Читать книгу Пустота Волопаса - Егор Фетисов - Страница 15

У Вари, в отличие от Антона, было достаточно много друзей и знакомых, как парней, так и девушек. Превалировали авторы детских книг, редакторы и прочая питерская полубогема, предпочитавшая бутылку коньяка, пущенную по кругу под столом в пельменной, бокалу пива в ирландском пабе. Объяснялось это всегда денежными обстоятельствами, но Антону казалось, что дело не только и не столько в них. Просто эти люди видели в себе наследников поколения поэтов, работавших кочегарами и сторожами. Для них качественное пиво в нормальном заведении было таким же моветоном, как для Македонова устрицы и шампанское в ресторане. И все же Антон избегал подобных вечеринок, поскольку после российского коньяка его всю ночь потом мучила изжога, а зарубежный коньяк полубогема презирала из-за причин, только что перечисленных. Варя же участвовала в этих попойках охотно, объясняя, что у нее голод по общению с людьми, нормальными, творческими, видящими свое предназначение в просвещении детей. «Мы должны сделать их лучше», – говорила она, имея в виду детей, а не представителей полубогемы. И потом, желудок у Вари был из меди с цинковым покрытием, она могла есть и пить все что угодно, а на вопрос Македонова, заданный в скором времени после их знакомства, не мучает ли ее после плохого алкоголя изжога, она не смогла толком ответить, потому что не знала, что это такое. Пришлось Македонову словами описывать симптомы повышенной кислотности, оказалось, что это далеко не просто. Нет, ничего подобного Варя никогда не испытывала. Македонова кольнуло чувство зависти.

Что же касается социального и нравственного предназначения литературы, Антону казалось, что детей нельзя сделать лучше, чем они есть. Они же цветы жизни, а цветы просто надо регулярно поливать, некоторые даже не слишком обильно, они вырастут сами, кто во что горазд. Главное не мешать им расти, не пересаживать слишком часто из почвы в почву, окружить их пониманием и заботой. Вот в обратную возможность Македонов как раз верил: в то, что дети способны сделать нас лучше. «Когда у нас будут дети, я тоже стану лучше», – думал Македонов. Ему приятно было так думать, как приятно думать о любой хорошей перспективе, не требующей усилий непосредственно здесь и сегодня.

На днях к ним зашла одна из подруг Вари Лина. Вообще-то девушку звали Галина, то есть Галя, но называть ее так категорически воспрещалось, об этом Варя предупредила его когда-то, перед тем как знакомить их друг с другом.

– Почему? – наивно поинтересовался Македонов.

– Ты что, хочешь меня с ней раздружить? – раздраженно ответила Варя вопросом на вопрос, и Македонов решил не дискутировать на эту тему, раз Варе это неприятно.

Впрочем, после первой бутылки вина Македонов сам задал Лине этот вопрос, не обращая внимание на пристальный взгляд Вари, не обещавший ничего доброго. Зато Македонов выяснил причину преобразования имени. Галя звучало слишком вульгарно, а Лина по-европейски, в меру кокетливо и, главное, благозвучно. Естественно, Лина с момента первой встречи стала называть Антона Тони. «Тони, ты ничего не можешь создать существенного в литературе, потому что не ставишь перед собой высокой задачи. Ты не видишь людей, для которых ты пишешь. Ты должен закрыть глаза и видеть их лица, представлять себе свою целевую аудиторию. Вот возьми, например, Нину Грубину. Она, когда пишет свои тексты, не только знает, для кого и зачем она их пишет, но и представляет себе ту конкретную публику, перед которой она будет читать эти тексты вслух. Вот мастерство. А это блеяние про вечность, про тексты, которые пишутся на небесах или не горят, или еще что-то там, это же все инфантильность, в данном случае писательская, творческая незрелость, ты меня, конечно, извини, я говорю тебе об этом не для того, чтобы обидеть, а, наоборот, как-то помочь, тебе нужен волшебный пендаль, чтобы ты написал что-то серьезное, и тогда тебя непременно заметят. Опять же у Варьки есть какие-то контакты, зашлем куда нужно, да, Варь?»

Варя соглашалась и объясняла, что она уже бы давно, но пока что, к сожалению, речь шла об отдельных рассказах, неплохих, кстати, очень даже сильных местами, но их не набирается даже на полкнижки, да и нереально в наши дни стартовать с книгой рассказов. «Их никто не читает, разве что это кто-то из раскрученных, как праща над головой», – заключала она и укоризненно смотрела на Антона, который, как ей казалось, уже вырыл достаточно глубокую яму для своего таланта. Ему хотелось спросить Варю: это яма реально глубокая или талант настолько невелик, что достаточно и небольшого углубления в земле?

– Может, в журналы послать? – предложила Лина, зажав ярко накрашенными губами очищенную фисташку.

– А что журналы? – вздохнула Варя. – Ну, пошлешь ты в журнал.

– Напечатают. Все-таки кто-то прочтет.

– Ну, напечатают… Ну, кто-то прочтет. И что?

– Да, тупик, согласна с тобой, – соглашалась Лина.

– Ты вообще знаешь, чем живут твои потенциальные читатели? – продолжала она допрос после короткой паузы, необходимой для трансфера вина в желудок. – Что им интересно? Какие проблемы их волнуют? На каком языке они говорят?

– Ну русском… – неуверенно отозвался Македонов.

– Я не об этом. Я про другой язык тебе говорю… Ты не врубаешься, они хотят видеть в книге себя, свой мир, свои болячки, а ты о чем пишешь… Варь, он не врубается, твой Македонов.

– Неа, – соглашалась Варя. Ей казалось, что Македонов болен, а теперь пришел врач и подтверждает неутешительный диагноз, который уже успела поставить она сама.

– Вот Варя переслала мне один из твоих рассказов. Ну и что там? Рефлексия, бродящая кругами на длинной привязи, как мул, который крутит мельничное колесо. Какой-то мужик ходит по берегу моря, думает, мыслит, потом опять ходит, песок ногами пинает, камушки подбирает всякие. Это невозможно же, б…дь, выдержать, простите мне мой французский. Почему я должна покупать книгу, в которой бродит этот мужик? Я-то тут при чем? Ты мне напиши про настоящих, живых людей, вот как Алексей Иванов тот же. Там живая плоть в тексте, живые персонажи. Хотя бы даже этот географ, который со школьниками сплавляется по реке. И язык там подлинный, так люди в действительности и говорят. А у тебя просроченный фарш, а не язык. Просроченный лет так на семьдесят, – добавила она.

Решив, что про фарш уже слишком и Мак может обидеться не на шутку, Варя решила перевести разговор на другую тему, предъявив Лине гнездо с голубями.

Она открыла дверь на балкон и молча кивнула в направлении стула. Голубка вся сжалась, втянув голову в плечи и ожидая расправы.

– Прелестно, – сказала Лина, покачивая бокалом в руке, и было неясно, каков процент издевки в этом слове. – А квартиру назовите голубятней.

– Ты же свою не называешь собачатней, – огрызнулся Антон, который, как и подозревала Варя, обиделся на просроченный фарш, но сейчас подвернулась хорошая возможность осадить Варину приятельницу под более благородным предлогом, не выдавая того, насколько она задела его самолюбие.

У Лины было два французских бульдога, которых она любила больше всего на свете, может быть, даже больше себя самой, хотя, конечно, на этот счет у Македонова были большие и обоснованные сомнения. Антон не помнил, как их звали и, слава богу, был не знаком с ними лично, но фотографии видел не раз и не два. Они приносились в распечатанном виде на фотобумаге, а в фейсбуке появлялись через день. Антон сначала лайкал их тоже через день. Потом раз в неделю, раз в месяц и наконец лайкать перестал вовсе, делая вид, что не подозревает об их существовании. И вот теперь эти Нуф-Нуф и Наф-Наф (почему-то пыхтящие песики представлялись Антону под такими именами) стали томагавком, брошенным на тропу войны. Так сказать, двумя яблоками раздора.

Лина ничего ему не ответила, просто смерила взглядом с головы до ног, делая вид, что пытается отыскать в нем хоть что-то достойное, неважно во внутреннем или внешнем облике, но, не найдя, повернулась к нему задом, а к Варе, соответственно, передом.

– Теперь с вашего балкона в квартиру побегут птичьи блохи, – констатировала она тоном специалиста, – и от них потом уже хрен избавишься. У моей знакомой была такая история, это настоящий кошмар, они чесались потом полгода всей семьей. Они же еще и заразу переносят, эти блохи. Или вши, я уже не помню, кто там у этих голубей. В любом случае что-то, набранное по всем окрестным помойкам.

После ухода подруги Варя подошла к Македонову и остановилась у него за спиной. Он стоял и смотрел на голубку через окно балкона.

– Что будем делать? – спросила Варя.

– Ей там уютно, под стулом, – сказал он. – Как в шалаше. Помнишь, мы в детстве играли в шалаш? Строили его из веток в лесу. Там было сумрачно и прохладно даже в жаркие дни. И казалось, что ты отмотал тысячи лет назад и живешь в эпоху динозавров.

– Я не про птицу, – вздохнула Варя. – Не выкинешь же ее теперь вместе с гнездом.

– А про что тогда? – спросил Антон, затаив дыхание.

– Сама не знаю. Про нас. Про тебя. Про твои тексты. Про…

– Он тебе нравится? – спросил Македонов не оборачиваясь.

– Нравится… Не знаю, как это объяснить. Да, нравится, иначе бы не встречалась с ним. Но по-другому. Просто с ним я отдыхаю, но… Я же пыталась тебе объяснить, это другое. Да, глупо в этом сознаваться мужчине, которого любишь, но был период времени, когда меня физически к нему влекло.

– А теперь? – спросил Антон. От слов «мужчине, которого любишь» сердце несколько раз скакнуло у него в груди и теперь затаилось, приберегая удары для следующего рывка.

– Теперь я оглядываюсь на эти несколько месяцев и думаю, неужели это была я. Не узнаю себя, представляешь. Не понимаю, куда делась эта сила, которая бросила меня к нему. Я понимаю, что ты на меня злишься, но на самом деле… Это даже хорошо, что так вышло.

Македонов удивленно заглянул ей в глаза, и Варя поспешила объяснить:

– Я поняла, что тебя я люблю, а его нет. И что можно любить по-разному. Или можно думать, что любишь и не любить при этом, и наоборот, любить и не думать о том, что любишь.

– Из тебя выйдет хороший наперсточник.

Варе хотелось ему объяснить, что было несколько дней, в которые ей вдруг показалось, что она нашла что-то настоящее, но это быстро прошло. Так бывает, когда идешь по берегу моря, видишь вроде красивую ракушку, потом поднимаешь ее, отряхиваешь песок, нагибаешься, промываешь в набежавшей волне – и отбрасываешь в сторону. Совсем как в рассказе Македонова, над которым они только что смеялись с Линой. А выходит – в нем есть что-то такое… Потому что ничего не осталось от того мелькнувшего великолепия, которое ей померещилось в этой отполированной морем ракушке. Обычное наваждение: смотришь на ничем не примечательную вещь, и вдруг она начинает тебе казаться необычной. Потом пелена спадает, и видишь, что ничего нет. И не было. И в то же время было, и поэтому так трудно от этого избавиться.

– Дай мне время, я уверена, что все будет хорошо.

– Может, мне пока съехать к кому-нибудь из друзей? – спросил он сдавленным голосом.

– Кому ты об этом говоришь, Мак, – ответила она ласково. – У тебя нет друзей, ты сам это знаешь. Я твой единственный друг.

– Тогда я пока поживу у тебя, – сказал он, по-прежнему не поворачиваясь. – По старой дружбе.

– Конечно.

Она подошла совсем близко, он чувствовал ее дыхание на шее. Положила руку ему на плечо.

– Ты очень на меня злишься, Мак? – спросила она шепотом.

– Не знаю, – честно сказал он.