально, кто в какой вечер свободен, а кто нет, что и дало приглашенным к Ловел Минготам возможность продемонстрировать совершенно ясным и жестким образом свое нежелание увидеться с графиней Оленска.

Удар был неожиданным, но Минготы встретили его с присущей им отвагой. Миссис Ловел Мингот поделилась произошедшим с миссис Уэлланд, та, в свою очередь, поделилась с Ньюлендом Арчером, и Ньюленд, пылая гневом возмущения, отправился к матери и страстно, убедительно стал просить ее вмешаться. Миссис Арчер, пройдя мужественный период внутреннего сопротивления и внешних отговорок и отсрочек, уступила наконец требованиям сына (как, впрочем, делала и всегда) и принялась за дело – решительно и с энергией, еще и удвоенной предыдущими сомнениями и колебаниями. Надев свой серый бархатный капор, она сказала: «Еду к Луизе Вандерлиден!»

Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера можно было бы уподобить пирамиде, невысокой, но монолитной и со скользкой поверхностью – без единой (пока еще) трещины для опоры. Твердое основание пирамиды составляли те, кого миссис Арчер называла простолюдинами, – добропорядочное, но не совсем ясного происхождения большинство – почтенные семейства тех (как в случае со Спайсерами, или Лефертсами, или Джексонами), кто сумел повысить свой статус, заключив брак с кем-то из правящих кланов. «Люди сейчас, – любила повторять миссис Арчер, – не так щепетильны, как в прежние времена, и если на одном конце Пятой авеню правит бал старая Кэтрин Спайсер, а на другой – царит Джулиус Бофорт, то трудно ожидать, что старые традиции сохранятся надолго».

По направлению к верхушке пирамида неуклонно сужалась, выделяя из субстрата людей состоятельных, но ничем не выдающихся, сплоченную и небольшую доминантную группу, ярко представленную Минготами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство полагало, что это и есть верхушка пирамиды, но сами принадлежавшие к этой группе (во всяком случае, из поколения миссис Арчер) отлично знали, что, на просвещенный взгляд знатока генеалогии, на такую честь могли претендовать лишь немногие избранные семейства.

«Не хочу слышать, – говорила миссис Арчер детям, – всю эту газетную чушь о так называемой нью-йоркской аристократии! Если таковая и имеется, то это не Минготы, нет, и не Ньюленды, как и не Чиверсы! Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными купцами – английскими или голландскими, отправившимися в колонии для заработка и оставшимися здесь, потому что дела у них пошли хорошо. Один из ваших предков подписал Декларацию [17], другой был генералом в ставке Вашингтона и принял меч у генерала Бургойна [18] после битвы при Саратоге. Всем этим стоит гордиться, но никакого отношения к аристократии наши предки не имеют. Нью-Йорк всегда был сообществом торговцев и коммерсантов, а на аристократическое происхождение здесь могут претендовать в строгом смысле слова лишь семейства три, не больше.

Миссис Арчер, как и ее сыну, и дочери, как и всем прочим в Нью-Йорке, было известно, кто эти привилегированные семейства: во‑первых, Дагонеты с Вашингтон-сквер, потомки старинного английского графского рода, состоявшего в родстве с Питтами и Фоксами; затем Ланнинги, переженившиеся с потомками графа Де Грасса, и Вандерлидены – прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, еще до Революции породнившиеся, вступая с ними в браки, с представителями французской и британской знати.

Из Ланнингов сохранились лишь две очень старые, но бодрые мисс, безмятежно доживавшие свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели чиппендейл; Дагонеты были представлены значительно шире, к тому же их связывало родство с лучшими семействами Балтимора и Филадельфии; но выше всех в этой иерархии располагалось семейство Вандерлиден, пребывавшее к тому времени в глубоком сумраке забвения, за исключением двух весьма заметных фигур – мистера и миссис Генри Вандерлиденов.

Миссис Генри Вандерлиден в девичестве звалась Луиза Дагонет. Ее мать являлась внучкой полковника Дюлака, происходившего из старинного семейства, испокон веку жившего на одном из островов Канала [19]; в войну он сражался под командованием Корнуолиса [20], а после войны обосновался в Мэриленде и женился на леди Анжелике Тревенна, пятой дочери графа Сент-Острея. Узы, связывающие Дагонетов, мэрилендских Дюлаков и их аристократическую корнуольскую родню Тревенна, всегда оставались тесными и полными сердечной симпатии. Мистер и миссис Вандерлиден не раз подолгу гостили у тогдашнего главы дома Тревенна герцога Сент-Острея и в его резиденции в Корнуолле, и в Глостерширском Сент-Острее, и Его светлость часто говорил о своем намерении когда-нибудь отдать им визит (без герцогини, боявшейся плаваний в Атлантике).

Мистер и миссис Вандерлиден делили свое время, пребывая то у леди Тревенна в Мэриленде, то в Скитерклиффе, величественной усадьбе на Гудзоне, подаренной в числе прочих колониальных даров голландского правительства выдающемуся губернатору, усадьбе, «почетным владельцем» которой теперь являлся мистер Вандерлиден. Их большой, внушительного вида дом на Мэдисон-авеню открывался редко, и, наезжая в город, на Мэдисон-авеню они принимали лишь самых близких своих друзей.

– Надо бы и тебе со мной поехать, Ньюленд, – сказала ему мать, уже стоя возле «Браун-купе». – Луизе ты так нравишься, а кроме того, я ведь это ради Мэй предпринимаю такие шаги еще потому, что уж если и нам не держаться вместе, то от общества вообще ничего не останется.