Читать книгу По любви (сборник) - Эдуард Поляков - Страница 5

Кобельки

Оглавление

Швед, Шплинт и я бежали от милиционеров по железнодорожной насыпи. Незадолго до этого мы ранним сентябрьским утром перед самым рассветом обчистили табачный киоск на станции, чтобы запастись куревом и уехать в интернат на электричке. Думали, всё пройдёт гладко. Но нас вычислили. Кто-то свистнул шухерной трелью. Чистить уже было нельзя. И, набив в рюкзак разных блоков и пачек, выломав из кассы какую-то мелочь, мы бросились бежать через железнодорожные пути, нагибаясь под вагонами разных составов. Пацаны впереди. Я с рюкзаком сзади.

Стреляли нам вслед. Не угадали. Ушли мы. Надо было теперь пилить до соседней станции километров пятнадцать пешком. Пройдя хорошим темпом километров восемь вдоль железной дороги, решили отдышаться. Пробовали сигареты. Швед курил «Опал». Я – «Столичные» со звёздочками. А Шплинт тянул папиросу «Герцеговины Флор», предварительно деловито постучав ею по чёрно-зелёной коробочке, дунув внутрь и смяв пальцами «держалку».

Курили на ходу, словно волчата уходя подальше от опасности, пригибая спины, пугаясь погони. Но погони не было.

Вдруг Швед остановился.

– Во, гляди, ребя, чува сидит!

За дорожным полотном у канавы с болотной водой в осоке сидела девушка, покачиваясь из стороны в сторону. Держалась за руку. Стонала.

Мы подошли поближе. Лицо у неё было ободрано с правой стороны. В волосах запеклась кровь. Платье порвано в нескольких местах. Босая. И пьяная. Говорить не может. Только головой мотает и стонет. И ноги все в царапинах.

Швед присел на корточки перед ней. Стал разглядывать.

– Ничего бабёнка! Помацать есть за что. Может, оформим её?

– Так она же пьяная в дугу! – засмеялся Шплинт.

– Так не мёртвая же! Тёплая пока. – Швед сделал паузу. – Видать, её уже кто-то оформлял. С поезда скинули. Как варежку худую…

Я похолодел. Перед нами сидел живой человек. Живое существо. Ему было плохо. До кучи её ещё и стошнило прямо у нас на глазах. А пацаны затевали недоброе.

– Пошли лучше, – сказал я, брезгливо поморщившись, – ещё и убийство нам пришьют, если с ней что случится… Бежать надо!

– Ну ты, Ужик, как всегда, с перебздёхом. Скажешь – как в воду плюнешь. Всё настроение испортил!

Швед встал и сплюнул в сторону.

– Не, Ужик. Бежать уже не надо. Много составов перемахали. Прошли достаточно. Тащи её в лес.

Белобрысый Швед был среди нас самым старшим. Поэтому мы его слушались. Его уже второй раз за неуспеваемость и прогулы оставляли на второй год в школе-интернате. Ужиком меня звали за большие лопоухие уши и способность лавировать в сложных житейских ситуациях мальчишеской среды. У – за уши. Жик – за увёртливость. Вот и выходил Ужик. А Шплинт был самый здоровый из нас. Он бил в морду так, что редко кто мог подняться после его удара. Нокаутировал соперника с одного удара. Было нам по тринадцать-пятнадцать лет тогда.

Уж было собрались тащить её. Как вдруг она встала. Ни на кого не глядя, метнулась на несколько тупых шагов в сторону и со всего маху неожиданно рухнула лицом в воду. И не могла подняться.

Если бы мы не бросились её вытаскивать, точно бы захлебнулась. Мы подбежали. Схватили за ноги и вытащили на сухое. Сидя на железнодорожной насыпи, она откашливалась. Её опять вырвало. Мокрые, слипшиеся с грязью и кровью волосы закрыли лицо. И тут она завыла.

– Не надо! Не надо!! Не надо-о-о!!! – выкрикивала она.

Швед почесал затылок.

– Да, ну и кислятина! А может, и вправду, ну её? Чего связываться? Пусть сидит, воет.

– Помрёт же, – сказал я. – Опять захлебнётся. Дура глупая…

Мы её раздели до трусов. Она была без лифчика – маленькие острые груди блеснули по глазам, тут же спрятавшись в ознобе её рук. Стали отмывать кровь и грязь болотной водой. Даже в ссадинах, это было прекрасное женское тело – изящная талия, завершённая выступающей дугой позвоночника, ёжащиеся от холода хрупкие плечи, круглые детские коленки поджатых босых ног.

Стало совсем жалко её.

Я снял рубашку, оставшись в майке. Швед, глядя на меня и раздевшись до трусов, стащил с себя тренировочные штаны. Он почему-то всегда, даже летом, носил под брюками треники. Шплинт поднимал её безвольные руки и ноги. Ворочал. Оттирал. Надевал рубашку. Натягивал треники, затянув ей резинку на бёдрах потуже на узелок. Она плакала, как ребёнок, расклеив распухшие губы, и совершенно не сопротивлялась.

Подвязали растрепанные густые волосы обрывком шнурка из кед. Подсадили аккуратно Шплинту на закукорки. Он придерживал её за ноги. Холодные руки негаданной ноши болтались у него на груди.

Пошли дальше. Не доходя до станции, решили остановиться в старом полуразрушенном домике – небольшой летней дачке с огородиком под картошку, «законсервированной» на зиму маленьким навесным замком на ветхой дверце с облупившейся краской.

Свернули петли. Вошли в избушку и положили девушку на широкую трёхдосочную лавку, подложив ей под голову рюкзак с куревом вместо подушки. В избёнке ничего, кроме стола и лавки, из мебели не было.

Пьяная знакомица свернулась на крашеной лавке калачиком и заснула.

Хотелось жрать. Животы у всех уже урчали от голода. Даже курево не спасало.

– Ну чего, пацаны, кто пойдёт за хавчиком на станцию? Я бабки даю, – предложил Швед, вытаскивая из кармана брюк наворованную в киоске мелочишку. – Три полтинничка, я думаю, хватит. Плюс десюнчики. Хватит затариться. Там магазинчик есть железнодорожный продуктовый. Купить надо килек в томате, хлеба и заварки с сахаром. Ужик, кидайте жребий со Шплинтом. Я остаюсь.

Кинули Жребий на спичках. Вышло идти Шплинту. Он взял деньги и пошёл по насыпи в сторону станции со странным русским названием Кобельки, которая была следующей после нашей ограбленной Горловки. Дело было к полудню. Яркое солнце расплескалось по золотым листьям деревьев. День обещал быть погожим и тёплым. Я немного проводил его вдоль насыпи. Подождали, пока промчится мимо нас очередной поезд, на этот раз товарный, и я попросил Шплинта:

– Зелёнки там спроси у кого-нибудь. Надо её помазать. И на ноги ей сопри чего-нибудь. Не таскать же её вечно на себе. Пойдёт сама, – без надежды бубнил я ему под ухо.

– Попробую.

Шплинт ушёл. Как потом рассказывал, долго брёл вдоль насыпи, покуривая, пока перед глазами не открылись первые станционные домишки. У одного из них на пороге перед дверью увидал какие-то старушечьи опорки. Забежал через калитку, схватил и сунул за пазуху. Побежал по улице в поисках магазина. Никто его не зацепил взглядом. Про магазин Шплинту рассказывать было неинтересно. Там ведь пришлось всё покупать за деньги…

А мы со Шведом стали разводить костёр. Благо лес рядом. Сухих ёлок на каждом шагу сколько хочешь.

Сидели на корточках у костерка посреди перекопанного под лопату крохотного участка. Ждали Шплинта. И мечтали.

– Эх, сейчас бы картохи спечь. Да с салом пожевать, – раскатывал губы Швед. – Мне, бывало, мамка-покойница сала нарежет на большую горбуху черного хлеба. А картошку я сам на двоих напекал за фермой. Сало мягкое. Картошечка горячая. С хлебушком самое оно…

Швед бросил в огонь окурок и покачал белобрысой головой, поджав губы, словно отбрасывая от себя какие-то нехорошие мысли о прошлом.

– Когда после смерти мамки стали с бабкой жить, такого уж не было. Ни сала. Ни молока. Ни хлеба. У бабки пенсия – копейки. Сдали меня в интернат…

Голод не давал заснуть. Всё время хотелось есть. Хоть палки грызи. Я нашёл за домиком небольшой куст калины, на верхушке остались грозди. Нагнул ветки, наломал.

Надежда на скорое возвращение Шплинта перебарывала усталость. Разгулялся осенний день. Мы подбрасывали и подбрасывали палки в огонь.

За делом вернулся и Шплинт. С килькой. С чаем и сахаром. С зелёнкой и со стыренной обувкой. И даже с картошкой.

– Я подумал, может, в костре её напечь? Вкусно же! А вы уже и угли приготовили. Правильно! Молодцы, что догадались!

Ели. Было так вкусно, что я этот обед спустя много лет не мог позабыть. И вкус печёной картошки с хрустящей корочкой, и братская могила килек в сочном томатном соусе, и сладкий чай, заваренный из пачки со слоником на воде из лесного ручья, и белый хлебушек, который мы поджаривали до коричневой корки, держа над углями на прутиках, – все это навсегда запечатлелось в моей памяти.

После обеда все наконец заснули – разлеглись вокруг костра на ветках. Мне снилась какая-то необыкновенная лесная поляна, на которой уйма ягод крупной сладкой малины. Я горстями ем малину. И не могу наесться. Затем разбегаюсь – перебирая ногами, лечу над лесом с распахнутыми руками, не боясь упасть. И просыпаюсь.

…Уже вечерело, когда она вышла из избёнки. Я лежал с открытыми глазами. Ребята ещё спали, когда она, очухавшись, с виноватым взглядом стала оглядываться вокруг и, заметив нас, никого не узнавая, испуганно и со стыдом пропищала:

– Мне в туалет надо.

Я показал ей рукой на лес.

– Так иди вон туда – дойдёшь? Или боишься? Вот опорки надень…

Я протянул ей смятые опорки, вытащив их из-под головы храпящего Шплинта.

– Дойду. – Она кое-как обулась и поплелась протоптанной тропинкой за могучие еловые стволы.

Проснулся Швед. Прикурил от уголька сигаретку и сел, почёсывая бока.

– Слушай, Ужик, я чего думаю, зависли мы тут. Валить надо. Ты давай замазывай её, и пусть она катится. Вдоль железки дойдёт до станции. А мы через лес – на шоссе. На попутках будем добираться.

– Хорошо. Сейчас вернётся – предложу.

– Да не балуй. Времени нет. – Швед лыбился своей желтозубой прокуренной улыбочкой, намекая на дурное.

– Чего тут баловать? На ней живого места нет. Зелёнки бы хватило.

Она вернулась к домику, со страхом и любопытством стала разглядывать нас.

– Тебя как звать? – спросил Швед.

– Забава.

– Как? Как?

– Забава. Чего ты? Мать с отцом так назвали. Русское имя. Обычное. Женское.

– Ну, короче, Забава, будем сейчас тобой забавляться. Наш Ужик тебя сейчас зелёнкой помажет, и пойдёшь потом до станции сама.

– А в какую сторону? – Она испуганно посмотрела на нас.

– Туда. – Швед показал в сторону станции, откуда пришёл Шплинт. – Станция Кобельки. Тут километров пять пёхом. Дойдёшь. А нам в другую сторону.

Она закивала. Продолжала стоять.

– Ты хоть помнишь, что с тобой было-то?

– Помню, как в поезде с другом водку стали пить. Помню, вытащил он меня в тамбур проветриться. Потом уже всё…

– Куда ехали-то?

– В Москву. Обещал меня в артистки устроить. Я песни пою в кафешках…

– Певица! – после паузы Швед толкнул меня в плечо. – Веди её. А я богатыря нашего разбужу.

Мы вошли в домик. Я аккуратно расставил пузырьки на лавку. Стал снимать с неё одежду. Она не сопротивлялась. Только дрожала от холода.

– Ты, если будет больно, скажи. Я подую.

– Ладно.

Мазал её исцарапанное тело и дул на болячки. Она прикусывала губы, но терпела. Только зажмуривалась, когда я резиновым колечком от пузырька попадал в самые злые места. Закрасить все болячки зелёнки не хватило.

– Может, ты врачом будешь? – лыбился Швед, когда мы вышли после процедуры к ребятам на улицу. – Смотри, какой санитар! Её покрасил. Сам покрасился.

Я тогда ничего не ответил. Чего отвечать, если человек прикалывается. Через полчаса мы разошлись. Мы пошли в лес, где через пару километров должны были выйти на шоссе. Она, жалобно оглянувшись на нас, робким шагом в опорках не по размеру, уходила вдоль насыпи. Больше я с ней не встречался.

Потом, сидя в игротеке после уроков в интернате, в конце фильма про Красную Шапочку по телику, Швед, показывая на уходящих волков прокуренным пальцем, смеялся:

– Во, ребя, мы от Забавы сваливаем!

Прошло много лет. Швед скитается по тюрьмам – вырезает из дерева красивые вещи. Через телефон выкладывает их в «Одноклассниках». Шплинт после армии пошёл в телохранители к одному известному певцу. Оттуда однажды и позвонил мне. Сообщил, что видел Забаву на сцене. Она теперь певица знаменитая – Забава Лихая. Поёт шансон. Автограф ему дала. Красивая баба. Про тот случай вспомнили. Про меня спрашивала. Я пару раз ходил на её концерты. Но вида не подавал. Нас много. А звезда одна.

Я действительно стал врачом. Наркологом. Не болячки мажу, а лечу алкоголиков. Много их нынче в России-матушке, как много в ней и чу́дных названий, которыми полнится язык наш русский. Стало быть, надо было назвать кому-то этот полустанок – Кобельки. Просто так ведь людьми имена не даются…

По любви (сборник)

Подняться наверх