Читать книгу Чужое лицо - Эдуард Тополь - Страница 16

– Эмиграция – это отдельная страна. Да-да, есть Россия, есть Америка, Китай, Франция. А еще есть такая страна – эмиграция, – говорил Ставинский. – Когда я уезжал из России, я думал, что еду в Америку. Из России в Америку. Из мрака к свету. Из варварства и отсталости в двадцать третий век. Но оказалось, что я приехал не в Америку. Я приехал в жестокую и чужую страну, которой нет на карте, – в эмиграцию. В этой стране нет столицы, нет театров, нет жизни. Это какая-то пустыня или океан, где каждый плавает на своей отдельной льдине и ищет, куда бы ему приткнуться. Некоторые выстроили себе на этих льдинах дома с гаражами и даже плавательными бассейнами, некоторые собрались и организовали такие архипелаги из этих льдин, как Брайтон-Бич в Нью-Йорке, и у них там есть даже свои русские рестораны и кинотеатр, где они смотрят фильмы из своей прошлой жизни – советские фильмы. Но все равно это жизнь на льдине. Холодная и пустая. Дети сбегают с этих льдин. Дети уходят в американскую жизнь, как-то приживаются в Америке, или в Европе, или в Израиле и становятся нормальными людьми. Но взрослые, такие как я… Нет. Мы остаемся на льдине, мы обречены плыть на своей льдине в одиночку до самого конца жизни. И тут ни при чем Америка, Америка ни в чем не виновата. Я думаю, что, если бы можно было эмигрировать на тот свет, даже в рай, с нами там было бы то же самое. Потому что, когда вы отрезаете корни молодому деревцу, оно на новой почве пускает новые корни. Но отрежьте корни взрослому дереву – и оно погибло, оно засохнет. Я не хочу сохнуть на своей льдине. Я хочу в старую жизнь. Я помню, в Вене, в ХИАСе нам говорили, что мы вырвались из тюрьмы на свободу. Это правильно, но что мне делать с этой свободой? Я в той тюрьме чувствовал себя свободней, чем здесь, – я там жил, жил на полную катушку, преодолевал какие-то трудности и гордился этим, обсуждал порядки в этой тюрьме со своими друзьями, спорил, любил женщин, читал запрещенную литературу – у меня была полная жизнь, вы понимаете?

Вирджиния не прерывала его. Слушала. Уже третий день они убивают время в ожидании, когда их отправят в Россию. Мак Кери сказал, что все дело за визами из советского посольства. По идее, визы должны быть со дня на день, сказал он, из советского посольства таки позвонили в Потомак доктору Вильямсу, якобы уточнить какие-то детали в их анкетах. Но доктор Вильямс был готов к этому звонку, четко и точно ответил на их вопросы, и русские обещали ему, что визы будут в ближайшее время. Теперь у Ставинского и Вирджинии было много свободного времени, и это время они проводили вместе – гуляли по Вашингтону, сидели в дорогих кафе, ходили по выставкам и музеям, кормили белок в парках. И Ставинский рассказывал Вирджинии о своей жизни и о России.

– Нет, вы, американцы, не можете этого понять. Вам кажется, что если человек тоскует по своей родине – значит, ему не нравится ваша страна. Но в том-то и дело, что эта страна – ваша. Она не стала моей, хотя я прожил здесь шесть лет. И никогда не станет, потому что я не рос на этой земле, не дрался здесь с мальчишками, не стрелял здесь по воробьям, не стоял здесь в очереди за хлебом и не целовал здесь свою первую женщину. Мне здесь нечего делать, да и не интересно делать что-то. Ради кого? Для кого?

Черная белка выскочила из-за куста на аллею и уселась на задних лапках, изящно подняв пышный хвост и вопросительно глядя на Ставинского и Вирджинию черными бусинками глаз.

– Вот, – сказал Ставинский. – У вас даже белки другие – черные. А в России белки рыжие. И я привык к рыжим белкам, ну что тут поделаешь? Знаете, что сказала мне дочь, когда мы сюда приехали? Она полгода не выходила из квартиры, даже в парк погулять. Она говорила: «Папа, мне здесь цветочки не пахнут, меня здесь солнышко не греет, меня здесь травка не ласкает, отвези меня назад». Вот. Но у нее это прошло, она уже и по-русски едва говорит, а я… Нет, меня здесь солнышко не греет… И поэтому я должен, должен вернуться.