Читать книгу Лондон - Эдвард Резерфорд - Страница 10

Тауэр
1081 год

Оглавление

На двадцатом году жизни Озрик положил глаз на девушку. Той было шестнадцать.

Он никому не сказал о ней, даже другу – Альфреду-оружейнику.

Занятно, что эти мужи сошлись. Альфред стал признанным мастером. Белая прядка во лбу сделалась почти невидимой, ибо волосы поседели. Он изрядно располнел. Научился властно командовать подмастерьями, женой и четырьмя детьми, которые повиновались ему во всем.

Но он не забыл о дне, когда Барникель подобрал его, голодавшего, у Лондонского камня, а потому старался проявить добросердечность к ближнему и помогал своему бедному малорослому товарищу чем мог. Мало того что Озрик на глазах у родни Альфреда ел досыта как минимум раз в неделю, Альфред неоднократно пытался выкупить серва и дать ему вольную. Но в этом не преуспел. Ральф так или иначе исхитрялся найти препятствия.

– Прости, – сказал однажды юноше Альфред. – Я ничего не могу сделать.

Ненависть же Ральфа к серву, возникшая из-за пустяка, переросла в привычку.

– В каком-то смысле, Озрик, – глумился он, – я почти полюбил тебя.

Чистая правда. Маленький трудяга был единственным живым существом, которое он мог ущемить всякий раз, как вздумается; если Озрик противился, то тем приятнее было Ральфу. И ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем пресечение попыток Озрика освободиться.

– Не печалься, – утешал его Ральф. – Я никогда тебя не отпущу.


Она была миниатюрна. Длинные темные волосы расчесаны на прямой пробор, белая кожа. Единственным цветным пятнышком были губы, тоже маленькие, но алые. Озрик не знал этого, но все в ней говорило о кельтском происхождении и, возможно, римском.

Рабочие селились в деревянных строениях за старой римской стеной на берегу реки. Здесь они обустраивались как хотели. Некоторым, вроде Озрика, хватало охапки соломы. Другие, сойдясь с женщинами, сооружали себе как могли скромные хибары из дерева или тюков той же соломы – так здесь оседали целые семьи. Это было пестрое сборище. Одни являлись сервами, направленными на стройку землевладельцами в уплату служебного долга королю; другие – рабами; третьи, как Озрик, имели увечья, выдававшие провинность в некоем преступлении. Дисциплина хромала.

Ее отец был поваром, и при его жизни они питались неплохо. Но он скончался два года назад, и жить стало тяжело. Мать, трудившаяся на подхвате где попало, болела; ее руки все больше распухали и ныли от артрита. Помощи ждать было неоткуда, и девушке приходилось выживать самостоятельно. В те времена больные и женщины-сервы недолго задерживались на свете. Девушку звали Доркс.

Впервые Озрик обратил на нее внимание в декабре. Работники трудились на строительстве Тауэра в любую погоду, но та зима выдалась особенно суровой. Однажды, через две недели после Рождества, был отдан приказ: «Кончай работу».

– В такой мороз, – объяснил Озрику десятник, – раствор замерзает и крошится.

На следующий день многих сервов разослали по их селам, оставшихся вывели и приказали утеплять и прикрывать стены.

Утепление стен – дело трудоемкое, но необходимое. А также пахучее, ибо в качестве утеплителя применялась смесь подогретого навоза с соломой. «Но она помогает», – заверил Озрика десятник, и вскорости массивные серые стены были увенчаны слоями компоста.

Озрику, несмотря на холод, к концу дня не терпелось вымыться, а потому он спускался к Темзе и прыгал, не раздеваясь, в воду, после чего мчался в амбар высушить у жаровни свою одежду. Именно тогда он открыл, что в лагере жил еще один человек, привыкший мыться на рассвете и на закате. Это была Доркс.

Девушка была очень опрятна и тиха. Эти ее особенности паренек заметил первыми. Вдобавок она выглядела довольно неразвитой физически. Он улыбнулся: мышка! Но в остальном поначалу не обратил на нее внимания. Ему было чем занять голову и без нее.

С начала его работы на Альфреда и Барникеля три года назад беспорядков не случалось. В Англии царил покой, если не принимать в расчет бунта на севере. На что бы ни надеялся Барникель, переправляя оружие, дело кончилось ничем. Озрик подозревал, что старый Датчанин продолжал запасаться, однако наверняка не знал.

Впрочем, жизнь у Озрика пошла сносная. Конечно, бо́льшую часть времени парень занимался обыденной тягомотиной: возил тележки со щебенкой, переправлял к каменщикам корзины с камнем и доставлял столярные изделия. Однако постепенно он приобщился и к другому занятию.

Удачно разобравшись с тележкой Барникеля, паренек не мог угомониться – все подбирал деревяшки и выклянчивал у плотников обрезки. Вечерами при свете жаровни он вырезал, и каждую неделю что-нибудь да выходило: фигурка, детская игрушка. И в скором времени даже плотники и каменщики окрестили его крошкой-умельцем. Это говорилось любовно, но не без юмора, как если бы он был своеобразным талисманом. В конце концов, Озрик не принадлежал к их братии, оставаясь лишь презренным преступником. Но он не унывал, продолжал свое дело, и те нередко объясняли ему, чем занимаются и что к чему.

И вот же диво – всякий раз, вступая в мрачные стены Тауэра, Озрик бывал заворожен, хотя и был принесен им в жертву.

Огромные подвалы уже были готовы и прикрыты здоровенными настилами вкупе с половицами, за исключением юго-восточного угла с каменными сводами. Витые подвальные лестницы уже запечатали массивной, обитой железом дубовой дверью, которая запиралась на ключ, изготовленный Альфредом-оружейником.

– Там будет храниться оружие всего гарнизона, – сказал Озрику десятник.

Стены первого этажа стремительно вырастали. Здесь, как было заведено в подобного рода нормандских крепостях, находился главный вход – величественный проем в южной стене, к которому снаружи вела высокая деревянная лестница. Стены же, почти такие же толстые, как в подвалах, изобиловали нишами с узкими окнами и другими проемами. Две последние особенно заинтересовали юного работника.

Первая ниша – около десяти футов в ширину, в западной стене первого этажа. В нее можно было войти, как в небольшую комнату. Взглянув наверх, Озрик прикинул ее высоту – футов двенадцать; сразу под потолком в стене виднелось маленькое отверстие, выходившее наружу.

– Для чего оно? – спросил он у каменщиков.

Те рассмеялись.

– Для огня! – При виде недоумения Озрика они объяснили: – Над этим помещением будет королевский зал. Король пожелал иметь камины вместо жаровни посреди зала, которая дымит в щели между половицами. Во Франции, знаешь, такие уже есть. В восточном крыле будет то же самое.

Любопытство вызвали и два других помещения в северной стене. Узкие проходы вели к наружному краю стены, где в закутке стояла каменная скамья с отверстием.

– А ну-ка, загляни в дырку, – пригласил каменщик.

Озрик повиновался и узрел короткий крутой скат, выходивший наружу на высоте двадцати футов.

– Французы называют это garderobe,[20] – пояснил каменщик. – Сообразил для чего? – Озрик кивнул, и он продолжил: – Мы приладим к скату деревянный желоб, чтобы торчал из стены. И все полетит аккурат в выгребную яму. Пороешься потом!

Озрик прикинул:

– В задницу будет дуть.

Каменщик расхохотался:

– Оно и лучше! Засиживаться не захочется.


Случай произошел в июне – на самом деле пустяк. Теплым вечером, когда Доркс спустилась к воде, на берегу сидела и выпивала мужская компания. Доркс не задержалась – лишь ополоснула лицо и руки. Но когда она проходила мимо мужчин, кротко потупив глаза, один, слегка захмелевший, прихватил ее за талию и объявил:

– Мышку поймал! Ну-ка, поцелуй нас!

Другая бы высмеяла его, но Доркс не знала, как вести себя с пьяным мужиком. Уткнувшись подбородком в грудь, она замотала головой и попыталась вырваться. Пьянчуга нашарил ее маленькие груди, оценил и ухмыльнулся остальным.

Тут он заработал удар.

Подоспевший Озрик не стал разбираться и ждать. Парень набросился на врага с такой яростью, что тот полетел на землю, хотя коротышка был вполовину его роста. Секунду Озрик думал, что либо верзила, либо пьяные дружки швырнут его в реку, но вместо этого разразился хохот:

– Да он боец, наш крошка-умелец! Озрик, мы не знали, что она твоя девушка.

С того дня на стройке только и язвили:

– Озрик, как поживает твоя подружка?


Так он впервые и разглядел ее.

Возможностей было много. Порой ранним утром он видел ее идущей к реке. Наступило лето, и Доркс ходила в одной сорочке. Подобно большинству женщин, она вошла в воду не раздеваясь, а когда вышла, парень получил полное представление о ее сложении. Он обнаружил, что избранница его не была, как ему мнилось, плоскогрудой – маленькие груди оказались вполне оформлены и выглядели изящно.

Ночами, когда она сидела с матерью у огня, Озрик садился чуть поодаль и изучал ее лицо. И очень скоро то, что казалось бледным и невзрачным профилем, предстало красивым.

Однако острее даже, чем эти черты, он замечал и другое. Пусть она была робкой, но мать защищала со спокойной решимостью, ибо бедная женщина с каждым месяцем становилась все бесполезнее из-за своих увечных рук. Доркс, неизменно сохраняя достоинство и ничего не клянча, выполняла разные мелкие поручения, за которые с ней расплачивались едой, а то и кое-какой одежкой. Тем самым она хранила себя и мать от полной нищеты.

После того как Озрик вступился за нее, девушка расположилась к нему. Они часто болтали и прогуливались. Иногда он видел, как ее иссохшая мать с беспомощными, узловатыми пальцами наблюдала за ними, но мысли ее оставались тайной, и Озрик не хотел их выяснять, поскольку никогда не удостаивался от нее благодарности большей, чем печальный кивок. Доркс знала, конечно, что из-за нее над ним посмеивались, но ничуть не переживала. Однако Озрик заметил, что она, несмотря на кроткую улыбку, по-прежнему вела себя с ним настороженно. Была ли тому причиной застенчивость или что-то другое?

В июле он понял, что влюбился. С чего вдруг – и сам не знал. Однажды вечером Озрик, глядя на нее, неожиданно ощутил прилив нежности и стремления защитить. На следующий день он продолжил ее высматривать. Ночью она ему снилась, а днем казалось, что жизнь обрела бы некоторый смысл, живи они вместе.

– Тогда, – пробормотал он, – я бы за ней приглядел.

Эта мысль настолько разволновала его, что даже жалкие хибары, где они ютились, показались ему залитыми новым, теплым светом.


Через несколько дней они с Доркс на пару повстречались с Ральфом Силверсливзом.

У Ральфа была привычка с утра пораньше, еще до начала работ, обходить участок. Иногда он останавливался осмотреть жилье, чаще – нет. Однако всегда, как личный замок, с гордостью огибал растущий Тауэр. Он только покончил с этим, когда увидел юную пару, шедшую от реки.

Ральф слышал шуточки в адрес Озрика и девушки, но считал коротышку-работника созданием настолько ничтожным, что не верил в желание хоть какой-нибудь девушки иметь с ним дело. Теперь же, увидев их вместе, вдруг поразился: неужто правда? Могла ли быть женщина у жалкого Озрика, если ее не было у самого Ральфа? Охваченный тайной завистью, он уставился на девушку:

– Чем это ты занята? Шляешься с этим недомерком? – Затем обратился к Озрику: – Оставил бы ты, Озрик, эту милашку в покое. Ей стыдно с таким. Ты же страшный урод. – И, отвесив ему легкий подзатыльник кнутовищем, продолжил путь.

Те же не вымолвили ни слова.

Чуть позже девушка шепнула:

– Я вообще не обращаю на него внимания.

Но Озрик, хотя и знал, что Ральф ему враг, был потрясен словами нормандца и промолчал.


Во время отлива на берегах Темзы существовало несколько мест, где чистая вода собиралась в заводи. Тем же днем, когда солнце уже светило так ярко, что небо отражалось в воде, Озрик ускользнул к реке в одиночку.

С годами, забыв о боли, испытанной при отсечении носа, и привыкнув к затрудненному дыханию, Озрик не особенно задумывался о своей наружности. Да и трудно взглянуть на себя в мире, почти лишенном стекла. Однако теперь он изумленно уставился на свое отражение в воде.

Затем ударился в слезы.

Он знать не знал, что его волосы уже поредели. Парень забыл о мелком недоразумении, в которое превратился нос. Разглядывая свою огроменную башку, согбенное тщедушное тело и безобразную кляксу посреди лица, он испытал желание завыть, но, побоявшись привлечь внимание, подавил вопль и глухим шепотком сказал себе:

– Плохо дело. Я страшила.

Совершенно раздавленный, он печально побрел работать.


И все-таки в последующие дни, хотя поначалу его подмывало прикрыть в ее обществе свое непривлекательное лицо, Озрик ни разу не заметил отвращения, которое девушка, как он считал, должна была испытывать. Если она скрывала его, то очень умело. И, как обычно, спокойно улыбалась ему.

Он начал посматривать на других мужчин, оценивая их недостатки. Один был хром, у другого сломана рука, у третьего гноилась язва. Озрик подумал, что сам, быть может, не столь уж непривлекателен.

«Вот бы она полюбила меня», – мечтал парень. Он бы ее защитил. Жизнь за нее отдал бы! В таком настроении Озрик прожил еще три недели.


Каменщики занимались криптой часовни. Та была просторна и вдавалась в восточную апсиду примерно на сорок пять футов. Они уже начали возводить свод.

Озрику нравилось наблюдать. Сперва работали плотники; они соорудили большие полукружные арки, вздымавшиеся на лесах, как череда горбатых мостов. Затем наверх вскарабкались каменщики и положили камни, аккуратно обтесав их в клинья и разместив расширенным основанием кверху, благодаря чему арка, когда все они оказались на месте, приобрела необычайно прочную опору.

Но вскоре Озрик познакомился с новой особенностью Тауэра.

Однажды утром он стал свидетелем того, как каменщики ворчали по случаю очередной проклятой переделки. В считаные секунды нарисовался Ральф и злобно велел ему убираться и заняться своим делом. Озрик ушел и быстро погрузился в работу.

Стена между криптой и камерой на восточной стороне Тауэра получилась около двадцати футов в толщину. Когда каменщики проделали в ней узкий вход для крипты, Озрику и еще троим велели выдолбить внутри стены полость. И вот, под защитой возведенных плотниками опор для каменной кладки, они вгрызались в стену день за днем, подобно рудокопам, пока не соорудили потайной отсек площадью около пятнадцати квадратных футов.

– Прямо пещера, – осклабился Озрик.

Сравнение точное, ибо стены средневековых замков предназначались не только для разделения помещений. Они имели собственную структуру; в них можно было проделать ходы, как в скале.

– Здесь будут храниться ценности, – сказал им Ральф.

Хранилище предполагалось оборудовать массивной дубовой дверью.


Одним хмурым воскресным утром в начале осени Озрик признался в любви.

Вдоль старой римской стены близ Тауэра высились лестницы, восходившие к бойницам, и Озрик с девушкой, поскольку день был нерабочий, поднялись туда полюбоваться видом на реку. Там стояла отрадная тишина, и паренек, очутившись с подругой наедине, внезапно настолько исполнился нежности к ней, миниатюрной и бледной, что бережно приобнял за талию.

И вмиг ощутил, как она застыла. Он повернулся взглянуть на нее, но Доркс отпрянула. Затем, натолкнувшись на опечаленный взгляд Озрика, помотала головой и осторожно, но твердо отвела его руку:

– Пожалуйста, не надо.

– Но я подумал, что, может статься…

Она вновь помотала головой и сделала глубокий вдох:

– Озрик, ты всегда был очень добр ко мне, но… – Доркс спокойно смотрела на него карими глазами. – Я не люблю тебя.

Парень кивнул, ощутив, что тоска застряла в горле удушливым комом.

– Из-за?.. – Он хотел спросить, не из-за лица ли, но не смог.

– Прошу тебя, уйди, – отозвалась девушка. Озрик замялся, и она добавила: – Сейчас же.

Разумеется. Все было понятно. Озрик сошел по ступеням и вернулся к хибарам, где надолго засел в молчании, созерцая соломенное ложе и тихо плача из-за своего уродства.


Он удивился бы, узнав, что скорбь бледной девушки, так и смотревшей вдаль со стены, была сильнее его собственной, ибо дилемма заключалась вовсе не в том, о чем он думал.

Доркс сразу обратила внимание на его обезображенное лицо, но после едва ли о нем вспоминала. Девушка восхищалась отвагой Озрика, ей нравилось его доброе сердце. «Но толку-то?» – спросила она у себя спокойно и горько. У Озрика ничего не было. В деревне даже последний серв располагал хижиной и клочком земли, чтобы возделывать для себя. У Озрика имелась лишь соломенная постель. На что ему было рассчитывать? Таскать, пока не сломается, камни для Ральфа Силверсливза, который его ненавидел. А ей? Ухаживать за немощной матерью. Как это делать, если появится мужчина? Озрик был в этом не помощник. Так или иначе, она насмотрелась на нищие семьи с оборванными и полуголодными детьми, возившимися в грязи. «Живут как сброд, – заметила однажды мать. – Не уподобься им».

Единственная ее надежда – понравиться какому-нибудь работнику или серву, присланному из поместья. В противном случае ей предстояло ухаживать за матерью своими силами, как могла. А что потом? Доркс сочла, что тоже не заживется.

Таким образом, она повела себя с Озриком осторожно, стремясь быть доброй к бедолаге, но не внушать ему больших надежд. Этим утром она поступила как должно: отослала его быстро и непреклонно. Теперь же, озирая с протяженных городских стен окрестности и оглядываясь на вздымавшуюся громаду Тауэра, она прокляла судьбу, заточившую ее в этой мрачной темнице.

И Озрик ни в коем случае не должен был догадаться о тайне, с которой она жила все эти недели, – девушка любила его.


В последующие дни Озрик и Доркс при каждой встрече обменивались привычными улыбками, но говорили редко. Оба держали свои чувства при себе. На том, казалось, дело и кончилось. Но не вполне.

Первой заметила перемену в Озрике жена Альфреда. Обычно его еженедельные трапезы в семье оружейника проходили празднично. Альфред построил новый дом впритык к мастерской – прочное бревенчатое строение с большой главной комнатой и верхним этажом, разделенным надвое: для них с женой и для детей, коих было уже шестеро. Подмастерья спали в служебной постройке на задворках.

Жена Альфреда – особа веселая, сдобная. Дочь мясника, она правила домочадцами с легкостью и сноровкой женщины, любимой мужем и имевшей детей ровно на одного больше, чем рассчитывала. Озрик, каким бы жалким ни было его обыденное существование, к порогу их дома обычно приободрялся и часто приносил детям какую-нибудь самодельную игрушку.

– Ты ему прямо как мать, – говаривал Альфред супруге.

– Тем лучше, – отвечала та. – Бог свидетель, она ему не помешает.

А потому она встревожилась, когда на исходе лета заметила, что Озрик сам не свой. Он витал в облаках, ел мало. «Не влюбился ли этот несчастный?» – спросила она у Альфреда. Тот усомнился. Но когда осенью Озрик пришел однажды бледный как смерть, не проронил ни слова, а есть вообще не смог, она забеспокоилась всерьез. Деликатные расспросы ни к чему не привели.

– Не понимаю, в чем дело, но оно скверно, – сказала она мужу. – Поспрашивай в Тауэре. Попробуй узнать.

Через несколько дней Альфред отчитался:

– Сказывают, что он крепко сдружился с девчонкой. Я ее видел. Очаровашка, просто мышонок! Даже поговорил с ней.

– И что?

– Да пустяки. Они друзья, не больше. Сама так сказала.

Жена на это покачала головой и улыбнулась:

– Я потолкую с ней.


Тем паче ее удивило поведение Озрика, когда уже следующим вечером тот прибыл на ужин.

Парень все еще был бледен и словно хранил какой-то секрет. Она недоумевала, в чем тут дело, если не в девушке.

Но главное – тот никогда еще не съедал так много. Когда хозяйка подала рагу, он четыре раза спросил добавки, эля же выдул три здоровые кружки. Он умял вдвое больше, чем всякий жадный мастеровой.

– Гляньте на Озрика! – разгалделись дети. – Он сейчас лопнет!

– Силенками запасаешься? – осведомился Альфред.

– Да. Сегодня наверну, сколько сумею, – ответил тот, не объясняя, и когда ушел, все прочие остались в неведении.

Он был доволен и ночью, лежа на соломенном ложе, с улыбкой обдумывал свой план.


На следующее утро, когда Ральф совершал заведенный обход, над берегом висел туман. Люди копошились близ хибар, но представали лишь смутными силуэтами; их кашель и голоса звучали в липкой сырости приглушенно и бесплотно. Неясными сделались даже грозные очертания Тауэра, напоминавшего огромный корабль-призрак, выброшенный на сушу.

Ральф хрюкнул. Накануне он навестил дам с южного берега, но те, хотя и давали ему физическую разрядку, все меньше удовлетворяли его, и на рассвете он брел по мосту в дурном расположении духа.

Вдобавок его раздражало еще кое-что.

Куда, черт возьми, подевался его хлыст? Тот загадочно исчез двумя днями раньше. Он отложил его всего на пару минут, и после, какие бы чудовищные угрозы Ральф ни изрыгал, никто из работников так и не смог ему сказать, куда тот запропастился. С годами Ральф настолько свыкся с ощущением кнутовища в руке, что испытывал ныне крайнее неудобство и чуть не терял равновесия на ходу.

– Ну, раздобуду новый, если вскорости не найду, – бурчал он в досаде.

Он не потрудился заглянуть в хижины, но по привычке обошел размытый массив Тауэра, время от времени поглядывая на склоны, как будто стремился убедиться, что во́роны, скрывавшиеся в тумане, по-прежнему охраняли его темные, сырые стены.

И только он свернул за угол, как сразу увидел свой хлыст.

Тот валялся на земле у стены, на вид пребывая в целости и сохранности. Вор небось перепугался и вздумал вернуть его таким способом.

Чуть улыбнувшись, Ральф подошел и нагнулся, чтобы поднять хлыст.

Озрик ждал этого целый час.

Парень понимал: его замысел опасен. Однако всю неделю, прокручивая в голове свой план, он задавался вопросом: что ему терять? Доркс он оказался не люб. Стремиться было не к чему, жизнь представала беспросветной. Что ему сделают сверх того, что успели? Не отрадно ли, пусть хотя бы чуток, прибить надсмотрщика, который столь безжалостно его унизил?

И вот, наблюдая из укрытия, он тщательно вычислил подходящий момент, сделал глубокий вдох, напрягся и тихо процедил:

– Пора.


Вечерние старания Озрика не сгинули втуне. Он так набил желудок, что в самом деле боялся лопнуть. Мягкие, теплые испражнения, хлынувшие из него струей, устремились с северной стороны Тауэра в garderobe, где он воссел, – их было намного больше, чем когда-либо ранее. Терпя и крепясь столь долго, парень разродился продуктом замечательной концентрации. Податливый, обильный, но компактный, тот полетел в благословенной тишине к далекой цели.

Мигом позже Озрик, теперь уже мочившийся в лоток, с восторгом узрел, что его посылка приземлилась аккурат на голову надсмотрщика.

Снизу донесся вопль ужаса, затем, когда Ральф вскинул руку, – изумления, и, наконец, едва он увидел и учуял, что на ней такое, – неимоверного отвращения. К моменту, когда он поднял взор на выходное отверстие, там уже никого не было.

Взревев от ярости, нормандец помчался вокруг здания и вверх по лестнице. Он ворвался в garderobe, оттуда ринулся через зал в камеру, крипту и даже окунулся во тьму хранилища. Но не нашел никого. Рыча от негодования, он вернулся в главный зал и уже собрался искать дальше, когда был захвачен мыслью внезапной и еще более кошмарной.

Вот-вот на работу пожалуют первые каменщики. Они увидят его обляпанным вонючей и неприглядной дрянью. Он станет посмешищем Тауэра, всего Лондона. Поэтому, издав крик отчаяния, Ральф вылетел из здания и вскоре был замечен бегущим к городу сквозь утренний туман.

Озрик ждал. Он сидел на корточках, плотно прижимаясь к стене, футах в десяти выше, в тени огромного камина. Он слышал вопли Ральфа и, улыбаясь, внимал удалявшемуся топоту нормандца.

Затем он спустился.


Через несколько дней Доркс была изумлена: жизнерадостная супруга оружейника пригласила ее пройтись. Они направились к Биллингсгейту; девушка дичилась, но постепенно, сраженная сердечностью и понятливостью этой женщины, немного оттаяла, а потом, хотя сама того не желала, ее и вовсе прорвало.

Однако все это было не столь удивительно, как дальнейшее.

Женщина спокойно и доброжелательно объяснила, что они с мужем дружны с Озриком, поведала, как Альфред пытался выкупить его.

– Может, когда-нибудь и сумеет, – добавила она, а потом сделала предложение: – Мы присмотрим за твоей матушкой. Даже Ральфу не хочется обременяться лишним и бесполезным ртом. И последим, чтобы она не голодала, а если Ральф разрешит, заберем ее к себе.

– Но… – Девушка замялась. – Если у нас с Озриком будут дети…

Женщина докончила за нее:

– И Озрик умрет? – Она пожала плечами. – Насколько получится, приглядим и за ними. Не думаю, что им грозит голод. – Женщина помедлила. – Конечно, тебе могут предложить и что-нибудь получше. Если так – соглашайся. Но это хоть что-то. Мой муж – главный оружейник и имеет здесь некоторый вес.

На обратном пути Доркс молчала, ибо не знала, что думать и говорить. Но в итоге, будучи молодой и измученной, ответила:

– Спасибо. Да.

Через несколько вечеров Озрик ошарашенно взглянул на бледную фигурку, приближавшуюся к нему в слабом мерцании жаровни.


Прошел год, прежде чем мать Доркс приняли в дом оружейника. За это время успели доделать первый этаж Тауэра и заготовить для потолка огромные деревянные балки.

Озрик и Доркс, уединившись в своей жалкой обители, как могли жили безмятежно. Не было ни свадебной церемонии, ни официального освящения, но в этих условиях на такое и не приходилось рассчитывать. Местный люд называл Доркс просто: женщина юного Озрика; его же – ее мужчиной. Добавить к этому было нечего.

За исключением того, что вскоре после ухода матери Доркс спокойно сообщила Озрику, что ждет ребенка.

Шли месяцы, и Альфреду-оружейнику с женой казалось, что они сделали доброе дело, а жизнь в Лондоне при нормандцах была, в конце концов, вполне сносной.

Или была бы, не докучай им лихо, которое начало разрастаться и без принятия мер грозило поглотить их всех.


Однажды утром, поздней осенью 1083 года от Рождества Господа нашего, Леофрик-купец, проживавший в Уэст-Чипе, стоял у своего дома под знаком Быка, на миг захваченный нерешительностью.

Два вида, ему открывшиеся, настолько приковали внимание, что он знай вертел головой, пытаясь вобрать сразу оба.

Первый являл наполовину выстроенную церковь.

Вильгельм насадил в Англии не только замки. С материка он прихватил и кое-что еще, важное чрезвычайно: Континентальную церковь. В конце концов, король обещал папе в обмен на благословение реформировать Английскую церковь, а слово свое привык держать. Поэтому при первой же возможности заменил саксонского архиепископа Кентерберийского Ланфранком, очень известным нормандским священником. Осмотрев свою новую обитель, Ланфранк вынес простой вердикт: «Безблагодатно». И начал наводить порядок.

За несколько лет до этого в Уэст-Чипе случился пожар. Дом Леофрика уцелел, но саксонская церковь Сент-Мэри в конце переулка сгорела дотла. И вот архиепископ Ланфранк лично распорядился восстановить ее в качестве его собственного лондонского храма.

Поэтому на полпути, если идти по Чипу, сразу за лавками торговцев тканями, ныне высилась небольшая, но ладная церковь. Подобно Тауэру на востоке, она была прямоугольной, основательной и выстроенной из камня. Крипту, преимущественно располагавшуюся над землей, почти закончили. Там были неф и два придела. Даже свод был каменным, хотя в данном случае строители воспользовались римским кирпичом, обнаруженным поблизости. Но самой яркой особенностью, что уже произвела впечатление на горожан, были прочные арки, подобные тем, что имелись в Вестминстерском аббатстве, – в романском стиле; изогнутые, как луки. Благодаря этому церковь еще до завершения работы получила имя, сохранившееся в веках: Сент-Мэри ле Боу.

Едва ли был день, когда Леофрик не проводил как минимум часа за созерцанием строительства этого прекрасного здания. Пусть норманнского, пусть у порога его дома – оно ему нравилось.

Другой же вид, однако, казался все более странным.

На северной стороне Чипа, в сотне ярдов от того места, где он стоял, пролегала узкая улица Айронмонгер-лейн. И там, на углу, вот уже пять минут пряталась фигура в высшей степени примечательная. Голову покрывал капюшон. Человек безуспешно пытался скрыть свой рост и, очевидно, личность; из капюшона торчал кончик пышной рыжей бороды.

Но зачем ему там отираться? Дальше по Айронмонгер-лейн находился лишь едва отстроенный квартал, названный еврейским, так как там совсем недавно поселились евреи.

Вильгельм Завоеватель, как и его соратники, привлек в Англию новый люд – нормандских евреев. Они были привилегированным классом, поскольку находились под особым покровительством короля, однако были отстранены от большинства профессий, а потому избрали своим делом выдачу ссуд. Не то чтобы лондонские купцы не знали простейших финансовых операций. Ссуды и неизбежно сопряженные с ними проценты существовали здесь давно, как и везде, где имелись купцы и денежное обращение. Леофрик, Барникель, Силверсливз – все они выдавали ссуды, взимая проценты или их эквивалент. Но это сообщество специалистов явилось для англо-датского города новшеством.

Так что же здесь вынюхивал Барникель? Странным было не только его одеяние, но и действия.

Сначала он шел по улице вперед, затем останавливался, разворачивался и спешил назад, потом вновь разворачивался, устремлялся вперед, в чем-то уверивался и опять шел назад. Леофрик видел, как старый товарищ проделал это трижды. Испугавшись, что тот, похоже, спятил, Леофрик направился к нему. Однако Барникель явно заметил его, ибо с удивительным проворством снялся с места, заспешил по Полтри и скрылся за лотками, оставив Леофрика гадать: чем же это занимался Датчанин?


Разгадку уже следующим вечером предоставила Хильда, шагавшая с Барникелем мимо Сент-Брайдс к Сент-Клемент Дейнс.

Хильда мало изменилась и вела спокойную жизнь. Родился еще один ребенок. Она стала зрелой и умудренной, насколько это возможно разочарованной женщине. Наверное, самым большим удовольствием для нее оставались невинные свидания с Барникелем на берегах Темзы.

Недавно, впрочем, она заметила перемену в своем приятеле. Тот был не просто погружен в себя, но как бы внезапно состарился. В рыжей бороде стала заметнее седина; легкая дрожь в руках явилась для Хильды знаком того, что вечерами он нет-нет да напивался.

Отец рассказал ей о странной сцене близ еврейского квартала, а потому она, правильно рассчитав момент, деликатно спросила у старого друга, все ли в порядке. Сперва тот отмалчивался. Но когда они достигли Олдвича с его развалинами на месте небольшого мола, Хильда заставила Барникеля присесть на камень, и тот, печально взирая на Темзу, соизволил признаться.

Похоже, что его долги медленно возрастали. Она заподозрила причину в его тайной деятельности, однако не спросила. С момента завоевания многие датские купцы пострадали от конкуренции с нормандцами. Недавно же лондонцев обременили крупным налогом, дабы покрыть строительство замков для короля Вильгельма. Барникель не разорился, однако нуждался в деньгах.

– Вот и придется мне побираться у иудеев, – произнес он тусклым голосом и покачал головой. – Я одалживал, но никогда не занимал.

Его откровенно угнетало это обстоятельство.

– Но разве Силверсливз не должен тебе? – спросила Хильда, вспомнив о старом отцовском долге.

– Он выплачивает проценты, – кивнул Барникель.

– Так почему же не потребовать все? – осведомилась она.

Барникель поднялся:

– И пусть нормандцы узнают, что я в нужде? Пусть видят, как я пресмыкаюсь? – Внезапно он сделался почти прежним и прогремел: – Никогда! Скорее пойду к евреям!

И Хильде, как большинству женщин, осталось лишь подивиться мужскому тщеславию. Но она сочла, что поняла, как действовать.

Поэтому уже позднее в тот же день она навестила отца и предложила:

– Сходи к Силверсливзу. Не говори, что Барникель в беде, и обо мне тоже. Просто скажи, что долг на твоей совести, и попроси заплатить. Ради тебя он сделает это, и, если все пройдет естественно, Барникель никогда не догадается.

Леофрик согласно кивнул. Но не успела она уйти, как он задумчиво взглянул на нее:

– Ты увлеклась им?

– Да, – ответила Хильда просто.

Леофрик продолжал ее рассматривать. Он годами прикидывал, что же такое связывало ее с Барникелем, но не отваживался спросить.

– Прости, что насильно выдал тебя за Анри, – тихо сказал он.

Она выдержала его взгляд.

– Нет, этого не было. – Хильда улыбнулась. – Но сделай, как я прошу. – Затем ушла.


Вскоре после этого отношения между Альфредом и его другом и благодетелем Барникелем начали охлаждаться. Это произошло совершенно незаметно для прочих.

Тихим вечером они стояли у Барникеля в зале. Мало что изменилось. Огромный двуручный боевой топор так и висел на стене. Все было как обычно – вернее, было бы, не повтори сейчас Альфред с нажимом еще большим слова, которые минутой раньше сказал свирепо взиравшему на него рыжебородому великану.

– Нет. Я не смею.

Альфред отказывал ему впервые в жизни.

Барникель снова слышал голоса из-за моря. Нет, ему не мерещилось. Они были весьма реальны. И в самом деле, на исходе 1083 года король Вильгельм, как никогда прежде, тревожился за свое новое островное королевство.

Причиной был обширный заговор на севере. За ним стояла Дания, где новый король, очередной Кнут, проникся духом викингов и возжелал авантюр. Дошло до того, что его эмиссары вели переговоры с соперниками нормандца-завоевателя – завистливым королем Франции и задиристым королем Норвегии.

Вильгельм не всегда мог положиться даже на собственных близких. Его сын Роберт, имея поддержку французского короля, уже пытался восстать; недавно же Вильгельму пришлось по подозрению в измене бросить в темницу своего сводного брата Одо, доблестного епископа Байё.

Датские эмиссары поспешили заявить: «Если они объединятся, не справиться даже Вильгельму».

Вряд ли достойно удивления то, что подобные слухи привели Барникеля в восторг. Он мог погрязнуть в долгах. Мог стариться.

– Но через год-другой мы вновь обретем Кнута на английском троне! – пылко воскликнул он, обращаясь к Альфреду. – Подумай об этом!

И как же тот мог колебаться?

Между тем Альфреда уже давно тревожили его отношения с Датчанином. С их последней транспортировки оружия прошло пять лет. Пять лет, на протяжении которых в Англии царил мир. Пять лет, за которые Альфред стал доверенным оружейником при Тауэре. Он даже изготовил кольчугу для Ральфа, а меч – для самого Мандевиля. Да и вообще обеспечил семью и жил безмятежно.

Да, Барникель являлся к нему каждый месяц или два, просил сделать оружие. Понемногу зараз. Довольно простое дело, не вызывавшее подозрений; он прятал изделия в нескольких тайниках в мастерской под полом. Не говоря об этом даже жене, Альфред из верности продолжал оказывать Датчанину услуги. «Я все еще в долгу перед ним», – твердил он себе. Но время шло, семейство росло, и он выполнял эти поручения все более неохотно. А месяц назад, окинув взором скопившийся подпольный арсенал, пришел в ужас.

– Тут хватит на сто человек, – прошептал Альфред.

Впервые он испытал нешуточную панику. А ну как нормандцы обыщут мастерскую и найдут этот склад? Он подумал, что никак не отбрешется.

– Я боюсь, – признался он Барникелю.

– Тогда ты трус.

На это Альфред только пожал плечами. Он слишком любил Датчанина, чтобы оскорбиться. Вдобавок имелись и другие соображения.

– Я думаю также, что все это становится зря. Истина в том, – изрек он тихо, – что большинство англичан уже приняли Вильгельма. Они могут не выступить за датчан.

Барникель издал яростный рев. И все же он не мог отрицать этого полностью. Лондон, ясное дело, вытребует себе особый статус при любом короле, но в ряде мелких восстаний последних десяти лет английская глубинка фактически сражалась бок о бок с ненавистными нормандцами, подавляя бунтовщиков по той простой причине, что мятежи были опасны для урожая.

– Предатель ты! – злобно бросил Барникель, и вот на это Альфред закусил удила.

– А дети твои кто, коли так? – парировал он.

Это был острый выпад, попавший в цель. Альфред отлично знал, что взрослые сыновья Датчанина не слишком интересовались тайной отцовской деятельностью. «Если прибудет датский король, мы станем датчанами, – однажды заявил младший. – Но не раньше». Это было разумно, но Альфред видел, что Барникель пребывал в глубоком разочаровании.

Через несколько минут Альфред уступил и согласился выполнить просьбу, возможно, потому, что видел, сколь уязвлен был старик. Но сделал это, имея дурные предчувствия.


В декабре того же года Барникель Биллингсгейтский был чрезвычайно удивлен любезным приглашением нанести визит Силверсливзу.

Спору нет: если Альфред обрел независимость, то носатый нормандец решительно процветал. У ворот его дома стоял вооруженный страж. Два делопроизводителя трудились за столом в его прекрасном каменном особняке. Он был каноником собора Святого Павла. Его призвал к себе сам архиепископ Ланфранк. Хотя суровый реформатор счел купца-клерикала воплощением «безблагодатности», он был слишком мудр, чтобы позволить себе нечто большее, нежели сухо отчитать щедрого каноника и настоятеля церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Барникель пытался выглядеть безразличным, но это было трудно.

Нормандец приветствовал его с бесконечной учтивостью, пригласил сесть и обратился серьезно, наставив носище в разделявший их стол:

– Давно уже, Хротгар Барникель, тяготил меня долг, перешедший от Леофрика. Надеюсь, ты признаешь мое неуклонное выполнение обязательств по этому делу.

Барникель кивнул. Нормандец был ему неприятен, но он не мог не согласиться, что все десять лет тот исправно выплачивал оговоренные проценты.

– Я давно мечтал избавиться от этого долга, – продолжил Силверсливз, – но сумма велика.

Барникель подозрительно зыркнул. Он слышал о склонности нормандца принуждать кредиторов брать меньше положенного. К его удивлению, Силверсливз благодушно вещал:

– Однако мне кажется, что, если ты примешь мое предложение, теперь я смогу расплатиться. – Он вскинул голову и улыбнулся.

Барникель на секунду оцепенел и ничего не ответил. Окончательно выплатить долг? Вспомнился позорный осенний визит в еврейский квартал. Даже он, закаленный в боях, не нашел в себе смелости вернуться туда.

– Чего задумал-то? – спросил Барникель грубо.

Силверсливз подобрал с пола пергаментный свиток и расстелил на столе.

– Кое-что. Думаю, тебя это заинтересует, – отозвался он. – Поместье, только что перешедшее в мои руки. Тебе оно, возможно, знакомо. Называется Дипинг.

Это удивило Датчанина еще больше, ибо он действительно знал это место.

Оно находилось на восточном побережье примерно в пятнадцати милях от его собственных угодий, которых он лишился с приходом Вильгельма. Хотя Барникель не бывал там, ему было отлично известно о богатстве земель вдоль этой прибрежной полосы, а лежавшая перед ним саксонская хартия свидетельствовала, что стоимость поместья могла даже превысить размер долга.

– Прошу тебя, обдумай это дело на досуге, – предложил Силверсливз. – Хотя, если ты не против, у меня уже составлен договор.

Барникель взглянул на него, потом на хартию и тяжко вздохнул.

– Беру, – сказал он.

Дела, похоже, налаживались.


И в самом деле, в следующем году мир перед Барникелем заиграл новыми красками. Опасными, если на то пошло, но для Датчанина любая далекая смута, каждый сполох на горизонте являлись залогом великой сечи, милой его душе викинга.

Зимой ввели колоссальный налог. Он сильно ударил по Лондону и не пощадил даже последней деревушки в глубинке. Весь 1084 год напряжение росло. На восточном побережье возвели дополнительные укрепления. Приходили известия о датском флоте, готовом выступить следующим летом.

В начале же весны 1085 года по Лондону поползли слухи: «Король Вильгельм переправляет из Нормандии вспомогательную армию наемников». В городе строго соблюдался комендантский час. И вот однажды на прогулке Хильда предупредила Барникеля:

– Ральф наводнил шпионами каждую улицу.

Что только распалило Барникеля.

Ибо Альфред ошибся, заявив, что сопротивление власти норманнов иссякло. Датчанин знал полсотни человек или больше, вполне готовых выступить, если сочтут, что пробил час. Одни были из Кента, где алчность Одо сделала нормандцев непопулярными; другие являлись, как сам он, датскими купцами, терпевшими с момента захвата усиливавшийся натиск континентальных конкурентов; третьи были ограбленными саксонцами, которые надеялись вернуть свои земли.

«Восстание лишь вопрос времени, – с удовольствием говорил себе Барникель. – Когда придет срок, я буду готов».

Удар по этим планам был нанесен в мае с неожиданной стороны.


Для Озрика это было счастливое время. Первый ребенок, здоровая девочка, принес ему великую радость. Благодаря Альфреду и его семье она не испытывала нужды ни в пище, ни в одежде. Озрику казалось, что для полного семейного счастья недоставало одного. «Придет день, – сказал он Доркс, – будет и мальчик».

С другой стороны, его жизнь улучшилась и по причине углублявшегося в Англии политического кризиса. Покуда строительство Тауэра продолжалось своим чередом в стремительном темпе, Мандевиль дал Ральфу новые поручения, и надзор за работой свелся к непродолжительной ежедневной инспекции. Чернорабочие и каменщики облегченно вздохнули, и Озрик, по мере роста высоких стен Тауэра, вошел во вполне приятный и спокойный трудовой ритм.

И получалось на славу. Последний этаж Тауэра обещал стать подлинным чудом. «Я называю этот этаж королевским», – любил повторять Озрик.

Тот же, по сути, был двойным. Хотя дополнительный этаж надстроили много веков спустя, исходная высота достигала почти сорока футов. Наружную стену опоясывала, подобно крытой аркаде, внутренняя галерея для прохождения придворных, которые могли созерцать Темзу через маленькие окна или любоваться просторными хоромами внизу через нормандские арки. Здесь тоже соорудили garderobes, а в восточном крыле – еще один камин, хотя огромный главный зал предстояло согревать на старинный манер: большими жаровнями в центре.

Но самым изящным и благородным сооружением в юго-восточном углу оказалась часовня.

Она была очень проста, с округлой апсидой в восточной стене. Помещение разделялось двойным рядом толстых круглых колонн, образовывавших короткий неф и два боковых придела, с галереей на верхнем уровне. Округлые очертания арок, окна, которых только и хватало для мягкого освещения бледно-серых камней. Часовню назвали в честь святого Иоанна. Возможно, именно здесь, в простой и крепкой часовне при великом замке возле реки, особенно ощущалась духовная сущность нормандца Вильгельма, завоевателя Англии.

И главные арки уже были почти готовы, когда одним весенним вечером Озрику неожиданно сообщили, что его хочет видеть Барникель.


Планы Датчанина спутали два человека. Ральф Силверсливз был первым.

Опасаясь вторжения, король Вильгельм не только послал на материк за наемниками, но и приказал Мандевилю готовить лондонцев. Что означало для Ральфа новое задание.

Туповатый нормандец в кои-то веки подошел к делу с умом. Его люди обходили дом за домом, собирая оружие. Брали любое; владельцам же сулили страшные кары, если впоследствии выяснится, что они что-то скрыли. Нормандцы действовали быстро. Пожалуй, единственным вооружением, которого они не тронули, был знаменитый двуручный топор Барникеля – Датчанин, к ужасу домашних, упрямо настоял на его сокрытии.

Поскольку оружие часто оказывалось в плохом состоянии, его доставляли к оружейникам, где ставили охрану. Затем уносили на надежный склад.

– А после и оружейников обыщу – спокойствия ради, чтобы тоже ничего не припрятали, – хвалился однажды вечером перед семейством Ральф.

– Ну и куда же ты в конце концов денешь все это оружие? – спросила Хильда.

– В Тауэр, – ухмыльнулся Ральф.

Это было первое дело, когда понадобился Тауэр. Пока здание строилось, лондонский гарнизон оставался рассредоточенным по фортам Ладгейта и прочим местам, однако под склад можно было использовать огромный подвал, наглухо запертый и отделенный от других помещений Тауэра. Для большей надежности Ральф уже перекрыл низ витой лестницы второй прочной дверью, на которую Альфред также навесил тяжелый замок.

– Мне хватит стражника наверху лестницы, – заметил Ральф.

Королю Вильгельму будет приятно узнать, что его великий замок уже нашел применение.

На следующий день Хильда все рассказала Барникелю.

Если угроза обнаружения оружия заставила Альфреда и Барникеля нервничать, то самый кризис разразился стараниями жены оружейника.

Явившись однажды поздно вечером в мастерскую, она с удивлением застала мужа за укладыванием меча в тайник под полом. Справившись с охватившим ее страхом, женщина заставила его выложить всю правду, после чего выдвинула оружейнику ультиматум:

– Как ты посмел подвергнуть нас такому риску?! Немедленно прекрати помогать Барникелю! Навсегда! Чтоб не было здесь никакого оружия!

Альфред быстро убедился, что в этом смысле его обычно сговорчивая жена оказалась непреклонна.

– Если нет, – заявила она, – я уйду.

Возникло затруднение. Хотя в душе Альфред радовался поводу покончить с опасным занятием, к тому имелось очевидное препятствие.

– Мастерскую охраняют люди Ральфа. Его шпионы повсюду. Куда теперь спрятать оружие? Даже если выбросить в реку – как его вынести?

Ни он, ни Барникель не находили ответа, пока Датчанин, вспомнивший о гениальной выдумке Озрика, не предложил наконец:

– Попросим нашего коротышку-плотника. Может, его осенит.

Озрик же, внимательно выслушав их и немного подумав, выдвинул план, от которого старый великан ахнул и с хохотом, восторженно проревел:

– Это такая наглость, что может и выгореть!


Тук. Тук. Как можно тише. Удары молоточка по зубилу разносились во тьме по огромному подвалу. Тук, тук. Иногда он задерживал дыхание, едва ли веря, что даже толстые стены Тауэра могли заглушить отрывистые звуки.

Приглушенное звяканье – раствор аккуратно выщерблен. Скрежет и стук – камень вынут. Все это в свете маленькой масляной лампы среди кромешного мрака под криптой. И снова позвякивание – подобно трудолюбивому гному, Озрик вторгался в нутро могучей норманнской цитадели.

На мысль его навело хранилище, сооруженное им же три года назад.

– Стены за криптой примерно двадцать футов толщиной, – объяснил он Барникелю. – Если хватило места под хранилище, то столько же должно быть внизу, в подвальной стене.

Произведя тщательные расчеты, Барникель и Альфред сообщили ему, что им нужна полость футов пять на восемь, чтобы сгрузить туда все незаконно изготовленное оружие. Может ли он сделать такую?

– Неделя понадобится, – ответил он.

Ему не составило труда проникнуть в безлюдный Тауэр ночью. Альфред снабдил его ключами к подвальным дверям. Но времени было в обрез. К моменту, когда он начнет переносить оружие, Ральф выставит у двери часовых. Поэтому маленький работяга трудился почти до рассвета, осторожно расшатывая камни ради небольшого пространства, куда мог вползти и вгрызться в кладку более мягкую.

Эту щебенку он тщательно складывал в мешок, который тащил из крипты через восточный отсек, далее – в больший западный и, наконец, к колодцу, куда и опорожнял, после чего возвращался. На исходе каждой ночи он ставил камни обратно в стену и скреплял тонким слоем раствора в надежде, что этого не заметят в подвальной темноте. Тщательно подметал пол и уходил.

Так продолжалось ночь за ночью. Никто ни о чем не догадывался – может, лишь замечали, что иногда он работает сонный.

Его беспокоило только одно.

– Я сброшу в колодец столько щебенки, что как бы совсем не засыпать, – сказал он Датчанину.

Но каждую ночь без труда добывал ведром чистую воду. К концу же недели, как он и рассчитывал, образовалась потайная полость. Ее как раз хватало, чтобы встать в полный рост.

Дело оставалось за малым.

В последнюю ночь он пошел не к стене, а в большой западный подвал. Внушительный водосток в углу был перегорожен прочной железной решеткой, изготовленной Альфредом. Для чистки и починки стока ее поворачивали на петлях, а потом вновь закрывали. Озрик отпер ее ключом, который дал ему Альфред, и спустился на веревке на дно. В длинном проходе он согнулся чуть ли не вдвое и прошел пятьдесят ярдов, пока не добрался до отверстия. Через него можно было попасть на речной берег. Лаз тоже забрали толстой металлической решеткой.

Время выбрали удачно. Наступил отлив, и ход был почти сух. Озрику встретилось лишь несколько крыс. Однако эту решетку со здоровенными прутьями было не отпереть ключом, а потому остаток ночи Озрик трудился над каменной кладкой, покуда не расшатал. Затем снова тщательно закрепил ее, но в этот раз – лишь тонким слоем раствора, чтобы прицельными ударами молотка в нужных местах распахнуть решетку с любой стороны. Наконец вернулся в подвал, запер решетку водостока и удалился.

С этого момента он мог проникнуть сюда с реки через сырой и узкий туннель.

– Об этом Ральф не подумает, – сказал он товарищам. – Да и кому захочется соваться в подвалы Тауэра, кроме меня и крыс?


Через три дня они переправили оружие в Тауэр. Все прошло гладко; от нескольких мастерских туда выехало по три повозки под вооруженной охраной.

Но когда очередь дошла до Альфреда, тот оказался не готов, и прибывшие в некоторой досаде уехали, чтобы вернуться позднее. И лишь ближе к вечеру он смог погрузить в повозки весь свой арсенал, завернутый в промасленное тряпье.

Охрана, увидевшая, что оружия намного больше, чем ей сказали, с великой скоростью устремилась к цитадели в сопровождении самого Альфреда.

Для переноса тяжелого груза в Тауэр и вниз по витой лестнице в погреб понадобилось несколько человек. Оружие складывали у стен. Когда Альфред властно призвал стоявшего неподалеку Озрика, чтобы тот помог, никто не обратил на это внимания. Даже у Ральфа, наблюдавшего за доставкой оружия в великую крепость, не возникло никаких подозрений. Да и с чего бы, если оно отправлялось в Тауэр?

Опять же, когда две подвальные двери заперли и выставили караул, никто не заметил исчезновения Озрика.


Мужчина трудился всю ночь. Действовать приходилось осторожно. Тихо, как только мог, с помощью тайно переданных Альфредом инструментов, он расшатывал камни, дабы обрести доступ в потайной отсек. Затем начал переносить оружие.

Альфред уложил все толково. В каждой скатке покоилась вторая с оружием внутри. Поэтому даже по изъятии всего незаконного казалось, что общее количество предметов не изменилось. Один за другим извлекал Озрик мечи, наконечники копий и прочие штуки, перенося их в тайник. Затем поставил камни на место и вновь, как прежде, скрепил их толикой раствора.

Дальше все просто. Ему оставалось лишь отомкнуть решетку над водостоком и вползти. Просунув руку меж прутьев, он бы довольно легко запер ее за собой и выбрался на берег, отомкнув и вторую решетку, а после тоже закрепив.

Озрик, впрочем, медлил. Сначала присыпал свежезаделанную стену пылью, чтобы скрыть влажный раствор. Затем, с лампой в руке, еще раз все проверил, дабы не оставить следов своего присутствия. Уже приближался рассвет, когда он наконец удовлетворился и счел возможным уйти. Озрик одолел лишь половину большого западного подвала, но вдруг услышал позади скрип тяжелой дубовой двери в низу лестницы.


Ральф маялся без сна. Он был слишком возбужден. Сам монарх уже выразил удовольствие его действиями с оружием, и вот, едва занялся рассвет, Ральф решил взглянуть на свою работу.

Держа над головой фонарь, он спустился в огромный западный подвал, где сложили оружие. С улыбкой воззрился на арсенал. Отличное собрание, все под замком.

Затем он увидел Озрика. Малый спал, сидя на полу и привалившись к стене. Какого дьявола ему здесь понадобилось? Ральф подносил фонарь к лицу Озрика, пока тот не распахнул глаза. И тут Озрик улыбнулся.

– Слава богу, сударь, вы пришли, – сказал он.

Похоже, его забыли здесь вечером.

– Я и в дверь колотил, и орал, – объяснил Озрик. – Но никто не пришел. Я просидел тут всю ночь.

Ральф подозрительно огляделся, потом обыскал его.

Все это время Озрик благодарил про себя Господа за то, что догадался швырнуть в колодец ключ от решетки вместе со всем инструментом.

Не найдя ничего особенного, Ральф обдумал ситуацию. Парень, видно, не врал. Иначе как бы он сюда попал? Да и что здесь делать? Пребывая с утра в исключительно добром расположении духа, носатый нормандец сделал нечто немыслимое. Он пошутил.

– Что ж, Озрик! – молвил Ральф. – Ты стал самым первым узником Тауэра!

И выпустил его.

Позднее же, днем, Барникель пробормотал с еще большим удовлетворением:

– Оружие собрано в Лондоне там, где никто не подумает искать. И мы, благодаря водостоку, можем забрать его когда захотим.


Но Датчанин радовался недолго.

К июню Лондон наводнили наемники. Вторжения ждали со дня на день. Такого напряжения в городе не было с 1066 года. Наступил июль. Потом август. Солдаты приходили и уходили. Каждый парус над эстуарием казался угрозой. Ползли слухи.

– Они, однако, так и не идут. Не понимаю, – ворчал Барникель.

Затем правда начала просачиваться.

«Что-то неладно. Вышла задержка. Он не придет».

Англия ждала, но на горизонте так и не показалось ни одного драккара.


Крушение великого датского похода 1085 года, который мог и впрямь положить конец норманнскому правлению в Англии, остается исторической загадкой. Был собран огромный флот. Новый Кнут изготовился и горел желанием отплыть. И далее возникла некая смута. В чем было дело и почему – покрыто тайной до сих пор. Известно, что на следующий год Кнута убили. Нам никогда не узнать, явились ли причиной тому истинно внутренние раздоры или они были грамотно спровоцированы агентами Вильгельма Английского. Но как бы там ни было, флот остался на месте.

Прошла осень, Тауэр рос. Наступило холодное Рождество, и Датчанин, устало сходивший к берегу, различил лишь размытые контуры огромного каменного прямоугольника, черневшего сквозь снег. Его охватили апатия и чувство собственной никчемности.

Но судьба приберегла свой мрачный сюрприз до весны.


Барникель еще с осени подозревал, что его водят за нос. После Михайлова дня, когда он истребовал ренту с нового поместья в Дипинге, тамошний управляющий прислал ему смехотворную сумму. Барникель возжелал объяснений, и гонец вернулся с бессмысленным донесением. «Он либо дурак, либо меня держит за дурака!» – чертыхнулся Барникель и, если бы не сильный снегопад, отправился бы сам вершить суд и расправу. Он выехал ранней весной, едва сошел снег.

Путешествие заняло несколько дней. Сначала пришлось пересечь дремучие леса за Лондоном, затем ехать бескрайними пустошами Восточной Англии. Ветер был влажен, но бодрящ.

Однако в день прибытия он унялся до легкого бриза, а небо отчасти расчистилось. Приятным мартовским утром Барникель въехал в прибрежное селение Дипинг.

Там он не поверил своим глазам.

– Что тут стряслось, черт возьми? – спросил он у подавленного управляющего.

Тот лишь ответил:

– Сами видите.

Ибо селение пребывало не средь широких полей, но в плену свинцового Северного моря, соленые волны которого лизали его с трех сторон.

– В этом году затопило еще на пятьдесят ярдов, – сообщил управляющий. – Еще пара лет – и от деревни, видать, ничего не останется. И так на пять миль вдоль берега. – Затем, со строгим удовлетворением на длинном бледном лице, добавил: – Вот оно, сударь, ваше поместье. – Он указал на восток. – Целиком в море.

Видя, что так и есть, несчастный Барникель взревел:

– Этот чертов Силверсливз обманул меня! – И после добавил: – Я проклят.

Почему, недоумевал он, почему поднималось море?

На самом деле это было не так. Или вряд ли так. Последние ледники ледникового периода тают по сей день, избирательно повышая на севере уровень моря, но истинная причина наводнения заключалась в другом давнем феномене: наклоне Англии. Именно это и наблюдал Барникель – медленный геологический сдвиг, из-за которого побережье Восточной Англии опускается, тем самым повышая уровень воды в эстуарии Темзы. По этой причине и тонули низины вдоль восточного побережья, будучи отвоеванными северными морями.

Датчанин таращился на восток и выкрикивал в море проклятия, все еще большей частью адресованные коварному Силверсливзу, однако знал, что делать нечего.

– Я оттиснул палец, скрепил печатью! – Его объегорили.

Он был бы потрясен еще больше, когда бы знал истинную причину своей беды.

Давным-давно, когда Силверсливз взял на себя долг Леофрика канскому купцу Бекету, он лишь продолжил осуществлять старый замысел, имевший целью тайно прибрать к рукам всю торговлю, которую вел его давний соперник с Лондоном. Лишь в последнее Рождество, когда Бекет задолжал за шесть морских транспортов, хитрый каноник собора Святого Павла вдруг прекратил всякие платежи и отказал во всех поставках.

– И это, – объяснил он Анри, – разорит их к Пасхе.

Из-за глупой выходки двадцатилетней давности под удар попал и Барникель – так архитектор добавляет ради симметрии часовню к строению, в иных отношениях безупречному.

Став мудрее, беднее и внезапно постарев, Барникель вернулся в Лондон с неотступным чувством, что нормандцы победили. Он добрался до своего дома в Биллингсгейте, не сломал ни одной двери, но на три недели слег и выхлестал куда больше эля, чем следовало. Несчастный не приходил в чувство, покуда Хильда после трех безуспешных попыток не добралась наконец до него и не сварила котелок похлебки.


В 1086 году, отчасти по причине издержек во время прошлогодней паники, король Вильгельм Завоеватель начал преобразования, вошедшие в число самых примечательных в истории. Это стало серьезнейшим испытанием не только его дотошности, но и – в большей мере – власти над его собственными феодалами. В средневековой Европе на это не осмелился ни один другой правитель.

То была «Книга Судного дня».[21] Приказ о ней Вильгельм отдал в Рождество 1085 года. Его чиновникам предстояло обследовать всю глубинку, деревню за деревней, измерить и оценить каждое поле, каждую рощицу, счесть всякого вольного, серва и даже домашний скот. «Свиньи не пропустит», – говорили люди в трепете и отвращении. В итоге король Вильгельм приобретал основу для самого эффективного налогообложения на все времена, вплоть до нынешних.

Вильгельму в этом смысле повезло несказанно. Большинство европейских феодалов повиновались своим монархам с великой неохотой и никогда бы не стерпели такого дознания. Даже сам Вильгельм не пытался проделать того же в своем нормандском герцогстве. Но островная Англия – другое дело. Он не только заявил о своих на нее правах в силу захвата, но и обзавелся своими людьми среди землевладельцев – таких, покорных и привязанных к нему лично, было большинство. Поэтому он мог быть дотошным.


Ясным апрельским утром Альфред-оружейник приехал в селение близ Виндзора, которое покинул мальчишкой. Несколько лет он собирался проведать родных и вконец разволновался, приблизившись к знакомому изгибу реки.

Доходами с этого места он был обязан отцу. Кузнец долго арендовал в поместье несколько наделов, за которые выплачивал денежную ренту. После его кончины часть из них перешла к Альфреду, который продолжил платить, а его брат наладил обработку земли. Это обеспечивало лондонцу скромный дополнительный доход, которому тот радовался. Сохранялась и связь с семьей. Теперь же, зная, что писцы Судного дня скоро явятся в Виндзор, Альфред решил отправиться туда и проверить, правильно ли составлены земельные декларации.

Его встретил приятный, живой пейзаж. Огромное поле уже возделали. Сев только завершился, и почву боронили, пока птицы не склевали зерно. Четыре могучие вьючные лошади тащили по жирной земле большой деревянный плуг с зубцами, укрывая посевы. За ними следовала стайка ребятишек, камнями и криками отгонявших жадных птиц.

Вот и старая кузница с деревянной крышей, отцовская наковальня и острый, знакомый запах угля. Ничто не изменилось.

И все-таки что-то было не так. Хотя брат с семьей встретили его достаточно радушно, Альфреда тревожило нечто неуловимое. Напряжение между супругами? Собачий взгляд в его сторону? Он недоумевал, в чем дело, но времени спросить не нашлось, так как оценщики уже прибыли.

Их было трое: два французских писца и переводчик из Лондона. Управляющий поместьем водил оценщиков по округе. Их натренированные глаза подмечали все.

До кузницы они добрались едва ли не напоследок. Один чиновник отправился с лондонцем инспектировать луг, другой на пару с управляющим обходил жилые дома, и было видно, что ему не терпится убраться. Писец вопросительно взглянул на управляющего, который указал на брата Альфреда со словами:

– Справный крестьянин. Отрабатывает надел трудовой повинностью.

Альфред вытаращил глаза. Это ошибка!

– Ты платишь ренту, – подсказал он брату, но тот стоял бараном и ничего не сказал, когда писец сделал отметку.

– А этот?

Теперь смотрели на него.

– Я Альфред-оружейник из Лондона, – ответствовал он твердо. – Свободный гражданин. Плачу ренту.

Управляющий подтвердил это кивком, и чиновник уж изготовился записать, когда напарник позвал его взглянуть на что-то на лугу. Тот удалился, и Альфред повернулся к брату.

– Что это значит? – спросил он. – Ты что же, серв?

Тут все и выяснилось. Времена были тяжелые, работы в кузнице мало, а ртов слишком много. Брат говорил скупо, без убежденности и закончил пожатием плеч.

Альфред понял. Свободные люди платили ренту, а также королевские налоги. Если вольный крестьянин не справлялся с этим бременем, то для него являлось обычным делом взять трудовую повинность и стать сервом.

– Какая разница? – вяло спросил брат.

Если разобраться, не такая уж и большая. Но Альфред не считал это оправданием. Это означало, что брат сдался. Затем он взглянул на его жену и прочел в ее глазах мысль: нам было бы легче, отдай богатый братец из Лондона свою здешнюю землю, которая ему не нужна.

В этот момент Альфред испытал занятное чувство, нередко свойственное успешным людям при общении с бедными родственниками. Было ли это подлостью, звериным инстинктом выживания, брезгливостью или простым нетерпением, но он ощутил внезапную ярость. И хотя внутренний голос напомнил, что без Барникеля голодать бы и ему заодно, он мигом заткнул его: «Я просто сразу ухватился за шанс». А потому, взирая на них с отвращением, сказал:

– Счастье, что тебя не видит отец.

Французский чиновник, когда вернулся, больше ни о чем не спросил. Мельком взглянув на другие хозяйства, он собрался отбыть. И только тут вспомнил, что обязан что-нибудь написать о малом с белой прядкой. Кем он назвался, дьявол его забери?

– Будь прокляты эти англичане, – пробормотал он. – Вечно запутают!

Ибо французские писцы, невзирая на тщательность описи, нередко бывали поставлены в тупик тем, что находили.

«Кто этот человек – раб, серв или вольный?» – вопрошали дисциплинированные чиновники, обученные латыни. В ответ они часто получали отчет о странных, неопределенных соглашениях, продиктованных временем и обычаями, – клубок, который едва ли могли распутать даже местные. Как поместить англосаксонскую неразбериху в четкие рамки, как требовала документация? Они зачастую сомневались, а потому прибегали к некой общей категории с намеренно расплывчатым официальным статусом. Так появился разряд villanus – виллан; определение, не имевшее на тот день никакого конкретного смысла и означавшее ни серва, ни вольного, а просто крестьянина.

Писец нахмурился. Он не помнил слов малого с белой прядкой, зато не забыл, что человек, стоявший рядом и на него похожий, являлся сервом. Поэтому он вздохнул и пометил: виллан. Так Альфред оказался представлен в великой английской книге «Земельная опись Англии» мелкой и анонимной ошибкой. Тогда это, правда, виделось ерундой.

20

Уборная (уст.).

21

Неофициальное название первого земельного кадастра «Земельная опись Англии».

Лондон

Подняться наверх