Читать книгу Серебро - Эдуард Диа Диникин - Страница 2

Ночью моросил дождик, но к утру перестал. Деревянный неоштукатуренный домик у Волкова кладбища[1] в этот мартовский день десятого года двадцатого века словно умылся этим дождём, как умывается порой второпях под душем буржуа в доме на Каменноостровском проспекте – одной из самых лёгких и безответственных улиц Петербурга.

Молодой мужчина, вышедший из пролётки, не был буржуа, но жил на Каменноостровском проспекте. Он отличался ответственностью, несмотря на кажущуюся лёгкость своего поведения. Здесь же он, как и его брат, оказался, движимый самыми добрыми и благородными чувствами – перевезти своего друга-поэта к себе.

– Витя, – бодро произнёс он, входя в почти пустую комнату, – мы за тобой, собирайся, где твои вещи…

– Приветствую, Давид[2], – ответил высокий блондин, несколько растерянно поднимаясь с кровати. Казалось, он не ожидал прихода товарища.

– Ты приготовил вещи? – спросил Давид.

– Да, вот чемодан, – Витя показал на предмет, который правильнее было бы назвать чемоданчиком. – И вот ещё.

Он вытащил из-под кровати наволочку, набитую чем-то лёгким и воздушным, как стихи Велимира Хлебникова[3]. Собственно, это они и были.

– Хорошо, пойдём. Ты ничего не забыл?

– Вроде нет… – рассеянно ответил Хлебников и вышел из комнаты. Бурлюк посмотрел на пол и увидел листок бумаги. Он поднял его и прочитал: «О, рассмейтесь, смехачи…» Сунул его в карман, ещё раз внимательно осмотрел комнату и вышел вослед…

Через три дня в эту комнату въехал седой мужчина двадцати пяти – двадцати восьми лет. Он представился хозяйке литератором, но это был обман – Пётр не написал в своей жизни ни строчки. Зато убил двух или трёх людей. Сейчас же он хотел найти Веру В. – так звали ту, в которую он был влюблён уже год. Ту, которую он искал всё это время. Вера В. имела фамилию, но в организации, где они познакомились, её звали именно так: «Веравэ». Или «товарищ Вера».

Только он один называл её так, как называл, – «Бим».

В дверь раздался короткий стук, и она тут же открылась.

– Я вам бельё поменять, – сказала хозяйка квартиры, улыбаясь уголками губ, и быстро вошла. – Прошлый жилец неаккуратен был. Мы его взяли жить, чтобы дочек наших учил, – продолжала она, убирая старое бельё, выпятив свой толстый зад, – он и не платил нам ничего. Нам и не надо вовсе. Вам сдала – просто уж попросили очень.

– Благодарю, – сказал Пётр, внутренне усмехнувшись. Он заплатил за три дня столько, сколько другой не заплатил бы и за три недели, с учётом весьма скромной обстановки. Он бы дал сумму и за три месяца, но не хотел таким образом привлекать к себе внимания.

– Ваше? – спросила она, вытащив что-то из-под простыни. Это были мятые листы бумаги.

– Нет, – покачал он головой.

– Это прежнего жильца. Странный молодой человек, звал себя председателем земного шара. Вилимиром каким-то. Тихопомешанный, одним словом. Раз не ваше, на растопку пойдёт, – без перехода сказала она.

– Позвольте? – Пётр привстал и протянул левую руку.

Хозяйка вложила в неё бумаги. А в свой взгляд – нечто далёкое от пристойности. «Не хватает только, чтобы она губы облизнула», – с усмешкой подумал Пётр.

– Так это же стихи, – сказал он с некоторым удивлением, ухватив в мешанине мелких, почти микроскопических букв несколько предложений, написанных более крупно.

– Это? – хозяйка взяла один из листов обратно, чуть коснувшись пальцев Петра своими и, посмотрев ему в глаза, провела языком по губам.

После чего взглянула на листок.

– Вот это? – насмешливо произнесла она и прочитала: «Бесконечность – мой горшок. Вечность – обтиралка. Я люблю тоску кишок. Я зову судьбу мочалкой».

– Ха-ха-ха, – расхохотался Пётр, – у поэтов бывают удачные стихи, бывают неудачные. Вот это неплохо, согласитесь: «Слоны бились бивнями так, что казались белым камнем под рукой художника, олени заплетались рогами так, что казалось, их соединял старинный брак со взаимными увлечениями и взаимной неверностью, реки вливались в море так, что казалось: рука одного душит шею другого».

– Да уж, – неуверенно вздохнула женщина, – конечно, увлечения, и понятно почему. Согласна…

Когда она ушла, Пётр вытащил из саквояжа маленький револьвер. Подумав, положил его на полку возле стены. Сел на кровать и стал читать исписанные листы, оставленные бывшим жильцом:

Пётр встал с кровати.

– Позвать любовь, – произнёс он тихо. – Я зову тебя, Бим, – сказал он и посмотрел в окно: там выстроились кресты, какими однажды пометили и его. И не святой водой, а зелёнкой.

Пётр не знал, в каком году он родился, но знал, что в России. Не знал, крестили ли его в детстве, но знал: у него были родители. Детская память цеплялась за то, что было. Или приснилось?

Но ему не приснилось, как в 1899 году в Германии ему мазали лоб зелёным раствором, после того как он сорвался с трапеции. И стал клоуном.

Когда ему было восемь, он забрался на корабль, идущий в Неаполь из Одессы. В Неаполе он научился говорить на трёх языках: итальянском, французском и немецком.

С девяти лет он работал в цирке.

Там он научился акробатике, стрельбе и хорошим манерам. Старый Франц, про которого говорили, что он австрийский герцог, занимался с ним этикетом, историей, литературой, а также научил играть на губной гармошке.

Пётр привстал и пошёл на кухню, где пахло борщом и жареным мясом. На кухне в клетке сидела канарейка. Он налил в чашку горячую воду из самовара.

Тут же на кухню вышла хозяйка.

– Вы любите синема? – спросила она.

– Терпеть не могу.

– Вы шутите?

– Ничуть, – сказал он и пошёл к себе.

Сел за стол, на котором лежало несколько листов из тех, что он нашёл. Ещё раз прочитал один из них:

Я вижу Вэ как круг и точка в нём,

А Зэ – упавший К, в нём зеркало и луч,

Л – круговая площадь и черта оси,

Ч – в виде чаши,

М – лица молний, облаков и туч,

Я вижу Я как единицу,

А, Б, В, Г как «Господи, спаси»

Он оторвался от чтения.

– Вэ… Вера, Вера… Ты круг и точка в нём.

Он впервые встретил Веру В. в летнем ресторане на берегу Волги, в Самаре.

Пётр никогда не верил в любовь с первого взгляда, но в ту секунду, как он увидел Веру В., каждый атом его тела превратился в акробата на вершине трапеции.

Он заметил, что она посмотрела на его волосы, седые, как луна, но не удивилась, а спросила:

– Вы так молодо выглядите, Пётр, несмотря на седину. Откуда вы?

– Таганрог, – ответил он. – Вы считаете, что выглядеть молодо – это, прежде всего, место, где родился?

– Иногда это просто умереть молодым. И остаться в памяти на фотокарточках. Как Чехов. Ваш земляк.

Мимо них проходил уличный клоун. Большой красный нос. Рыжий парик. Вероятно, он устал: его лицо не выражало ничего, кроме этого чувства. В самой смертельной стадии. Пётр вдруг понял, что у Веры В. под шляпкой рыжие волосы. И, подчиняясь неожиданному порыву, произнёс:

– А вы рыжая…

– Как Бим, – быстро нашлась она. – А вы как Бом.

– Я поседел в пятнадцать лет. Психиатры называют это словом «стресс». Так что мы и вправду как Бим и Бом. Только разве лишь отличие, что они номинально рыжий и белый клоуны.

– Вы, Бом, такой же франт, как и на арене, – улыбнулась она.

– Вы, очевидно, имеете в виду Станевского, а я помню ещё Кортези. Это был первый Бом. Тот не одевался как франт, а просто наносил чёрную точку на нос. Я видел их выступление в Берлине. Я старше, чем выгляжу, – улыбнулся он. – И знайте, я сам был клоуном.

– O, there are so many veins for one man[4].

– I must confess that all my vein comes from the wine and comes to wine[5], – ответил он и предложил шампанского.

Они стали любовниками в ту же ночь. А на следующий день могли стать врагами.

Они прогуливались по набережной, когда раздался взрыв. Их швырнуло на траву. Это была акция. Боевики пытались взорвать чиновника. Несмотря на кровь у виска и на лбу, которая заливала глаза, он быстро поднял Веру и потащил в сторону. Но она всё равно успела заметить разорванные тела, среди которых были два ребёнка. На её лице застыл ужас…

– Зачем ты делаешь это, Бом? – спросила она вечером. Он сразу понял, о чём она.

– Жизнь – это клоунада ада.

– Но ведь ты не веришь в идеалы тех, с кем общаешься? Революция для тебя – это клоунада?

– Буффонада. Так точнее. Но прибыльная и щекочущая нервы.

– Для этих детей жизни больше не будет. Никогда.

– Может быть, тем лучше для них, – холодно ответил он.

Она вздрогнула.

– Ты знаешь, откуда пришло это название – буффонада? – спросила она.

– Думаю, от «буффо» – надувать щёки. Один клоун надувает, другой бьёт его по щеке. Получается довольно громкий звук.

– Сегодня было довольно громко, – сказала она медленно. – А я думаю, что слово «буффонада» – это от имени древнегреческого жреца Буффо. Он должен был принести жертву Зевсу, но не стал этого делать и убежал. Его искали по всей Греции, но нашли только топорик.

– Ты хочешь убежать? – спросил он. – И где же тебя искать, Бим?

Она промолчала.

А утром исчезла. Он поспешил сообщить об этом «товарищам». Атаку на астраханского губернатора пришлось отложить. Более того, последовали аресты. Некоторые считали, что в этом виновата Вера В. Другие отвергали такую возможность. И он тоже. Хотя бы потому, что сам был действующим агентом охранного отделения. И аресты в Астрахани – это были результаты его деятельности.

Революционеры поручили ему узнать, где находится Вера В., жива ли вообще и связана ли как-то с охранкой. Это было сложно, но он смог. Она была в картотеке. И не как подрывной элемент, а как агент. Это было неожиданно. А для неё, вероятно, неожиданным было его письмо, в котором он просил её прийти. Причём именно сюда, в этот дом рядом с Волковым кладбищем.

То, что до него в этой квартире жил поэт, показалось ему добрым знаком. Вера увлекалась поэзией. Её любимым поэтом был Александр Блок. А одним из любимых его стихотворений – «Незнакомка». Когда Пётр сказал ей, что встречал Блока в Петербурге и, более того, однажды разделил с ним трапезу (так он выразился), она посмотрела на него широко открытыми глазами. Пётр не стал рассказывать Вере о том, что встретил поэта в одном из довольно затрапезных заведений на Васильевском острове. Впрочем, судя по тексту стихотворения, блоковская незнакомка посещала похожие заведения. Только скорее в Озерках – месте отдыха петербуржцев, тихом дачном городке. На одной из этих дач убили попа Гапона – провокатора, пять лет назад выведшего на улицы столицы массы людей на якобы спонтанный крестный ход. Основной задачей революционеров, которые координировали это выступление, было убийство царя. Но его не оказалось в городе. Неизвестно, с какой стороны прозвучал первый выстрел, однако расстрел демонстрации послужил причиной массовых вооружённых выступлений.

Вера сказала, что именно «Кровавое воскресенье» стало для неё отправной точкой в деле революционной борьбы.

– Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, но я ему служил – и сердцем я спокоен, – увлечённо прочитала она ему стихи Некрасова в один из тех дней.

Они катались на лодке по Волге.

– В часы забав иль праздной скуки, бывало, лире я моей вверял изнеженные звуки… – ответил он тогда ей словами другого поэта.

Далее каким-то образом их разговор перешёл в шутливый, обойдясь, впрочем, без банальностей. Было тихо и спокойно, водная гладь поблёскивала в лучах солнца, мимо прошёл небольшой парусник.

– Какие небесно-синие паруса, – сказала Вера.

– Им не хватает золотой лиры, – добавил он. – Смотрелось бы красиво. Гармонично.

– Когда-нибудь, когда на земле наступит настоящая свобода, равенство и братство, вот только тогда всё будет гармонично.

– Ты думаешь, это возможно?

– Конечно!

– Но ведь свобода исключает равенство, а равенство – свободу.

– Для этого и нужно братство, чтобы не было противоречий…

– И когда это произойдёт?

– Уверена, что наши дети это увидят.

Казалось, это было совсем недавно. Впрочем, так оно и было.

Когда Вера вошла, он сидел. В руке девушки был револьвер. Он положил на стол рукопись, озаглавленную «Допрос Заратустры»[6]. Это была работа Велимира Хлебникова.

– Ты не должна меня бояться, Бим, – сказал он, прижав к груди левую руку.

– А ты меня должен, Бом. Товарищи давно подозревали, что ты агент охранки, но не было никаких доказательств. Мой адрес знали только в отделении. Теперь я должна тебя убить.

– Мы все когда-нибудь умрём. Правда, Бим?

– Правда, Бом.

Через несколько секунд раздался странный звук. Канарейка в клетке повернула голову, гадая, – это выстрел револьвера или поцелуй стрекозы?