Читать книгу В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон - Страница 8

И сам Ник Лэнсинг в неменьшей мере сознавал действие в нем некой новой закваски. Он был лучшим, чем Сюзи или Стреффорд, судьей книги, которую пытался написать; он знал ее слабости, ее вероломство, стремление утечь меж пальцев, едва он задумывал покрепче ухватить ее; но он также знал, что в тот самый момент, когда, казалось, она не оправдывала его ожиданий, она неожиданно возвращалась, биясь громкими крыльями о его лицо.

Он не заблуждался относительно ее коммерческой ценности и отнюдь не обрадовался, а поморщился, когда Сюзи в связи с его книгой упомянула Мáрия. Называлась книга «Торжество Александра Великого». Его воображение было захвачено идеей изобразить поход молодого завоевателя по сказочным землям Востока: ему хорошо давались описательные эпизоды, и он смутно чувствовал, что развивать свою теорию о влиянии Востока на западное искусство, облекая ее в художественную форму, требует меньшей эрудиции, чем если бы он попытался изложить ее в статье. Неплохо представляя себе предмет своего интереса, он понимал, что знает недостаточно, чтобы писать о нем, но в утешение напоминал себе, что «Вильгельм Мейстер»[10] пережил множество увесистых томов по эстетике; и в перерывах между приступами недовольства собой высокое мнение Сюзи подбадривало его, и он находил ничем не омраченную радость в работе.

Никогда – нет, никогда! – он не был так безгранично, так безусловно счастлив. Прежняя литературная поденщина выучила его прилежанию, теперь же привычен стал жар вдохновения. Предыдущие литературные начинания были робкими и пробными, если же теперешнее уверенно и споро продвигалось вперед, то потому, что обстоятельства сильно переменились. Он испытывал чувство легкости, надежности, удовлетворенности; и к тому же впервые со времен ранней юности, как перед смертью матери, испытывал чувство, что ему есть за кем ухаживать, что есть кто-то, нуждающийся в его особой заботе и перед кем он ответствен за себя и свои поступки, как ни перед кем из торопливых и равнодушных людей, жизнь среди которых он выбрал.

Сюзи разделяла взгляды этих людей: она говорила на их языке, хотя понимала и другие, нуждалась в тех же удовольствиях, разве что не поклонялась их богам. Но с того момента, как она стала принадлежать ему, в нем родилось убеждение, что их союз отвечает ее глубинной потребности в поклонении. Она принадлежала ему, он выбрал ее, она заняла свое место в длинной череде жен Лэнсингов, которых мужчины прошлых поколений этого рода любили, уважали и, возможно, обманывали. Он не претендовал на понимание логики такой потребности, но факт, что она была его жена, придавал целеустремленность и последовательность его спорадическим порывам и таинственный отблеск святости его работе.

Раз или два в первые дни после женитьбы он спрашивал себя с легкой дрожью, что будет, если Сюзи прискучит ему. Такое уже случалось у него с другими женщинами, первые чувства к которым по силе не отличались от тех, что пробуждала в нем она. Роль, которую он играл в своих предыдущих любовных историях, вообще говоря, можно было определить одной незабываемой фразой: «Я и охотник, и добыча», ибо он неизменно переставал быть первым, только чтобы считать себя вторым. Этот опыт никогда не переставал причинять ему сильнейшую боль, поскольку его симпатия к преследователю была не намного менее глубокой, чем сострадание к себе самому; но так как он всегда больше жалел себя, то в конце концов отдалялся от преследователя.

Теперь весь этот пренатальный опыт казался полностью непригодным для того нового человека, которым он стал. Он не мог представить, что Сюзи наскучит ему – или что он постарается избавиться от нее, если такое произойдет. Он не мог думать о ней как о враге или даже сообщнице, поскольку сообщники – это потенциальные враги: она была той, с кем предстояло вкусить небывалое чудо, радость дружбы, но которая даже в этих временных восторгах должна была оставаться в первую очередь верной подругой.

Эти новые чувства не повлияли на его общее отношение к жизни, но просто укрепили его веру в ее высшие «радости». Никогда он так не наслаждался тем, что всегда любил. Никогда добрый обед не был так вкусен, красивый закат так красив; он радовался тому, что равно мог оценить то и другое. Он, как всегда, гордился умом Сюзи и тем, что она свободна от предрассудков: теперь, когда она принадлежала ему, она не могла быть для него слишком «современной». Он в полной мере разделял ее страсть к наслаждению моментом и лихорадочную жажду растянуть его. Он знал, когда она раздумывает о способах продлить их прекрасное положение, и втайне раздумывал вместе с ней, какие еще новые способы они способны изобрести для этого. Он был благодарен Элли за то, что та по-прежнему отсутствует, и уже начал надеяться, что они смогут оставаться в палаццо до конца лета. Если надежда оправдается, ему удастся закончить книгу, а Сюзи – немного отложить из процентов на свадебные чеки, и тогда их волшебный год может растянуться на два.

К концу сезона их и Стреффорда присутствие в Венеции привлекло туда несколько путешествующих пар из их круга. У этих равнодушных, но прилипчивых людей было то общее свойство, что они не могли подолгу находиться в отрыве друг от друга, – их тут же начинало снедать смутное беспокойство. Лэнсингу было знакомо это чувство. Сам испытывал его легкие приступы и часто помогал другим справляться с ними. Оно было не сильней ощущения легкого голода, которое напоминает о пятичасовом чае человеку, который плотно позавтракал и уверен, что пообедает не менее плотно, но придает смысл бессмысленному и помогает многим колеблющимся делать их ежегодный выбор между Довилем и Санкт-Морицем, Биаррицем и Капри.

Ник не удивился, узнав, что этим летом становится модой неожиданно появиться в Венеции и заглянуть к Лэнсингам. Пример всем показал Стреффи, ему последовали и другие. К тому же замужество Сюзи было все еще предметом сочувственных пересудов. Люди знали историю свадебных чеков, и им было интересно посмотреть, как долго молодожены смогут на них прожить. Важно было в этом году помочь отчаянной паре растянуть медовый месяц, предлагая им крышу над головой. Еще июнь не подошел к концу, а уже масса друзей наслаждались с Лэнсингами солнышком на Лидо.

Ник неожиданно обнаружил, что их появление создает ему помехи. Дабы оградить себя от лишних комментариев и шуток, он отложил работу над книгой и запретил Сюзи говорить о ней, объяснив это тем, что нуждается в перерыве для отдыха. Жена мгновенно и с готовностью приняла его объяснение, защищая его от соблазна продолжать работу так же ревниво, как не поощряла его безделья; и он позаботился о том, чтобы она не обнаружила, как перемена в его привычках совпала с моментом, когда он стал испытывать трудности с книгой. Но хотя он не жалел, что перестал писать, неожиданно обнаружилось, насколько тяжело переносить ничегонеделанье. Впервые праздное шатание в компании потеряло для него свое очарование; не потому, что с теперешними спутниками у него было меньше общего, но потому, что за это время он узнал что-то неизмеримо лучшее, нежели пребывание в их компании. Он всегда чувствовал себя выше своих обычных приятелей, но теперь этот разрыв был слишком велик: до некоторой степени это действительно было несправедливо по отношению к ним.

Он тешил себя тем, что Сюзи разделяет это его чувство, но с раздражением увидел, что с прибытием их друзей она весьма оживилась. Как будто бы внутренний свет, придавший ей новую красоту, зажегся от присутствия тех самых людей, от которых они сбежали в Венецию.

Это вызвало у Лэнсинга смутное возмущение, которое после вопроса, как ей нравится снова оказаться в старой компании, усилилось, когда она со смехом ответила, что лишь надеется, их бедным друзьям не слишком бросается в глаза, как они ей надоели. Явная неискренность ответа была шоком для Лэнсинга. Он знал, что на деле они Сюзи отнюдь не надоели, и понял, что она просто догадалась о его чувствах и инстинктивно согласилась с ними и что впредь всегда будет думать как он. Чтобы проверить правоту своего опасения, он беззаботно сказал: «Но все равно довольно приятно снова немного пообщаться с ними», и она тут же ответила столь же убежденно: «Да, не правда ли? Все-таки… старые друзья!»

Страх за будущее вновь коснулся Лэнсинга ледяной рукой. Независимость Сюзи и ее уверенность в себе были в числе ее главных привлекательных черт, если же она станет его эхом, их восхитительный дуэт рискует превратиться в скучнейший из монологов. Он забыл, что всего пять минут назад негодовал из-за того, что она рада видеть их друзей, и на мгновение у него голова пошла кругом от неразрешимой загадки человеческой души, когда различие в чувствах раздражает, а согласие наводит скуку.

Он снова начал сомневаться: может, семейная жизнь вообще не для него, и не впал в отчаяние лишь потому, что вспомнил: вряд ли подчиненность Сюзи его настроению долго продлится. Но даже тогда ему не пришло в голову, что его опасения излишни, поскольку их узы откровенно временны. В думах о ней у него не возникало и тени мысли об особой договоренности, которая лежала в основе их брака; решение, что он или она могут расторгнуть его к обоюдному удовлетворению, давно превратилась в отголосок старой шутки.

Через неделю или две непрерывного общения ему стало ясно, что из всех старых друзей семейство Мортимера Хикса надоело ему меньше всего. Хиксы покинули «Ибис», чтобы поселиться в большом обветшалом дворце в районе Канареджо. Они сняли помещение у художника (одного из их новейших открытий) и философски относились к отсутствию там современных удобств ради бесценной возможности почувствовать «атмосферу». В этой исключительной обстановке они собирали, как всегда, разнородную компанию тихих кабинетных ученых и шумных адептов новых теорий, совершенно не сознавая взаимной несовместимости столь несхожих гостей, и сияли уверенностью, что наконец-то припали к истоку мудрости.

В прежние времена Лэнсингу первые полчаса было бы занятно находиться в этом обществе, а потом он весь долгий вечер изнывал бы от скуки, глядя на миссис Хикс, объемистую и увешанную драгоценностями, сидящую между безобидным профессором археологии и насупленным композитором или верховным жрецом новомодного танца, в то время как мистер Хикс, с сияющей физиономией над необъятным белым жилетом, следил за тем, чтобы шампанское лилось обильней, чем разговор, и блестящие молодые секретари усердно поддерживали беседу ошеломительными пророчествами и поразительной эрудицией. Но в Лэнсинге произошла перемена. В прошлом, по контрасту с его собственными друзьями, Хиксы казались совершенно невыносимы; теперь они были спасением от тех же самых друзей, став не только симпатичными, но даже интересными. В конце концов, это было уже кое-что – общаться с людьми, которые не рассматривают Венецию со стороны исключительных возможностей для купанья и адюльтера, но которые с благоговением, если не в замешательстве сознают, что находятся перед лицом чего-то уникального и несказанного, и стремятся максимально использовать это свое преимущество.

«В конце концов… – сказал он себе однажды вечером, с простой радостью выздоравливающего скользя взглядом по крупным доверчивым лицам Хиксов, – в конце концов они нашли для себя объект поклонения, религию…» Мысль эта поразила его как свидетельство некой перемены в собственном умонастроении и ключ к его новому мнению о Хиксах. Их беспорядочная страсть к великим произведениям искусства соответствовала его новому взгляду на вселенную: люди, которые чувствовали, пусть смутно, чудо и ценность жизни, должны были с тех пор быть ближе ему, чем те, для кого она мерилась единственно счетом в банке. Поразмыслив, он предположил, что именно это имел в виду, когда подумал, что у Хиксов появилась «религия»…

Несколько дней спустя его благоденствие было неожиданно нарушено приездом Фреда Джиллоу. Лэнсинг всегда чувствовал снисходительное расположение к молодому Джиллоу, рослому, улыбчивому и молчаливому, жаждавшему в полной мере воспользоваться всем, что предоставляют ему удача и положение в обществе. Лэнсинг, который неизменно пускался в свои скромные приключения со всей страстью, был не в состоянии догадаться, какую пользу тот извлекал из своих похождений, но всегда подозревал, что блудный Фред был не больше чем хорошо маскирующийся зритель. Теперь он впервые начал смотреть на него новыми глазами. Дело в том, что Ник испытывал угрызения совести по отношению к чете Джиллоу. С самого начала он и Сюзи говорили о них меньше, чем о других членах их кружка: они тактично избегали упоминать их имена с того дня, когда Сюзи пришла к Лэнсингу сказать, что Урсула Джиллоу просила ее отказаться от него, и вплоть до того дня, когда она встретила его восторженным криком: «Вот наш первый свадебный подарок! Огромнейший чек от Фреда и Урсулы!»

Лэнсинг знал: множество симпатизирующих ему людей готовы были рассказать, что произошло в промежутке между этими двумя датами, но он поостерегся спрашивать. Он даже настолько убедительно притворился осведомленным обо всем, что друзья, которые горели желанием просветить его на этот счет, были обескуражены, решив, что ему известно больше, нежели им; и постепенно он поверил им и сам стал считать, что действительно так оно и есть.

Теперь он ощутил, что вообще ничего не знает и что «Привет, старик», которым она встретила Джиллоу, могло быть или обыкновенным групповым приветствием – поскольку на их приватном жаргоне все они были «старики» и «старухи» и все имели прозвища, – или приветствием, скрывавшим загадочные глубинные отношения.

Сюзи явно была рада видеть Джиллоу; но в то время она всему радовалась и бывала так рада показать свою радость! Обстоятельство, обезоруживавшее ее мужа и заставлявшее его стыдиться своей обеспокоенности. «Надо или немедленно все это заново обдумать, или не думать об этом вообще» – такой здравый, но бесплодный совет дал он себе на другой день после прибытия Джиллоу и тут же погрузился в раздумья.

Фред Джиллоу, судя по всему, и не догадывался, что смутил чей-либо душевный покой. День за днем он часами полеживал на пляжах Лидо, подложив руки под голову, слушал вздор Стреффи и наблюдал сквозь полуопущенные ресницы; но не проявлял желания встретиться или заговорить с ней наедине. Он более, чем когда-либо, довольствовался ролью благодарного зрителя богатого показа, устроенного для его личного развлечения. Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром он не услышал ее мимолетную жалобу на усиливающуюся жару и угрозу москитов, и тогда сказал, словно они когда-то давно уже обсуждали этот вопрос и обо всем договорились: «Дом на болоте будет готов принять вас в любое время после первого августа».

Нику вообразилось, что Сюзи слегка покраснела и демонстративней, чем обычно, распрямилась и пустила гладкий камешек по мелким волнам, замирающим у их ног.

– В Шотландии вы оба будете выглядеть куда свежее, – сделав над собой усилие, добавил Фред с несвойственной ему откровенностью.

– О, неужели? – весело ответила она и, повернувшись на высоких каблуках, сказала с таинственным и важным видом: – Нику нужно работать. Возможно, мы задержимся здесь до конца лета.

– Работать! Вздор! Вы задохнетесь в этих миазмах. – Джиллоу растерянно посмотрел на небо из-под надвинутой на лоб шляпы, затем проговорил, будто бы с глубокой обидой: – Я думал, все решено.

– Почему, – спросил вечером Ник жену, когда они вернулись в прохладную гостиную Элли после позднего ужина на Лидо, – почему Джиллоу думает, что решено: мы едем на его болото в августе? – Он почувствовал, что странно называть их друга по фамилии, и покраснел до ушей.

Сюзи сбросила на пол кружевную накидку и стояла перед ним в слабоосвещенной комнате, тоненькая и мерцающе-белая в прозрачном сумраке.

Она беспечно подняла брови:

– Я тебе давным-давно говорила, что он приглашал нас туда на август.

– Ты не предупредила, что приняла приглашение.

Она улыбнулась, словно он сказал такую же наивную глупость, как Фред:

– Я принимала все – ото всех!

Что он мог ответить? Это был основной принцип, на котором базировался их сговор. И если он скажет: «Но это другое, потому что я ревную к Джиллоу», как он будет выглядеть? Время для ревности – если столь устарелая позиция могла быть оправдана на каком-либо основании – осталось в прошлом, до того, как они поженились, и до того, как приняли подарки, которые помогли им это осуществить. Теперь он несколько удивлялся, что в то время такие мелочи его не беспокоили. Собственная непоследовательность раздражала его и усиливала раздражение, которое вызывал в нем Джиллоу. «Небось считает нас своей собственностью!» – проворчал он про себя.

Он рухнул в кресло, и Сюзи опустилась у его ног на сияющий узорный мрамор пола, прижалась стройным телом и прошептала, приблизив к нему лицо и губы:

– Совсем не обязательно ехать куда-то, куда ты не хочешь.

В этот раз ее покорность была прелестна, и, сжав ее в объятиях и целуя, он так же шепотом сказал:

– Тогда не поедем туда.

В ее ответном объятии он почувствовал молчаливое согласие всего ее счастливого существа с тем, что бы он ни решил в будущем, если только оно предоставит достаточно моментов, подобных этому; и когда безмолвно они сжимали друг друга в объятиях, все его сомнения и недоверие начали казаться глупыми и несправедливыми.

– Давай останемся здесь на столько, сколько Элли позволит, – сказал он, как если бы погруженные в тень стены и поблескивавшие полы были колдовской границей его счастья.

Она тихо пробормотала, что согласна, и встала, сонно потягиваясь:

– Ужасно поздно… Расстегнешь платье?.. О, телеграмма!

Она взяла со стола телеграмму и, вскрыв, на секунду углубилась в нее.

– Это от Элли. Завтра приезжает.

Она повернулась к окну и рассеянно вышла на балкон. Ник последовал за ней, продолжая обнимать ее. Канал тонул в темноте, только несколько поздних огоньков дрожали в черной воде. Волна душного воздуха донесла издалека последние отзвуки музыки с гондолы.

– Старушка Элли! Все равно… хотелось бы мне, чтобы это все принадлежало нам с тобой, – сказала Сюзи и вздохнула.