Читать книгу Оно мне было надо. Вертикальные мемуары - Эдуард Струков - Страница 11

Заполошного киномеханика Витьку Быстрова

все в деревне за глаза звали Быстрёнышем.

Жену его, флегматичную статную русскую женщину,

на щеках которой играл странный бурый румянец,

работавшую библиотекаршей, а потом завмагом,

соответственно именовали Лидкой-Быстрихой.

Ей это деревенское прозвище совсем не шло,

поскольку не ходила она, а будто павой выплывала,

но вот жуликоватому и мелкотравчатому мужу её,

которого в деревне недолюбливали за хитрость,

кличка Быстрёныш шла необычайно,

поскольку был Витька маленького роста,

шебутной, заводной и пронырливый,

вечно носился, как угорелый, на велосипеде туда и сюда

якобы по своим важным киномеханическим делам.

Деревенские прозвища – самая благодатная тема

для монографий досужих исследователей.

Прабабку Степанова Аксинью Дмитриевну Зорину

величали как положено – бабой Зоринихой,

он писал ей в детстве трогательные жалистные письма:

«Дорогая моя любимая бабушка Зоринишка…»

А вот родственников её, тоже Зориных,

сверстницу Степанова Надьку, дядю Мишу и тётю Нюру,

почему-то в деревне прозвали Христюхиными,

жила-де когда-то давно такая баба Христюха,

а почему так её саму прозвали и каким-таким боком

Зорины той Христюхе приходились, поди теперь разбери…

Прозвища закреплялись с детства, по случаю,

бедовых соседей и родственников Крыловых

вся деревня испокон веку дразнила Пистонами,

они на прозвище совсем не обижались,

носили его с гордостью, как будто медаль,

Бабушка их, тетя Нюра Крылова, в девках Мельникова,

была подругой степановской бабули, жульничала в карты,

всегда угощала Степанова конфетами и звала в гости,

но знал он её почему-то не иначе как бабу Волечиху.

Почему? Оказывается, первого мужа её звали Олегом.

Другую соседку, тётю Катю Орлову,

кряжистую сморщенную старушку,

обличьем и клыками во рту напоминавшую ведьму,

в деревне звали за глаза Катька Золотыриха.

Все боялись её – злобная Золотыриха обладала

громогласным и неимоверно зловещим голосом,

вела постоянное наблюдение за своими посевами.

Каждый раз, в тот самый момент,

когда бабкина корова Малышка, уставшая за день,

начинала по дороге домой забирать с тропинки влево,

роняя свои тёплые пахучие лепёшки

рядом с золотырихинской картошкой,

из соседского дома раздавался звериный рык:

«Ах же ты, памжа! Ах же ты, шешка такая!»

Ошалевшая рыжая корова вздрагивала всем телом,

в ужасе прижимала уши и прыжками неслась в хлев,

где ещё долго вздрагивала, кося пугливым глазом.

Дед Золотыриху с некоторых пор недолюбливал,

она платила ему взаимностью, к удовольствию зевак

частенько отпуская вслед пассажи типа:

«Опять Игнатьич напився, чорт! Ууу, змей чарвивый!»

Дед, пытавшийся добраться домой на автопилоте,

вжимал голову в плечи и ускорял было шаг,

но выпитое им зелье делало своё дело,

ноги были сами по себе, голова – сама по себе,

к тихому удовольствию зевак он спотыкался,

падал в траву, потом долго пытался подняться

под укоризненные вопли и проклятия Золотырихи,

но тут выбегала бабушка, призывала на помощь,

Степановы общими усилиями затаскивали

горько завывавшего деда на его излюбленный диван.

Это была обычная русская деревня семидесятых,

с её пыльными улицами, степенными людьми,

бесконечными будничными заботами,

закатами и рассветами над рыжим сосновым бором,

под журчание вечно холодной речки Велесы —

край, где затерялось неприметное детство Степанова.

Но речь вот о чём – именно Витьку Быстрёныша,

маленького, кривоногого сельского киномеханика

с ясными есенинскими глазёнками,

он считал тогда полубогом, искренне завидуя ему,

мечтал поскорее вырасти и стать киномехаником.

Раз в неделю с попуткой Быстрёныш уезжал в район,

чтобы явиться к вечеру посланцем городского мира.

Шофёр тормозил, Витька скидывал на песок

пару железных банок, где лежали бобины с плёнками,

лихо спрыгивал сам через борт попутки,

красуясь и прохаживаясь этаким фертом

в коротких лакированных резиновых сапожках.

Слегка подвыпивший, раздухарённый, злой,

ещё не городской, но уже как бы почти нездешний,

киномеханик Витька, злобно и витиевато матерясь,

вешал на стене магазина простенькую блеклую афишку

с названием добытого и привезённого им фильма,

что-нибудь наподобие «Дело было в Пенькове»,

и зрители с замиранием сердца ожидали сеанса.

Развлечений в те годы на селе особенно не имелось,

поэтому показ кинофильма был всегда событием.

Кто с кем пойдёт в кино? Вот он, вопрос вопросов!

Целый день шла переписка с местными девчонками

через тайники в кирпичах на задней стене магазина,

но селянки были жеманны, насмешливы и глуповаты,

зато на лето приезжали бледные снулые москвичи

и зажигательные москвички в открытых сарафанчиках.

В избах, где жили городские, играла незнакомая музыка,

голоса страстно вздыхали о чём-то на импортных языках.

Мальчишки фланировали мимо окон, мечтая пригласить

этих непонятных жителей другой планеты и не решаясь.

Жизнь для детей летом в деревне кипела страстями,

через дядьку подростки покупали тайком вино «агдам»,

покуривали всякую дрянь вроде вьетнамской «птички».

Прошли годы, клуб давно закрыт, деревня вымерла,

и только постаревший, но шустрый Быстрёныш

оживляет унылый сельский пейзаж.

Вечно раздражённый чем-то, крикливый,

Витька яростно вымогает по утрам «бутылочку»

у молчаливой и неприступной жены-продавщицы,

сбивая с панталыку незадачливого соседа Мишку.

Дядюшка Степанова, сельский философ и алкоголик,

живёт отшельником в бабушкиной бане (их две у них),

куда Витька упорно шастает почти ежедневно

с целью «замануть» дядьку в какую-нибудь авантюру,

в деревне калыма навалом, колоть-пилить дрова,

а ещё москвичи приезжие рыбки любят откушать,

при том что рыболовы из них, как правило, никакущие,

а дядька мой наипервейший рыбак в деревне,

Вверху – он, Витька-киномеханик, справа – закрытый клуб, слева – деревенская улица, внизу – мой дядя Миша, рыбак и философ.

наловит, продаст – городские расплачиваются щедро.

Грибочки, ягодки тоже всегда пристроить можно.

Обработает, втянет вот так хитрован-Витька

моего простодырного дядьку в очередную «халтурку»,

сам через час смоется под благовидным предлогом,

а к расчёту вот он, нарисовался хрен сотрёшь,

дышит тяжко с устатку – натрудился человек! –

тянет потную ладошку за денежкой, за стаканом,

доверчиво смотрит «иисусиковыми глазёнками»,

умильно улыбается котиком – и вечно в наваре, гад.

А ежели кому водку купить в неурочный час надо,

то тащит Витька клиента скорее к себе домой,

подпрыгивая от нетерпения, то и дело забегая вперёд,

раскрывает перед гостем двери, суетится мелким бесом,

кричит: «Лидка! Да где ты там подевалась, зараза?!»

Всё это только ради того, чтоб, масляно улыбаясь,

выпросить у покупателя стакашочек «беленькой».

Царственная Быстриха, будучи продавцом магазина,

торгует водкой и самогоном на дому в любое время,

она невинно улыбается и в то же время густо краснеет,

подобно парочке Сашхен-Альхен Ильфа-Петрова,

но к покупателям «казёнки» относится уважительно,

поскольку заводскую водку пьют в этих краях ВИПы,

клиенты состоятельные, здоровье берегущие.

А вот мужа Лида ни во что не ставит, косится,

кривится, морщится, только что «брысь» не говорит.

Витька Быстрёныш – деталь местного пейзажа,

человек нахальный, неуёмный и любопытный,

он в день раз по пять обходит полупустую деревню,

всё вынюхивая, выглядывая, подслушивая…

…Он повесится прямо в собственном доме на матице,

как будто назло жене, споившей всю деревню —

Лида так и не даст мужу опохмелиться в то утро.

У Степанова к тому времени появятся к висельнику

свои счёты – Витька оказался явно причастен

к странной смерти того самого степановского дядьки,

по крайней мере, пили с вечера они вместе,

а утром дядьку нашли мёртвым в его любимой баньке.

Выходило так, что дядька, человек крепкого здоровья,

умер в страшных мучениях, было ему шестьдесят три,

по деревенским меркам жить бы ему ещё да жить,

а что там вышло на самом деле, отчего да почему,

следователи разбираться особенно не стали.

Странно было вот что – собутыльники дядькины,

сам Витька да московский пенсионер Закудыкин,

человек нелюдимый, неприятный и очень злой,

ни на похороны, ни на поминки так и не пришли.

В деревне шушукались, мол, дело явно нечисто.

Степанов, как человек грозный во хмелю,

выхватил Быстрёныша в малолюдном месте,

прижал за горло и пригрозил тому расправой,

на что Витька повёл себя очень странно —

заплакал и убежал, не проронив при этом ни слова.

Через пару месяцев после Витькиных похорон

повесился у себя в доме и москвич Закудыкин,

бывший, по слухам, из служилых государевых людей.

Ему-то чего не жилось, с такой-то пенсией – пей, не хочу!

А добротный дом Быстровых давно уже пуст,

хозяйка уехала в город к дочери,

дом решила продать и сбавляла цену уже не раз,

только найти покупателя всё равно никак не может,

хоть и стоит дом посреди деревни,

и колодец хороший рядом, и место сухое —

картошка там растёт прямо на зависть,

но как прослышат покупатели про историю с Витькой,

так больше в дом быстровский ни ногой – страшно им.

Добавить к сказанному остаётся совсем немного.

Начались у Степанова ни с того, ни с сего

с некоторых пор странные серые сны,

слепленные из обрывков старых советских фильмов,

летят они кусками, без конца и без начала,

стрекочет киноплёнка, белеет замызганный экран,

и злорадно хихикает кто-то, нашёптывая Степанову

до боли знакомым сладеньким ядовитым голоском:

«Ти не нальёшь, сынок, дядьке граммульку беленькой, а?»

Кому это быть, как не Быстрёнышу,

который, наверное, хорошо пристроился на том свете,

видать, доверили ему крутить ночами кино

где-нибудь там, на небесной периферии,

так сказать, для соответствующей категории граждан.

Наверняка точно так же бегает он с утра по облакам,

выклянчивая у Боженьки «на бутылочку»,

на что Великий Терпеливец наш

с тоскою возводит скорбные очи к небесам,

а может статься, даже навешивает иногда

нечестивцу в малолюдном месте хорошего «пенделя».

Хорошо всё-таки иметь диплом киномеханика!

Вот закончит Степанов свои земные дела,

заменит наконец-то этого очумевшего паразита

станет показывать в ночь с четверга на пятницу

людям нормальные пророческие сны,

ясные, конкретные и понятные,

без двойных толкований и сцен тяжёлого арт-хауса,

чтобы люди на земле, просыпаясь, точно знали:

потоп – к пожару, пожар – к потопу,

а Лёня Голубков – сами понимаете к чему…