Читать книгу Дыхание. Книга вторая - Ефим Бершадский - Страница 7

То был обычный осенний день – я бы сказала, что он мало отличался от предыдущих осенних дней того года. Решив остаться на весь день дома, я расположилась у окна и взглядывала на проходивших мимо. Погрузившись в написание стихотворного плере, я попутно расшивала бисером свою пленону – вязевый рисунок показался мне наиболее подходящим для изображения возникавшего. Стремясь точно воплотить известный мне по переводам характер плере, я утончала каждую щемящую гласную носовым напевом, иначе плере превращалось в плерею. Совершенно неожиданно мне послышался голос младенца, взявшийся исполнять свою партию. Заслушавшись им, я напутала вышивки – его позыв не оставлял меня, и я, отложив в сторону текущее, прониклась им. Меня настолько захватило, что, отказавшись от трёх из своих узлов, я не подумала укрыться от проходивших взглядов – к голосу младенца добавился ещё один голосок, голос маленькой девчурки, прильнувшей к моему приоткрытому круглому окну и с удивлением разглядывавшей меня. Мне были слышны её неизвестные прежде слова – отвыкнув от своего детского языка, я успела разучиться улавливать его узнечики, и стыдилась признаваться в этом себе, как утончённой лингвинике. Я понимала, что моё самоначинание не останется нетронутым – лица мужчин, проходивших мимо, улавливали его лишь отчасти, в то время как женщины всецело погружались, повторяя со мной читотворное плере. Вскоре в мою комнату вошла юная девушка – поддерживая свой округлый живот, она поведала мне своё текущее, и оно влилось своею струёй в моё. Вместе мы принялись рисовать его, дабы усилить свою возникнувшую дельту, – ощупав её живот и руки, и многое из её телесного, и открыв ещё больше узлов, я, на праве старшей, оставила окно раскрытым, несмотря на чистую и трогательную просьбу, читавшуюся в её полусомкнутых губах. Играя глазами и слившись поцелуем передаваемого благословения, она, развязав ещё один из моих узлов, приотворила во мне дремавшее до поры пожелание материнства. Привыкшая к одиночеству плей, до этого дня я узнавала мужчин лишь телесно, проникаясь исходившим. Ныне же, оставив бывшие узлы, я на глазах у каждого ослабила былую граду, всецело отворив себя. Последовав за мной, уже на праве старшей, она напоила меня глотком воды, и ушла, неназванная, иже невозвратимая. Понимая сие как дар, я последовала её примеру, войдя в один из домов, навстречу обитавшей в нём. Мы поведали текущее, замкнув и глаза, и губы, – всепознавание захлестнуло меня волною, подобно случившемуся в раннем. Шагая от одного дома к другому, забыв былое и сдерживающее, и вспомнив себя наиранней, я входила в осенние дома и поила каждую своим лиством. Тот незабываемый день перевернул бывшее, что я воплотила в ночной плее, наедине с вошедшим. Дивный клинописный миф, поведанный им, пусть и знакомый мне доселе, был поэтически изображён нами на коже моего живота – после чего, исполнив шепчущее этере, я целиком раскрыла ему своё. Мы уподобились птицам.

Та ночь, перетёкшая в рассвет, изнова осветила меня, и, заснув подле окна, я слушала токование тетеревов, гулявших подле, и кормила их зёрнами риса. Подобный знак подчеркнул себя, и, проснувшись, я вновь увидела девочку, встреченную вчера. Она вошла ко мне, любопытная, и, согласно положенному, проговорила утреннее радостное поздравление, светясь от счастья. Я не смогла сдержать счастливый поцелуй, после чего принялась сразу учить её первым палерам, попутно приоткрыв Книгу Редких Замш, мою детскую звезду. Узнав в ней зарождавшуюся себя, я подарила ей многие из своих первых книг, посвящённых лингвинике и одуанию. Понимая меня как знаменитую волшебницу, она воодушевлённо приняла мой огонь и понесла его в руках, неся на голове книги. Я смеялась, вспоминая себя, – её безбрежные русые волосы, ещё не достигшие пояса, были уготованы уподобиться моим, уже коснувшимся колен. Мы пообещали вплести наши имена в имена наших детей. С тем и расстались.

После накрывший нас туман вновь возродил моё единение – ныне же, облачённая новой опорой, отминувшей минувшее, я проступила пятнами. Болезнь, сопровождающая туманы, коснулась меня – готовленная к ней, я спокойно смирилась с прошедшей неповторимостью, и принялась готовить себя. Выбрав именно девочку, раздумывая над её верным именем и сроком, я проводила дни недвижная, навещаемая моею Возникшей. Она приносила мне и трапезу, дивя меня своей превосходной кулинарностью, сама же я отворилась туманному, и оно завлекло меня. Пятна оставили меня через четыре дня, приизменив мой внешний облик и одарив множеством глубоких самопарений, описанных мною дельтой из девяти плиер. Вобрав их триедино по три, я, обессиленная, мучилась жаждою – как и положено, я дожидалась её прихода, чтобы разделить с нею воду, – к тому моменту я слабой рукой вписывала текущее, дабы поведать ей в ответ на её приветственное. Исполненная помощи, она стала мне опорою в эти дни, отблагодарив за первую оказанную мною. Мы сильно сдружились.

Разворачивая временную нить, я истончалась изнутри – снаружи же округлялась животом. Ощущая возникшую из ниоткуда беззащитность, я припала к Возникшей, забыв положенную гордость. Наведывая ей свои переживания, я обременяла её тяготой – проводя их через себя, она сопутствовала мне, опережая своё. Уносясь вместе, мы соусложняли её первые эре тучными триэссанами – среди них я стремилась напутствовать чистоту, положенную ранней рифме. Разрешив переписывать каждое из раскрытого, я с взволнованной радостью слышала его из её уст – беспокойная, я ослабла, и её перебивчивая поддержка была дорога. Забываясь, я уходила в море, и там, среди каменистых прибрежных, искала записанную бутыль, таившую её имя. Находя же, выпивала её, дабы проникнуть изнутри, и запечатывала сургучом. Ощущая себя бестелесной, я помногу сидела на берегу, слушая море и каянов. Поднявшийся ветер трепал мои волосы, не видя их, я лишь слышала его завывание и завывала в ответ. Вслушиваясь в себя, я мятежно смотрела, борясь с окружавшим. Одна, я вставала и шла навстречу, и извечное море принимало меня в себя, согласно древней иссыле. Истончаясь в нём, я погружалась в дремоту, и в ответ оно забирало меня. Отняв последнее, оно разрешало меня, и, освобождённую, выбрасывало на берег вместе с китом. Обессиленная, я пыталась вернуть его морю, изо всех сил моля его. Море услышало меня, и, исполнившая, я проснулась в слезах. Эта илла ознаменовала меня – смысл происходившего изъяснил меня, и, обрадованная и обессиленная, я плакала, молясь ему жаркой молитвой. С трудами, борясь со слабостью, я омыла себя, после чего вновь стала сильной. Отворив окно, я вдохнула поздний февраль, заметавшийся метелью, – с этих пор мне вернулось моё; ныне во снах, раздавшаяся, я писала лишь шепчущие этере на берегах моря. Поившее меня водою и принимая меня в ответ, оно проносило моё бывшее в далёком просторе – нынешнее же рисовалось лодкой с голубым небесным парусом. Лёжа на дне, я прорисовала текущее пеною плевр. Элены обвевали меня, держась за борта у кормы; истончённые, выточенные солёным простором, окрытые туманами, они поодиночке были со мной, проживая себя. Я же обещала им многое, темеей и велью, – сэретой осенили меня они. Отвернувшаяся, забыв мужское, во сне я воплощалась дочерью и заботилась о себе – жажда же, пылавшая в мои ночи, не отпустила меня, и я искала предсказанного. Его не возникало – и лишь после я возвращалась на берег, изменившаяся и прежняя, и пленящее напевало во мне. Иногда я летала, а в иные дни терпела. Чувствовала же себя сильной.

Просыпаясь, я вновь лежала у кормы. Мне всё хотелось рисовать – белое увлекало меня. Белые рисунки заполнили мои дни – новое изображала синим, изменившееся же – голубым. Не имея других красок, я обходилась этими. Предчувствуя, я стала осторожной – сперва лишь метила карандашом пунктирность, а после обводила. Не стесняясь, я повторяла это и в фантазии – белые рисунки заполнили её. Снег я рисовала голубым – он начинал таять, возвращаясь талой водой. Капало. Оттепели снились мне – к каждой я добавляла облаков. Теней я избегала, оставляя одни намёки, – время же изображала замедленным. Изображала и падающие капли – для этого взяла в руки лейку. Улыбки возвращались мне – прошли и первые дожди. Я заранее знала о них – заблаговременно уловила слухом. Слушая, я сутулилась – приняла это как нежелательное и принялась улучшать осанку. Заботы эти выглядели важными. Так понимала.

Близился май. Весенние, меня всё чаще стали навещать лингвиники, мечтая приобщиться. Я не закрывалась от них, отворив свои окна. Каждая писала меня своей – я потворствовала, вбирая свечение цветущего. Убранная цветами, я просила их приносить вербы – они же приходили с вишней и медоносами. Яблони, росшие на улице, радовали мой глаз ежеутренне – просыпаясь петухами, я читала любимую абрахту и не знала, чему смеюсь. Вторя положенному, я пила клюю – её вкус пробуждал скору, и я покидала свой дом. Укрывшись среди лугов, я бродила, сочиняя хвалебное. Собирая букеты цветов, я, возвращаясь, вносила их в первый дом – пустовавшие, они выглядели позабытыми, и изредка я оставляла букеты своих стихов на память. Пахучее заворожило меня – многое я могла выразить лишь внутре, пренебрегая внешним. Углубившаяся, я отбросила одежды – не желая связывать себя, я брела чистая, лишённая борьбы и смиты. Соловьи ублажали меня, провозглашая Пору. Встречались мне и следы кротов – я по-девичьи спошествовала им. Кургузы не покидали меня. Чинная, я почала почин – утренняя, я была певчей и училась опевать букеты. Обливаясь, я искала в себе ежевику – зная, что ещё рано, я не могла позабыться, и искала всё равно. Её исходило от меня – я знала это, и не могла не смущаться. Обогнавшаяся, я спутывала временное, кушая созревшие вишни. Руки мои стали пристанищем птиц – ноги я омывала волосами. Красивая, я превращалась в арку, сливаясь с землёй. Узнавшая, я не была покойна – каждая из моих плеврен звала за собой танцем. Узнанная, я смеялась – животворящие дивились мне и целовали. Я благословляла их.

Закутавшись покрывалом, я входила в один из садов, и принимала положенный дневной сон. Снова вкусив ручья, прописав по воде арой, я услышивала гомон – в саду играли дети. Вновь принимаясь учить их, я рассказывала Существующее и Небывшее – наравне, мы воображали. Девичье, более свободное, воплощало сложное – мы рисовали цветущие груши и золотистые береговые туманы. Юные же возрождали дев – понимая их слабость, я потворствовала, возрождая дев, оплетающих поющее цветущее. После мы рисовали. Каждая расписывала полотно белой лемены ближней.

Почти отказываясь от трапезы, я не могла отказывать детям. Они наперебой кормили меня из своих корзин. Вкушая запахи их дома, я воображала их матерей – следы их рук оставались на глазах. Томией я повествовала Мифическое – Древность приоткрывалась детям. После мы играли. Дети спрашивали меня – я сполна рассказывала им чувствуемое, разрешая касаться. Они, смущаясь, прикасались. Я тихо лежала. После мы расходились, одинокие. Приходило вечернее.

Я возвращалась домой, к книгам. Посвящая им свой вечер, я искала – в страницах мне оставалось непонятое, оно переходило и в мои сны. Многочисленное выглядело иным – воплощаясь героинями, я глядела собою, изменяя описанное. Чижи виделись мне – виделись и стрижи. Голос младенца не возвращался. Более я не писала, не в силах полноценного. Глаза мои были открыты, перед ними плескалось и море. Вместе с тем я гуляла и среди полей – кружившееся возрождалось одновременно. Моя мать возвращалась ко мне – похожая, она бродила среди садов, с венком лавра. Волосы её были эличны, копнами густились они. Пернатые, мы уносились в свои беседы – она вновь писала меня одними руками. Наша близость скрепила меня – я слышала прилив. Вспомнилось детское – я убегала из дома до рассвета, и возвращалась сонная, она будила меня песнею. Водою она встречала меня, водою и умывала. Непослушная, я открывалась ей неизрекаемо. Релическая, исполненная былин, она укрывала от меня взрослое, усыпляя колыбелью. Непослушная, я всецело доверялась ей. После она беззвучно уходила, в свои страны. Щемящее вспомнилось во мне. Я вновь слабела. Сон смущал меня – вместе с ним возвращалось взволнованное. Непослушная, я посвящала ей первое и третье. Второе же оставляла себе. Осьмическое восемью октавами проносилось передо мной. Кожей я слышала его. Слова срывались с губ моих, я бредила. Возникшая сказала мне – мне же казалось, что я рисую Луну. Переменчивое успокоило меня – я вновь учила её и училась сама, вслушиваясь. Её слово влекло меня – наполненное неизвестным и неузнанным, оно оказалось яснее; узнечики вновь были поняты мной, уже настоящими. Я обратилась ею, и говорила наравне. Мы поиграли в колёсики. Я победила. После я проводила её и отошла ко сну. Отминувшее не навещало меня.

Близился час. В тот день я была одна. Не желая ничьей помощи, я положилась на свои силы, сочтя это положенным. Стихи опоясали меня – внутри же копилась смута. Я возлежала в воде, сочтя её помощницей. Свет из верхнего окна открывал мне небо – штиль застыл, оставив лишь голубизну. Я положила это знаком Водолея и описывала его – могучий, многоустый, владетельный, Победитель своих Гидр, покрытый морем, с болью холодный. Я порешила быть им, добавив морской соли, его копища. Волны одна за другой накрывали меня – зная наперёд и готовая, я не хлебала их. Каждая сразу забывалась – отложить для будущего не удавалось, они захлёстывали, силы Водолея не хватало. Я терпела. В самый разгар мук я увидела Солнце – это поддержало меня. Я показала себя сильной и держала в себе текшее – голосом я могла позвать других, и противилась этому – я положила быть одной и не делить оное с другими. Многое я чувствовала разрывающего, ярого. Внимая воде изо всех сил, я стремилась быть послушной ей. Жуть наполнила меня, но отступила, я всё осознавала, пусть и теряла силу. Я уже покорилась борьбе, и проигрывала, безумно хотелось, чтобы всё прошло, я не могла молиться. Потуги казались дикими, я просила прощения за свою Минувшую, умоляя отпустить меня, без слов. Отпущение ещё не приходило. Потом было многое, я отдалась ему. Пуповину я перерезала сама. Наступила гармония. Ребёнок оказался мальчиком. Знак Водолея проявил себя. Благословенная, я уснула.

Поражённая необыкновенной красотою познанного, я решилась испытать его вновь. Мысли об этом занимали меня, наравне с моим мальчиком. Он рос силачом – после трапезы он неизменно просил добавки. Ненасытимый, он выпивал всё моё молоко. Ежели в доме были ещё женщины, он тянулся к ним, желая вкусить и от них. Многие с радостью делились с ним – он просил добавки. Мы внимали ему – неумелый, он ничего не скрывал от нас. По ночам он громко кричал. Думаю, мои сны проникали в него. Пах он чудесно. Когда ему исполнилось три, я забеременела снова, не в силах более терпеть. Он помогал мне. Я непрерывно учила его – знак Водолея всё сильнее проявлял себя. Как вода текло в него новое. Он губками впитывал её. С тем же, он был искателен. Изучая прозрачность перевёрнутой воды, он дивился и кругами обходил её. Он показывал и мне – я соглашалась, что это чудо. Гуляя, он обращался мыслями вовне – я примирилась с этим. Лингвиники чуть стеснялись его – я проясняла его юностью, сама же обманывая себя. Я расспрашивала его сны – он правдиво признавался в них. Я опасалась, что могло быть иначе. Другим он не приоткрывался, сам же просил этого. Просил и меня – я непритворно приотворилась перед ним. Ещё не муж, он властно проступил меня. Испытанное влекло – его взгляд колосился во снах. Мои плерены привлекли его – рифмами он был отчётлив и строг. Непонимание тревожило меня – внешне же я баловала его. Родившуюся девочку он обожал, сам убаюкивая её. Я же ожидала двойню. Он оказался правее – правое преобладало в нём. Эта асимметричность была резка – лингвиники дивились ей. Вспоминая его отца, я не находила оной – то был всесильный муж, терианец. Я понимала через Водолея – в воде отражался он. Рано узнал он и мои этере – до глубины нырнул в них. Оттенки виделись ему – избавленный от поверхности, он отличался объятием – погружаясь, он не сливался. Всюдуподобный водам, он выражал взрослое – внутри же оставался ребёнком. Я принимала его – наивность дивила меня. Я радовалась. С детьми он не играл, избирая взрослых. Из игр же выходил победами. Я гордилась им.

Зная мужчин наедине, я поняла, как мало знаю их. Меня тянуло к нему – его взгляд был нов. Существующее довлело над ним – мне же казалось вторичным. Из Небывшего его увлекли числа – мало зная их, я принялась, желая быть во всём равной ему. Числа оказались сложны – лишь сильным понятны они. Я примирилась. Отвлечённая новыми родами, я много была одна – отвыкшая, я возвращалась к книгам. Иначе ныне выглядели они. Я принялась рисовать свежее – утром получалось лучше. Сравнивая его с другими, я видела его первым. Обманчивости же женщин опасалась – его простодушие видела каждая. Ревнивая, я с тяжестью отпускала его к ним. Они плели из него верёвки. Ночами я много думала об этом. Постепенно я утихомирилась, приняв как должное. Сама же стремилась опережать их. Закрывшийся, он выражался словами. Слова довлели над ним. Я потакала. Доныне я замечаю это.

Вникая в продуманное, охватывая его и частями, и целиком, я вновь отправляюсь туда. И вспоминается мне тот, целительный день ранней осени, случившийся многие годы позади. Снова не понимаю – как не ждала его, как укрыла, позабыв важнейшее, – Возникшая вернула меня к себе. Вновь вспомнила я об открытом рано сдвоении – оное не могло не сыграть во мне. Облюбованное мужчинами, оно несло много больше, водворяясь и возвышая себя. Переданное мне от матери, оно воцарилось во мне вседневно – слыша его, слыша ежей викою, я вышагиваю по тропе, мне должной. Книги же, часть её, отмечают собой перекрёстки. Видя же проступающее возвращение, в сдвоении моих дочерей, я отселе не дивлюсь и ему – в характерах их отпечатано оно. Лишь старшая ещё не слышит его, младшие же пошли по моим стопам – и мужчинам столь же и любы. Сдвоение наше выразительно – полнокровно выражает оно нас. Ингвиники, мы непокорны кажущемуся и явственно-вселенны. Сели же наши нам и понятны – одною рукой приоткрываем мы их другим, второю же – прикрываем. Их руки служат нам продолжением, перечиная нас. В волосах же прячутся бабочки – ровесницы наши. Морские, они непрерывно варьируют. Вариациями мы арфы, лютни же наши носовые. Поясом мы… Красавицы писаные. Шестеро девочек, несчётны мы продолжениями. Число их тридцатишестикратно. Так мой сын любит говорить. Пересказуя, сказанное, я примечаю…