Читать книгу Дыхание. Книга вторая - Ефим Бершадский - Страница 4

К балу готовятся. Каждый, кто хоть однажды побывал на нём, хочет оказаться там снова. Балы, маскарады… Самые яркие праздники сочетаются с яркими платьями и масками, с декольте и духами. В празднике таится загадка и случай, они обещают себя, и обещают и намного больше. И под маской карабинера прячется гордый и великолепный принц, мечтающий об искренней и чистой любви. И каждый из танцев, испрошенных им у тебя, и иноземность акцента, и редкое владение фразой доверчиво полнят искрящиеся, летящие минуты. За ними ждут, ждут и поцелуи на балконе, и уединение, прогулка под руку по одной из освещённых аллей, беседка. Только об одном попрошу тебя, не снимай свою маску, не торопись… – стучится в голове, а он ещё прижимает к своей груди, оттолкнёт, прижмёт снова, закружит… Можно ли верить его слову и взгляду, что там, под улыбкой раскосых глаз, – то никому не ведомо… И знай его тысячу лет, ты не узнаешь и малой толики всего, его рассказы заполнены преданиями и стариной, как и комнаты его замков, история его семьи восходит к почитаемым пророкам, а династические браки давно сменились поисками свежей струи, оживляющей их исторический род… Пусть его речь заполнена сарказмами, пусть язвительный смех точит внутри сомнения – он вызывает скорее почтение, чем любовь, и ты никогда не поверишь, что он обычный, привычный к женщинам жиголо, примеривший необычную маску… И даже если и это неправда, и впереди – таинственный берег, заполненный подневольными ему капитанами и кораблями, если его изысканность и сложность – не забава, и за ними, непонятные и тебе, таятся свои смыслы, даже если он не шутит, упоминая старых мастеров, писавших по заказам его семьи, – как узнать о нём главное? Можно спросить, случайно заблудившись в невинности тем, спросить так, чтобы он понял, и так, чтобы было можно уклониться, и ещё не очень прямо, и не грубо, а просто, и пусть за словом предстанет улыбка и будет светить полумесяц, – да только ответит ли он, сможет ли? Сможет ли, если захочет, передать то что-то, что бывает у него внутри рядом с женщиной и когда её нет, не оправдывая твой вопрос насмешкой и самоиронией, а выплеснув, пропитав тебя своим… Да и ждёшь ли ты этого? Ведь это не окажется тем, чего ищешь ты, а если окажется – то не слишком ли удивительна эта встреча, и как надменное высокомерие может сочетаться с вдохновенностью его порыва – может, это всё же обман? И если и есть в нём это оно, ожидание и томление, не женское, но сдержанно-страстное, если холода в его краях чуть теплее наших, а тепло разливается раньше и вместе с рассветом, если утром он берётся за книги, а сухие газеты лежат в стороне, и он лишь мельком заглянет в них, если даже и он ищет кого-то среди многих танцующих – сиюминутно ли это? Ведь завтра будет другой день, завтра будут запрягать экипажи, а многие, браво запрыгнув на пышущего жизнью коня, поскачут во весь опор по мощёным замковым дорогам, и им уже не нужны спутницы. Завтра станут подписывать новые, похожие на тысячи уже изданных указов, снова увлекутся скачками и романскими поэтами, и азартом, мимолётными свиданиями и горничными, простыми и безотказными, – завтра жизнь вернётся в своё русло, заполненная пустыми заботами, и его любовь окажется загадочно похожей на очередную из них – и разве нужна такая любовь? Нужна же мечта, поэзия, мимолётность его взгляда, который задержится, прося ответить, нужно прикосновение, а не объятие, не поцелуй, а его обещание, и сладостная ночь, вспоминающая о нём. Нужен бал, бал который раскроет его с лучшей из многих сторон, и не станет упрощать и подчёркивать, не станет делить завтрак на траве с увлечением ирисами и Мирамидами, и в пошлость дней не добавит язвительности расчёта, основанного на холодном и неприятно-здравом рассудке. А бал… Бал предостережёт и сохранит, он заменит и заполонит сотнями моментов, и там будут другие, они тоже увидят вас и прикоснутся, и захотят поговорить с тобой, они будут привычно льстить твоим волосам, привычно упомянут и вчера, и тот и другой из случаев, когда им довелось, и, обманывая тебя, они будут ласкать и убаюкивать сладостной и давно привычной сказкой… Они попросят на память твою туфельку, и преподнесут в подарок другую, и в этих двух закадычных туфельках ты станешь кружиться на лакированном паркете, вспоминая Баядерку в перерывах между счётами… И каждый раз на счёт “три” будет исполняться одно желание, всякий раз то же, желание ни на миг не останавливать разогнавшийся порыв, и в путанице зала сохранить чистоту и плавность каждой линии и улыбки… А слова, текущие чередом, будут отбивать любимый ритм, напоминающий старые деревянные часы с крошечной кукушкой… И тяготы любви не омрачат неминуемого начала.

Читая о старых балах, каждой хочется сравнить его с близящимся. В недрах библиотеки, в летописи дней и лет, сохранились множеством описания. Участники, не желая забыть, заносили на страницы описания костюмов и гостей, и случаев, множащихся с приближением роковой полуночи, описания интерьеров и дождя, лившего за окном, и, быть может, на считанных четырёх строках – чуточку своего, сбывшегося и ненадёжного. Боясь сказать главное, они говорили о тысячах второстепенного, боясь рассказать о себе, они заполняли бал другими. Им казалось, что в этом правда происходившего – в численности кадрилей и поэтов, в суете гардеробной, в урожайности дорогих вин и обильности приоткрытых плеч. И если бы можно было повторить всё вновь – они бы вновь рассказали о бале так, словно видели его издалека, и с иронией прогулявшись между шутников-кучеров, между отдыхающих после скачки лошадей и изобильной парами кухни, они прошли в комнату приготовлений, и, куря рядом с окном, разговорились со случайным гостем. Добавь они фантазии – и они заглянули бы к принцессе, и подглядели бы галочки на полях утреннего романа, и выбор самого подходящего платья, они заглянули бы и туда, куда… И бал бы рассыпался на суету и танцы, на поиски знакомых и не очень, на верного слугу, пришедшего на подмогу, на звуки стекла, оркестр, пианистов и скрипачей, и архаичность библиотечных интерьеров. И затушуй всё внешнее, прикрой позолоту и имена, лицемерие и лицедейство, и обманчивость принцессы, и манеру её матери, старой франкофонки, – и от бала не останется следа. Передавая жизнь как сменяющиеся картины и звуки, мечтая об объективности и полноте, и превращая ожидание в репортаж и отчёт, забыв в себе зрителя и пренебрегая ролью участника, ты останешься комментатором, потерявшимся в недрах пустующей библиотеки. И это заслуженно. И описания балов, как описания королев, не пройдут мимо черт и анекдотов, но пройдут мимо самого себя и каждого из других – пытаясь упомянуть тысячи оттенков, они не затронут случившегося. Ведь бал случается лишь несколько раз, и сказка о Золушке ни разу не воплотится в жизнь, если, закрыв ночью глаза, не приснится во всей своей фантастической тесноте, в тесных рамках белой постели. И принц, неся на руках, будет произносить желанные и бессмысленные слова, а потом, пронесясь через время, подведёт белоснежную пони, и вы станет кормить её ржаным хлебом. И наедине, укрывшись пледом, разговоритесь о песках и морских рифах, и внутри, отдаваясь запахом моря, будут слышаться звуки ракушек и плавать доисторические, куполом прозрачные ядовитые медузы. И возложив её тебе на голову, он превратит тебя в королеву литорали, а испаряясь на Солнце, медуза станет течь по коже, позолотой короны и венца. И под руку с ним вы войдёте в бушующие штилем воды незнакомого моря. И имя его затихнет на сомкнутых бризом устах…

Бал начинается утром, утром каждого предшествующего дня. Он метётся в разговорах о погоде, в переговорах высокопоставленных особ и излишне медлительных заказах, он ворочается, пока замешивают тесто и пекут хлеб, стучится в каждую из канцелярских дверей, и даже в приоткрытую дверь, ведущую в пыльные чердачные покои придворного математика. И считая число пылинок во Вселенной, отталкиваясь от их числа в своей комнате и помножая на число под кроватью, он получит число, превосходящее вообразимое, запутается и пойдёт искать кастеляншу. Заглянет к нему и горничная – и, оглядев её худенькую фигурку, он наивно оставит её одну, всерьёз считая неприличным оставаться с незамужней девушкой наедине. Слегка расстроенный неточностью расчётов и своей необщительностью, объясняя отсутствие успеха у женщин их близорукостью, тая в себе средневековые идеалы рыцарства, как их воображают романисты, и изредка и искренне мечтая о чистой любви, он задержится у окна и заглядится на старый, слегка заброшенный садовниками парк. И пока горничная будет стирать пыль, чуть обижаясь на привычную судьбу, а кастелянша занята важным и приватным разговором, он пересчитает в уме число траекторий движения по замковым коридорам, и бессмысленность этого занятия почти успокоит расшалившиеся нервы. Он сделает горничной сдержанный комплимент, она пропустит его мимо ушей, они благополучно расстанутся, и вернутся к насущным делам. И всё же, признаваясь себе, что она понравилась ему, он обещает себе приглашать её почаще, втайне завидуя лёгкости поведения пылкого придворного астронома…

Извечно вращение Земли… Вращаясь, Земля мчится в полотне бесплотного эфира, увлекая за собою небесный свет, она жаждет передать своё движение Луне и видеть лишь одну её сторону, ту же, какую желают и люди. Двигаясь по орбите, увлекаемая приливами и увлекающаяся ими, каждая уже готова упасть на руки кавалеру, но инерция движения бросает в новое па, наравне с излишеством окружающих глаз и силой солнечного ветра. Сдувая тебя, в наплыве неописуемых частиц, радуясь пионам и протонам, и греческой традиции малопонятных имён, увлечённая музыкой эфира и небесных сфер, ты обречена кружиться, пока силы не оставят взволнованное тело. За приливом придёт отлив, его подчеркнёт веер и положение губ, астрономический календарь очередного года, предсказавший лунное затмение, а ещё – кивок головы, отвечающий непонятливым, да оправленное безупречное кольцо, идеальное как твои пальцы. Прирождённые источники наслаждений, вдесятером, родившиеся для волшебства, способные на необычайные сумасбродства, посвящённые посвящённым, они почти покоятся относительно Земли. Тем не менее, и они способны, и способны на многое. Их собратья, вдесятером, связавшие свою жизнь с твоими стопами, не знающие ни колец, ни поползновений, ни кремов для рук, если ты, конечно, не излишне самобытна и богата, и придаёшь должное значение влажности кожи, – словом, они ждут своего часа. Будучи ненужными среди дня, они способны к развитию, самоценному и увлекательному, и будь они столь же длинными, как и другие, – от кавалеров бы не было отбоя. Увы, они коротки. Но твой большой палец хорош, это отмечают многие. Его правый сосед чуть привередлив, его форме не хватает хорошего ногтя, но… Заботы бала многочисленны как гадания святок, их перечисление занимает время, столь драгоценное для каждого участвующего, текущее безмерно медленно и скачками, вдобавок отнимаемое приёмами послов и прочей чепухой. Хотя один из послов – подлинный чародей, ты слышала, как он высказался о Плутархе? В пух и прах его разнёс. Наш царедворец…

Необоснованно, но непоколебимо уверенные, что завтра взойдёт Солнце и магнитные полюса Земли не поменяются местами, что может сказаться на атмосфере, ждут бала многие. Атмосфера, как и подобает, проявит себя во всех проявлениях, и гости заночуют в Замке, в уже готовых для них покоях. Те немногие (а может, и многие), что будут спать, не пропустят чего-то необыкновенного – замковая жизнь не коснётся их, и праздные похвалы пропустят её стержни и столпы. Что бы ни происходило под предлогом ночи – это не сделает чужой мир понятнее; интриги и заговоры, борьба и её бессмысленность, выбор между реформами и проформами, указы, эдикты, сарказмы, даже гроза – не изменят многого. Можно ли что-то изменить, нельзя ли, нужно ли – эти вопросы никогда не встанут перед ними, и, промочив утром горло, они преспокойно отправятся домой, довольные собой, а может – и упустившие что-то важное. И те, кто готовился сделать отчёт, снова впишут в него фразы и коридоры, облик Императора, вельмож, скрытые и неприкрытые пороки, устройство хитрых механизмов и длительность фейерверка – все те штампы, без которых люди не представляют себе бала. И даже выскажись Император по поводу Плутарха и Овидия – недолгое удивление потонет в формах ливрей, пурпуре и шёлке, босоножках шутов и шутовстве. Замок вечен, его охраняют не башни. Его охраняют традиции. И старые запреты, столь же естественные и бессмысленные, как и новые. И Замок помнит об этом. Подготовка к балу в самом разгаре.

* * *

Под руководством царедворцев по залам развешивают картины. Ниши заполняют старые вазы и бюсты, натирают до блеска позолоту и бронзу, расставляют почерневшее серебро. Реставраторы заполнили башни, старые витражи в лучах Солнца засияли по-новому, что уж говорить про мозаики и плафоны… Налажен и бой в часах, в полдень по залам разносятся незамысловатые мелодии, заново настроены рояли, смазаны двери и замки. Появились и хвалёные сундуки, запертые. Отпереть их не могут уже полстолетия, ключи утеряны. В них звенит посуда, может, там спрятаны и драгоценности – царедворцы улыбаются, глядя на них.

В моде женщины в горшках – щекотливость царедворцев добирается и до них. Слышны залпы смеха. Репетиторы неутомимы, кордебалет дивит разбросанным положением рук. Чудом поймана булава, летевшая в окно. Окно спасено, репетиция продлена. Всем желающим дают ложку сметаны. Из теста лепят капусту, на канат собирают паутину. Кудряшки вертятся, растут.

Рассеянность в Замке нарастает. Почта загружена обращениями, скована раскованность, подковы подросли в цене. Множатся восклицания, тет-а-тет говорят плашмя, активные отщепенки и губная помада – карикатура дня. Куртуазность в миниатюрах, иноходцы в рюшечках, парикмахерам – воздушные поцелуи. Они на грани истощения: невмоготу – они без колготок (чёлки кокоток). Рощицы в словах, клюковки, изыски под шубой. Ровесницы моложавы, они берут роскошью. Оборот наоборот.

Руководство царедворцев – в замковой типографии. Печатают. Там же – и мимы. Выходят со стопками, их неподвижность бросается в глаза. Многие узнают знакомых. Мим-невидимка – в позе лотоса. Его никто не видит. Чашка кофе зависла в воздухе. Её приводят во вращение, смотрят в отражение, дивятся. Мима пытаются подвинуть, тащат гардероб. В гардеробах – неразбериха. Худенькие излишне худы, нет нужных размеров, нужно либо перекраивать, либо набирать вес. Их упрашивают, одну несут на руках. Художники просят приостановить, они рисуют, поправляют кудряшки. Несколько этюдов каждой из сторон. Три ложки супа, приходится съесть. Потяжелевшую опускают на землю. Номер отрепетирован, следующий. Кипами разбрасывают сценарий. Проросший из дерева Олимпиец сосредоточенно изучает содержание. По его спине церемониально ползёт жук-олень.

Серьёзные люди не обращают на это внимание. В огромную Залу вносят Искушение. На развешенных вокруг него лентах висят стихи, лично написанные по случаю Императором. В Залу несут яблоки, их складывают на подоконники. Ещё одно Искушение вешают диаметрально. В Замке всё присутствует в нескольких экземплярах. Форма свода удачно подчёркивает обилие фиалок, настурции пылают от стыда. Анатомические и географические, разъясняют происходящее атласы. Для полноты картины в Залу с помпой вносят 27 томов Энциклопедии. Отныне почти всё готово. Осталось лишь несколько финальных штрихов.

Через распахнутую дверь в Залу вбегают Чтицы. Они бегут по Зале, читая императорскую Элегию, сталкиваются, обнимают другу друга, целуют и бегут вновь. За ними бегут царедворцы, подхватывают их, поднимают над собой. Несколько Чтиц забираются на огромные шары, шары начинают катиться. Блестящая парча укрывает их путь, их голоса подобны Иволгам. За шарами с иголками несутся мимы, они мечтают их лопнуть. Парикмахеры и воздушные подковы, губная помада, шёлк, роскошный Персей, любовь. Сказка, вечная Золушка, вечер. Бал, бал, бал.

* * *

Балы не начинаются в полдень. Балов не бывает поутру. Репетиции случаются по утрам, бывают и ранние знакомства, но не свидания. Свет отпугивает тайну, глаза лучше закрыть. Перед закрытыми глазами развернутся древние празднества, апофеоз их сливается с сумерками. Зачатый на закате ребёнок родится властелином мира – таково древнее поверье. А зачатый на рассвете? Сказания забывают упомянуть, и остаётся лишь гадать по ладоням возлюбленной. Пусть полночь бьёт посередине между рассветом и закатом, шепчась о скрипучих колёсах. Её знаменуют букеты тимофеевки, внесённые покорным слугой. Старый закон запрещает ночные звуки, его нарушают лишь филины, бесстрашные и неуловимые. Но полдень, определённый Солнцем, не может пустовать. Его следовало заполнить. Заполнить движением, силами природы и тела, гомоном, фоном. Гостей уже встретили, проследовали церемонии и слова. Можно было уйти от всех, побыть одной, можно пойти к ручью, бродить по песку. Можно сидеть у окна, сделав зарядку, можно выпить кофе, добавив глоток мартини. А почему же утром не бывает встреч? Согласно древней легенде раньше люди встречались поутру. А потом перестали. Часы изобрели. Полдень давно позади. Праздник в самом разгаре.

Праздник повсюду. Гости съехались самые разные – приглашения раздавались на площадях городов, каждый мог вытащить счастливый билет. Полыхают флаги, вывески аттракционов, смех. Фаворитки и фавориты, камергеры и силачи, мошенники, бездельники – в павильонах не спросят. Столы со спящими выложены на всеобщее обозрение. Снадобья из маленькой лавки, на бирке – росчерк Амадея. К спящим не положено прикасаться, бредят и даже ходят. Аттракционы детям, цирк с циркачами и дрессированным шимпанзе-шахматистом. Сеансы одновременной игры. В маленьком вагончике ждут подростков, книги из библиотеки Амадея, с картинками. Чревовещание и мироздание. Ясные сумерки. Настройка и тонкая настройка. Рефлексия удовольствия. Плацебо Неленивый. От подростков нет отбоя. По соседству – 5 рецептов имитации сумасшествия. Попробуйте убедить мастера-психиатра. Самых убедительных ждут подарки, шоковые признания от таинственной гостьи.

Мужья пытаются скрыться от жён и фавориток, жёны – от мужей. В особых покоях красавцы-Гераклы украшают и одевают несносных – эстеты стремятся туда. Их ещё нужно найти, вывесок нет. Там царят тишина и послушание, желание Геракла – закон. Сеанс длится ровно час, право выбора образа – за ним. Лучшие образы скрывают от посторонних глаз, до поры бала. Для этого освобождали чуланы, туда поставили зеркала. По просьбе выдают и керосиновые лампы. По слухам, одна сумела выбраться из чулана и разгуливает среди толпы. Даму нашли на бегах, она без конца ставила на одного и того же мужлана. В наказание она не получит положенный всем крем для рук. Удар по самолюбию.

Бьют фонтаны, скрипят вращающиеся колёса.

Самые отчаянные отправляются посетить только что запущенный аттракцион, Галеон. Неизвестно откуда привезённый полноценный Галеон, занявший одну из полян на окраине парка, ждёт своих обитателей. Поднявшись по трапу и поговорив с заезжими пиратами, стоит заглянуть и внутрь. Галеон превращён в отель, с номерами на двоих. Каждому предоставляется шанс самостоятельно вытащить из корзины номерок, вслепую. После второго вошедшего комната запирается до рассвета. В каждой каюте – свои сюрпризы, приключения ожидают многих. В потолках кают созданы иллюминаторы, можно заглянуть и к соседям. Рассказывают об одной парочке, вытащившей два одинаковых номерка. Повезло им… Причуда судьбы. Бывает же…

Вина ещё не разносили, погреба заперты, желающим предлагают конфеты. Многие мучаются жаждой – бурдюки так и не донесли и где-то потеряли. Пьют прямо из купален, из бассейна с офиурами. Говорят, у воды появились целебные свойства. Про офиур говорят все, тема животрепещущая. Намекают, что это заморские наложницы одного из должников Замка, он расплатился ими, проигравшись. Играют все, играют повсюду, ставить можно всё. Очень дорого ценится власть над собой – в половину предыдущей ставки. Проигравшие на одну ночь становятся рабами и рабынями Замка – их уводят, некоторые хохочут. Своих рабов Замок тут же пускает в лотерею – каждый может заполучить себе одного, вытащив счастливый билет. Один юноша-подмастерье вытащил графиню Мантуа, роскошную сумасбродку средних лет. Проигралась в пух и прах. Графиня ещё в самом соку, она любит внимание публики. Он водит её на цепочке, они гордо продефилировали по подмосткам, на глазах у всей толпы. Им аплодировали, отмечая её уникальную выдержку. Проиграв все свои шелка, она ни минуты не колебалась, и проиграла всё нательное серебро. По слухам, последней она спустила легчайшую сорочку-кольчугу, мечту любой женщины. Замок уже выставил её на аукцион, она придаёт неуязвимости.

* * *

Одна девочка выдувает мыльные пузыри ростом с себя. Оторвавшись, они медленно поднимаются в небо. Она заворожила окружающих, мимо не проходит ни один. Повторить её не пытаются – девочка учится в особой школе для юных волшебниц, статистическая нестабильность – её кредо. Амадей лично обещал навестить её, он тоже так не умеет. Рядом с ней говорят шёпотом – девочка не улыбается, она серьёзна. Девушек приводят посмотреть на неё, юноши держат их под руку, им кладут голову на плечо, и стоят, любуются. Рядом с ней попадаешь в другой мир, в котором чудеса возможны. Пузыри поднимаются в небо, затихший вечер и безбрежное небо как пристанище для их полёта. Каждый пузырь она посвящает возлюбленным – один скрипач, бросив замковый оркестр, присел неподалёку и наигрывает медленную историю. Возлюбленные наполнены признательностью и загадывают желания, одинокие провожают шары глазами. На некрасивую девочку смотрят с непониманием, или даже не смотрят. Она говорит на непонятном языке, состоящем из птичьих трелей, движения её рук синхронны и нарушают симметрию лишь коснувшись стеклянной дудочки. Простая, никем не замеченная, она бродила по аттракционам, посчитала шансы в лотерее, поскучала ища четыреста отличий, и решила занять себя сама. Попросила у мальчика дудочку, и… Если бы не шум, шары бы получались лучше, она бы предпочла побыть одна, но раз уж так сложилось… Глядя сквозь пузыри на людей, она видит их изменившимися, посерьёзневшими, словно снявшими легкомысленную шелуху, позабывшими паяцанье и торопливость. Торопливые никогда не научатся равновесию, а внутреннее равновесие – первый залог хороших шаров. А когда шар не хочет лететь – на него нужно подуть, набрать полную грудь воздуха, открыть кругло рот, и медленно выдувая воздух, отправить его в небо. В небе шары неуязвимы для мимов, и мимы, окружив её, любуются ими издалека, застыв в очаровании. Сжалившись, девочка дарит одному миму шар, он держит его на протянутых руках, и осторожно подносит потрогать каждому. И с тревогой, волнуясь, что что-то случится, волнуясь сильнее, чем во время игры, люди прикасаются к чудесному шару, и с улыбкой облегчения смотрят друг другу в глаза. И возлюбленные, держась за руки, шепчут слова любви, смущаются, и просят разрешить коснуться ещё. Касаются и дети, голубоглазые и зеленоглазые, кареглазые, с глазами жёлто-коричневыми и сине-серыми – касаются на память и молодые маркизы, и светловолосые фрейлины, и повариха-Ленела, и замковые горничные, юноша-подмастерье и герцогиня Мантуа. И забыв на миг свою жизнь, они обещают друг другу стать счастливее в этот вечер, пока колесо Замка отбивает грядущие сумерки. А мим, вдохновлённый важностью роли, осмелев под взглядом удивительной девочки, касается мыльной плёнки, проникает пальцами внутрь шара, и вместе с ним, держась за него, медленно поднимается в небо. И люди, запрокинув головы и следя за его полётом, затихнув как никогда в жизни, позабыв говорить и дышать, обещать и верить, провожают задумчивого мима, пролетающего над старыми замковыми башнями. А девочка, оправив косу и опустив дудочку, окинув взглядом других, тихонько отправляется к скрипучим качелям. Маленький миг счастья открывает вечерний бал.

* * *

Женщины рождаются для балов. В темноте полярных ночей, в переходах замков, в постелях и умывальнях, в окружении сановников или простых подруг – женщины готовятся танцевать. Движение и воображение, сложный адюльтер, искусство полуслова, лилии рук и мягкие ресницы – созданы чтобы быть. Чтобы говорить о них и вспоминать, ждать, гореть, улыбаться, и, отпустив себя, – рассмеяться всей душой. Чтобы удержаться на каблуках и пуантах, взлететь, поддержанная партнёром, взмыть над землёй, и приземлиться под взглядами ликующей судьбы. В мире изобилующих слов женщинам не хватает свободы – последняя возможна лишь в танце, под музыку Штрауса и хореографию Петипа. Подводный танец, в объятиях быстрого дельфина, невозвратим и вольготен, и – ах! – почему же дельфины не умеют целоваться? Танцы под куполом цирка, несомые лентами маятника, овациями и тяжким трудом созданы для отчаянных, танцы на песке, на берегу бескрайнего моря, – для самых счастливых. Мужчину так сложно заставить танцевать, заставить помолчать, послушать себя и забыть упрямство – и женщины танцуют вместе с женщинами, репетируя и готовясь. А строгий хореограф, лишённый всякого человеческого начала, посвятивший свою жизнь исключительно развитию двигательного воображения, так и норовит, в наказание и во исполнение художественного замысла, посадить тебя в расписной вазон, и изображать попеременно волнующиеся годеции и ветреную любовь. Ему не стыдно и покормить тебя из ложечки сметаной, и вытереть платочком рот – его снисходительность не знает никаких границ. А насмешливые подружки станут играть в пантомиму, передразнивать и флиртовать с проходящими мужчинами. Оттого осторожные, убежав от всех, танцуют в одиночестве в беседках замкового парка, среди срываемой ветром листвы и кельтских божеств. Музыка звучит у них внутри, выбираемая порывистым внутренним ветром, вместе с полётом каблуков, подхваченных вихрями нот. Танцующие на аллеях и среди колонн, на ступеньках, на парапете, на террасе – танцующим нет числа. Молодая пианистка танцует одними руками, ей уже посвятили оду, а она лишь взглянула на дерзкого почитателя – какой мужчина сравнится в совершенстве с роскошным роялем? Но вот, седой князь подвигает к роялю стул, кладёт на клавиши руки… Четыре руки сливаются воедино, они уже признаются друг другу в почтенном любовании, смеются, флиртуют, спорят… Они обходятся своим языком, они посвятили ему годы жизни, труда, страсти – кто же другой поймёт их? Что им до дерзких поэтов, роскоши, вин, Галеона, золота… Её игра изменилась, она уже пытается ему что-то доказать… Своё превосходство? Так он же написал эту музыку, просто она не знает… Она превзойдёт его, он не исполнитель, он творец. Кто-то расскажет ей об этом, она сильно удивится. Какая встреча… Так вот Вы какой? Я так любила ту сонату… Напишите?.. Для меня…

Те, кому не довелось найти поклонение одного, ищут восхищение многих. Танцующим в одиночестве оно даётся легче, загадочный закон обрекает на него. Поклонение бывает разным, но ему запрещено прерываться близостью. Как можно быть близким с Богом? Эта близость уже сравни обожествлению. Ты даришь им себя – и они сохранят драгоценное, они дорисуют тебя и твою жизнь, увидят во снах, напишут стихи… И не подойдут. Оставят тебя одну, чтобы не сжечь этот порыв, не вернуть на землю, не понять. Это зовётся мудрым – пойми же это, танцуя на парапете. Улыбайся, рисуй лилиями рук… Праздник подарит этот шанс, осмелиться и забыть о близости, счастье, крепких руках… Остаться одной на удивительной вершине, совершенством. И долго плакать в подушку от скребущего жестокого одиночества. Мечтая, чтобы кто-то однажды постучался в запертую дверь… Не бойся, этого не суждено… Танцуй…

Праздник знает людей. Он не даст им уединиться, не даст побыть вдвоём, спрятаться. В огромных залах растопят камины, просторы парка окружит ночной холод. Для полноты счастья люди попросят уюта – и не получат его. Им принесут вина и стекла, желающие отведают ужина, будет фейерверк, сцены, песни… И люди, и маскарад, и смех, смех, смех… Уют в Замке? Вы шутите? Уют возможен лишь на чердаке. Поговорите с придворным математиком. Сил хватит на многое, ночь длинна. Можно успеть влюбиться и расстаться, и влюбиться вновь, в каждую новую партнёршу, в каждую встречную маркизу, молодую и яркую.

Любовь легка как глоток вина, лишь каждый пьянеет по-своему. Искусство лицедеев, талантов и лиц, любовь взрослая, простая как птица. Мы не верим в любовь и никогда не поверим в неё, мы пришли танцевать. А Вы? О, я пришёл любоваться. Любовь – райская выдумка… Как я с Вами согласна… У Вас в глазах… Соломинка? Да, маленькая соломинка. Держитесь за неё… Боюсь утонуть… Любите этот вальс? Безумно. Пойдёмте, а то опоздаем. Зачем мы говорим друг другу Вы? Мы же на балу… Ты любишь Гофмана? Гофман… Слышится дремучий лес.

Сколько препятствий на готовящемся пути… Мужчины и женщины, молодые и седеющие, баснословные фамилии, экстравагантные поступки. Сколь многие положат на неё глаз, станут смешить и смеяться, опять заговорят о любви, увлекательно, правдиво, порывисто. Говорить, говорить блестяще, как ты умеешь.

Мой следующий танец уже заказан. Отмени его. Не могу, я же обещала. Не смейся, чего ты? Ты не один. И ты не одна. Но я буду тебя ждать. Я танцую с Аллиетой, знаешь её? Познакомь нас. А она кто? Какая разница. О чём мы говорили? Не помню. Ты слишком крепко меня держишь. И я старше тебя. Ты богата? Безумно. Тогда я украду тебя. Тебя поймают и отправят на каторгу. Я успею тебя зарезать. Как же… Я ношу на груди маленький дамасский кинжал. Моя любовь стоит дорого. Ты богата? Безумно… Нас найдут на рассвете. Ах! Не делай так! Ах!

Те, кто не танцует – говорят, говорят блестяще, вдохновенно, под аккомпанемент и обожание. От одного переходят к другому, рождается соревнование, турнир. Что рыцари… Кому теперь нужны они? Вокруг адъютанта Императора собрались молодые повесы, он привычно блистает в своём кругу. Этим летом в моде панорамы писателей…

Сейчас, сейчас, он должен подойти к ней, догнать, нужно спешить, за мостом она повернёт, её могут встретить, там уже стоят. Нет, нет, бежать нельзя, она испугается, она уже оборачивалась. Поторопиться, быстрее, сейчас уйдёт, прилив недолог, опять стану описывать эти перила, виньетки, к чему виньетки, проклятый чердак, какое вдохновение может быть на чердаке, будь проклят тот день, когда я приехал в Париж, вместе с издателем, вместе с сыром, эта проклятая сцена на мосту, что же написать? Нужно поймать её, во что бы то ни стало, нужна тревога, показать его коварство, лживость, он не пропустит шанса, сегодня он свободен, нельзя пройти мимо этой штучки, обязательно. Уже четыре недели пишу о его жене, сколько можно, денег осталось на четыре дня, нужна кульминация, новая завязка, нет времени в прачечную сходить, записался. Какие могут эмоции в четвёртом часу ночи, какой баран познакомил меня с этой бараниной… Он хватает её за манто, он торопится, речь бессвязна, он искал её, да, да, она нужна ему, никогда, как она могла забыть, детство, рощица в лесу, они… Нет, нет, он не Шарль, он Эмиль, Эмиль. О нет! Я обознался, как я мог, ты не Сегретт, нет, о горе мне… Несчастье, как объясниться, поймите, я не думал, не знал… Горе, горе… Сейчас, сейчас, он поведёт её, попалась, как это просто… Мост уже заканчивается, мосты коротки, к набережной, поцеловать её там, понюхать…

Дома у нас в форме грибов. Что Вы улыбаетесь? Крестьянам нравится. Каким покрасишь – так и назовут, у нас в большинстве белые грибы и подберёзовики. Окна, ясное дело, – вишенки. От плетней мы отказались, они архаичные. Водонапорная башня у нас сосной. Сосна с лестницей, по ней детвора лазить любит. При церкви библиотека. По воскресеньям у нас литературные вечера проходят – один выступающий декламирует, остальные наслаждаются. Обстановка камерная, стулья мы ставим в полукруг, женщины садятся в середине, мужчины – по краям. Приходят со всего села, учатся. Крестьяне у нас светские, предпочтения классические. Отдаём дань поэзии, прозу читают реже. Женщины эмоциональнее, они чаще темы любовные берут. Мужчинам ближе поэтическая история, баллады, сказания. Некоторые пишут сами, и очень талантливо. Посвящают нашим местам, краю. В праздники мы тоже вечерами собираемся, музыку слушаем. У нас лишь певцы, играть цыган приглашаем. Музыка народная или цыганская – мы от них зависим. Их музыка нам чуть дальше, но мы уже научились понимать. Цыганки одеваются скромно, да…

Вина Замка… Кто не пробовал их, кто не вспоминал? Не их вкус женской помады, не горечь послевкусия, а тот неповторимый аромат изменившегося мира? Мир расширяется, становится выпуклым как сфера, фокусируясь на единственном из многих лиц, а окружающее утопает, расплываясь, стираясь. Словно увиденный через линзу, он то растёт, то сжимается, то начинает кружиться вокруг неё, теряется в ступеньках, коридорах, за запираемой дверью, теснится в ударах сердца, запечатлённых на картинах, перекатывается от окна к окну, мелодии звучат издалека, слышен рассеянный шёпот, люди встают, садятся… Мир, похожий на женское тело, как юноша он начинает с глаз, лица, зреет, обращается к пушку при её губах, к её тазу, разросшемуся животу, он теснится вокруг её шеи, запрокинув голову, опуская её… Томя… Он бредит, бьётся, звучит, с её рук свешиваются лианы, как хочешь обвить её ими, пересилить. Изогнуть… Её ноги согнуты, по спине бегут мурашки, ей тесно, она хочет вырваться, выбраться наружу, и заполнить больший, высший, новый сад, и там излишен твой порыв, эти скрипки и платья, и сам ты. И слово, признание, она цедит их сквозь минуту, она сейчас упадёт, подкошенная, во власть твоих рук. Всё несётся, плывёт, мир потерялся позади, оторвался и уносится, вместе с глазами, он спрятан в её запястьях, между лопаток, в линии позвоночника, спускающейся вниз, к её ногам, под колени. Поцеловать подъём её стопы, натянутой до разрыва, до крика, сведённый судорогой, – весь свет мечтает об этом. И длить, длить до бесконечности этот поцелуй, отнять у неё силы, мысли, воплотить всю её, до последнего глотка, вычерпать и вырваться самому, упростить её, как слугу, девчонку. Шутку… Но Змей, проклятый Змей, он щекочет её, она начинает хохотать, она всё поняла, она извивается, бьётся. Ей уже смешно, ей уже не нужны пончики, не нужны подарки, маски – ты просто пьян! – и всё разбито. Она хохочет, уходит к другим, они передают её друг другу, ты ловишь её, пощёчина. Она закончена – ты уже пройден, она мчится дальше, к другому. Он запирает за ней дверь, снова смех. Снова разговор, танец… Признанье, смех, признанье. Пощёчина… Пьяна уже она.

Волосы. Что может быть проще, понятнее? Поверите ли – столько лет, столько встреч, и по-прежнему не могу наглядеться. А уж на ветру… Вообразите, осень, тёплый день золотого бабьего лета. Я сижу на скамейке, читаю, философское. Проходят мимо люди – и вот одна присаживается ко мне, на другой край. Я гляжу на неё… Диво! Волосы свободные, буйные, ветер их тревожит – не могу не смотреть. И знаю, что ей беспокойно, а себя обороть не могу. Встаю, подхожу к ней, говорю: Не знаю, как Вам объяснить, но объясню прямо. Можно я рядом сяду? Она от моего приёма отвела глаза, подумала и говорит: Садитесь. Я сел. Теперь они ближе. Чувствую по себе – если ничего не произойдёт, час смогу смотреть, не отрываясь. Они для этого рождены. Думаю, чем её занять. Спрашиваю: Вы философию любите? Она, конечно, голову задрала, смотрит уверенно. Магистром представилась, из естественных. Я только этого и ждал. Говорю: Не будете так любезны, у меня сборник, философская поэзия, я многих мест не понимаю. Особенно это место – листаю наугад, выбираю стихотворение, о почках. Говорю: Со всей предрасположенностью к Вашим блестящим познаниям, не могли бы Вы в трактовании пауз и метонимий? Она возгордилась, грудь колесом, осанку держит – думаю, всё. И она напрямик в эту философию. Она читает, я гляжу на волосы. Благодать. Час сидим. Два. Я изредка вставляю комментарии, шучу. Она серьёзна. Третий сидим. Я уже начал…

Замок… Как совершенен Замок. Каждый может найти в нём себя. И поискать себя в других. Разве мы не этого ищем? Своих ошибок, слабостей, милостей… Поговори со мной, поговори во мне, нащупай то, что нас сблизит, слово и дело, связующее звено, лаз. Что-то отпечатается на лице, но большее хранится, как в старых замковых сундуках. Из рук в руки передают письма и открытки, они написаны инкогнито, и все авторы – среди приглашённых. Легко различить почерки, мужской и женский, можно уловить и возраст по оборотам – можно узнать о человеке многое, по одному лишь письму. Но узнают уже знакомое, продуманное и понятное, оно бросится в глаза, скроет детали, обманчивые детали… Кто поверит, что несколько дюжин писем написано Амадеем, десяток принадлежит перу Императора, есть и письма адъютанта… Стоит лишь попросить помочь с почерком знакомого, чуть видоизменить привычный оборот – и вот уже два разных человека глядят внимательными глазами. Стоит войти в зал, выйти и вернуться, оправить, поправить, вспомнить позабытый анекдот. Знаком? Разумеется. Встретились три инкогнито… Безумная лёгкость создания анекдотов как мануфактура по пошиву заплаток, стилистика второстепенна, пунктуация маловажна. Кто-то заберёт себе письмо на память, и будет бродить по Замку, слушать жалобы эстеток, запертых в чуланах, глядеть на костюмы, костяшки рук…

Кто же она, какова?.. Сколько ожидания на нескольких строках – думала ли, что корреспонденция станет всеобщим достоянием, что испытала, обиделась, обрадовалась? Сколько несправедливости в этих вечных обмолвках, ошибках, неточностях – что общего между её вальсом и её лирикой? Неужели это можно уловить, и кто-то, как Амадей, уже знает, не по зачёркнутой подписи, не по конверту… По пульсу… Нет, это невозможно, и Вы не убедите меня никогда. Позвольте Ваш пульс… Извольте. Вы волнуетесь. Ждёте кого-то? Сколько же попыток нужно сделать… А если найти её подругу, останется ли её след? Или это уже наваждение, издёвка?.. Кто-то другой может искать её, это письмо попало ко мне через руки, его читали, переписывали… Ходят и несколько копий… А Вы Замку пишите? Напишите, обязательно напишите. Замок отвечает всем. Может, это лишь подлог, ловушка?.. В Замке всюду ловушки. Вы никогда не слышали легенду про сундуки? Нет, не надо мне Ваших легенд. Я занята. Ждёте кого-то? Уж точно не Вас. Почему так точно? У Вас бант фиолетовый на груди. И что же? Не понравился мой бант… Это я для неё. Она поймёт, это в письме написано. Выйти на сцену? Здесь нет сцены… Нужен либо скандал, либо что-то… Писать на стенах запрещено, кричать запрещено. Где же она? Вы любите Пуччини? Кто такой? Сам не знаю. Звучит драматически. Выпьем по бокальчику? Скрасим обстановку. Можно. На брудершафт. Это пошло. Согласна. Тогда я буду поить Вас, а Вы – меня. Это тоже пошло. Жизнь – чертовская пошлятина. Не могу не согласиться. Можно Ваш пульс? Только в шее. В шее, так в шее… У Вас аритмия. Теперь я. У Вас вид глупый. Снимите бант, отдайте его мне. Я Аллиета. Рад.

…Смотрим вверх.

Окружённый слушателями, экскурсовод по привычке исполняет роль гуру, и уверенно углубляется в пространство Замка. Лабиринт из комнат бесконечен, как и терпение почитательниц искусства. Они перевозбуждены изменчивостью окружающего и внимают, приоткрыв рот. Библейские сцены уже оставили за собой должное почтение, как и первое Искушение. На очереди очередное творение неизвестного мастера, заимствовавшего кое-что у кое-кого. Полотно программно и панорамно, название отсутствует, группа закорючек напоминает…

…Знак Зодиака, Весы. Сцену наблюдает множество людей, люди вокруг, рядом, на балконах, в окнах. По краям, вторя принципам зрения, лица неразличимы, всё расплывается. Чем ближе к центру, тем яснее и наполненнее становятся образы, прорисованность нарастает. Её пик совпадает с умопомрачительной по исполнению ладонью. Брезжит рассвет. Она прижата к колонне, на выходе из древнего Храма. По полю идут жнецы, там крутятся жернова мельниц. Летят петухи. В полях мазками изображены пары, они в красном. Это намёк. Её гордость пылает в центре. Его сила победит её лишь отчасти, ответ таится в ладони. Это преграда. Он должен завязать ей рот, зажать, иначе она закричит. Люди с нетерпением ждут этого крика, знака наставшего утра. В зените фиолетового неба стоит Луна, она окружена семнадцатью лучами. За колоннами виднеется хохочущая богиня, хохот близок к изнеможению. Это от долгого хохота. Крыша отсутствует. По ступенькам, подталкиваемая радостным Сизифом, катится мраморная колонна. Лужи кефира олицетворяют…

Изучая этот параноидальный шедевр, танцующие исполняют котильон. Пьеро и Буратино ищут новые прочтения, обучая Мальвину говорить широко приоткрывая рот. По цепочке передают виноградины, их полагается растирать в ладонях и пробовать маленькими кусочками. Жеманные учат новые жесты и мимику, помогая себе шеей и плечами, за ними волочатся царедворцы, помогая себе бородой и трезубцами. Тютельки в тютельках разбирают нюансы правильной речи, стоики демонстрируют непоколебимую диалектику. Философские аспекты неоплатоников сильно промокли, их сушат возле камина и на пылких телах поклонниц Байрона. Пьеро и Буратино прыгают через скакалочку, Мальвина флиртует с дирижёром. Дюймовочка уравновешивает пары гостей при помощи гирек и греческих ваз. Красная Шапочка распустила волосы и позирует на Колесе Замка, её просят исполнить ласточку. Гамлет предлагает Офелии прогуляться, Офелия отвечает ему грациозным отказом. Печальный Гамлет вырезает из третьего тома иллюстрации и мастерит из них оригами и коллаж. Щелкунчик причёсывает Золушку.

Время течёт быстро. Участвующие спешат, спешат поймать как можно больше бенгальских огней, летящих с потолка, проследить за соколами, выпущенными в залу, узнать историю костюма и попиликать на специальной скрипке величиной с Дюймовочку. Среди приглашённых бродят Слушатели, они записывают каждое услышанное слово и складывают записи на стол придворного математика. Театралам раздают сценки из архива, их наспех гримируют вызвавшиеся любительницы. Из аквариумов вылезают развеяться офиуры и голотурии, и под руку с джентльменами и дамами прогуливаются в направлении парка. С них течёт, от них пахнет рыбой, но это не смущает истинных ценителей. В парке игривые перебрасываются кокосами и отдыхают в гамаках, потом идут греться обратно, в Замок. Реставраторы выдают экспертные заключения замковому коньяку, поэтические вдохновители обрезают кусты в форме форели, бегуны торопятся. Серьёзные люди заняты серьёзными делами, они недаром пришли сюда. Охают и ахают ходячие мелодрамы, трагифарсы пиликают ноктюрны. Кто-то придумал себе забаву, играя в Лунатика и мешая плясу под арию Ромео. Веселье, представляемое каждым, буянит и бродит, подначиваемое обильными конферансами и конфетами. Время близится к концу, через четверть часа Замок объявит Ночь. Потушат свечи в коридорах, оркестранты уберут инструменты и пюпитры. Со столов станут уносить вина, ещё через четверть часа вступит в свои права Тишина. Закроют окна, двери оставят открытыми. Поднимут трап Галеона. Печи перестанут топить, желающие смогут сами принести и подбросить дров. Люди найдут, что делать, к кому примкнуть и приткнуться.

По коридору, оторвавшись от проводимой переписи населения, идёт придворный математик. Впереди него – дама, она попросила уединиться, в письменной форме. Болит голова. Он откликнулся, глянув на часы. Шагая, он пытается подобрать тему для разговора, это не получается. Они проходят мимо Анастасии, шепчущейся с блистательно одетым незнакомцем. Поворачивают раз, два, начинают подниматься по ступенькам. Мимо проносится смеющаяся парочка; адъютант, молча кивнув, спускается вниз. В одном из коридоров виднеется силуэт Амадея, если это не ошибка. Он исчезает за закрывшейся беззвучно дверью. Идут дальше.

Долго идти? Да. Свободных комнат мало. Конечно, столько людей… А Вы? Я придворный математик. А. А я обычная. Немудрено у Вас заблудиться. Свеч мало горит.

* * *

Ночь. Слышны шаги. Усталый царедворец медленно бредёт по Замку. Возле некоторых дверей он останавливается, в некоторые комнаты заходит. В комнатах спят, или притворяются. Изредка раздаётся храп, ругань. В коридорах прячутся люди, мужчины и женщины. Кто-то стоя занимается любовью, кто-то спит в обнимку на полу. Изредка он обходит лужицы вина, некоторых тошнит, они открывают окна вопреки запрету. Пьяные солдаты с трудом отдают ему честь, раскланиваются и белые голубки. В комнатах разбросана одежда, в постелях лежат по трое и по четверо, Замок не оставляет людей в одиночестве. В одной из комнат подростки играют с проститутками в бутылочку, по-соседству читают Пастернака. Несколько дверей заперты, кто-то предусмотрительно запасся ключами, оттуда раздаются шумы и выдохи. Это справедливо, думающие предусмотрели возможное. По Замку ещё можно ходить, запрет только вступил в силу, но кроме молодой куртизанки ему никто не встречается. Она ищет комнату 284, та довольно далеко. Он может проводить её, сейчас небезопасно. Она отказывается, уходит. Царедворец подбирает с пола надутый воздушный шарик, привязывает к пальцу руки. Оставляет этот палец на окне, бредёт дальше. Он обречён бродить всю ночь, царедворцам запрещено спать. Он будет следить за соблюдением порядка, в темноте люди сильно меняются, и это известно Замку. Ослабляются искусственные границы, подкрепляемые светом. В открытую дверь может войти человек, и исполнить любой свой умысел. Это его право, это Ночь. Многие комнаты пусты, особенно те из них, что лишены окон. В одной из них царедворец останавливается, присаживается на постель, зажигает свечу. На полу валяются открытки, на них – влюблённые. В сундуке, доверху набитом этими открытками, зияет дыра. Ночью открытки смотрятся иначе, почти лишённые эмоций. И Романтика, и Проза любви видятся далёкими, почти незнакомыми. Эти чувства кажутся позабытыми. Их трудно вспомнить, всё выглядит тёмным, неуловимым. Это одна из комнат при мастерской по проявлению фотоснимков. Это бессмысленное знание зачем-то мешает перебирать снимки на постели, раскладывая их как карточную колоду. Ими иногда играют, царедворцы. Вот Аллиета, запрокинувшая голову, там Ромео, пытающийся попасть ключом в замок. Брызнувшее шампанское, люди ловящие пробку. На одном из снимков и сам он, в костюме Дюймовочки. Узнать сложно, человек выглядит чужим. Разложив пасьянс, царедворец поднимается, ему пора идти. На прощание он окидывает мельком кровать. Император, завязывающий Анастасии глаза. Соколы. Дамасский кинжал на оголённой груди. Свеча. Маленькая девочка, запускающая в небо пузыри. Мим, пролетающий над замковыми башнями.