Читать книгу Даун Крик. Близнецы - Эжен Марсэль - Страница 3

Собственный крик грубо вырвал меня из сна. Не понимая, проснулся или нет, я резко сел на кровати и начал лихорадочно шарить по стене в поисках выключателя. Наконец рука наткнулась на прохладную кнопку, и в комнате загорелся неяркий свет. Сразу стало легче, и тени прошлого отступили под натиском спасительных ватт. Из-за внезапного выброса адреналина воздух в моей каморке пахнул, как прокисшее на солнцепёке молоко. Сердце рвано качало кровь по венам и грозилось остановиться при малейшем шорохе. Пот крупными каплями стекал с шеи на крайне огорчавшую меня безволосую грудь. В горле пересохло, нестерпимо хотелось пить. Шлёпая босыми ногами, я спустился на первый этаж родительского дома и прокрался на кухню. На ночном небе среди россыпи звёзд сияла полная луна, в свете которой мне удалось в кои-то веки не наткнуться на стол и окружающие его стулья. Я чертовски неуклюжий парень. До сих пор не могу понять, как можно жить столько лет в одном доме и не запомнить, где что стоит.

Я как можно тише открыл кран и стал жадно пить. Вскоре я понял, что не один бодрствую сегодня ночью. Даже не видя, кто стоит у меня за спиной, я знал, кто это. Едва уловимый запах ванили с нотками горечи полыни. Её запах. Я поднял голову и увидел в окне отражение силуэта. Чёрт, так и есть, разбудил А́ву своими воплями и хождениями по спящему дому.

– Опять снились кошмары? – в голосе сестры-близнеца слышались неподдельная тревога и участие.

– Я тебя разбудил? – Самый тупой вопрос, который можно задать.

«Конечно, разбудил! – Пронеслось у меня в голове. – Раз она не в постели, а с тобой, кретин, на кухне в два часа ночи разговаривает. А ведь завтра, точнее, сегодня – двадцать четвёртое мая. Такой важный для неё день».

Не зная, что сказать в своё оправдание, я молчал. Щёки запылали от стыда: А́ве пришлось встать из-за такой мелочи, как мои сны.

– Всё хорошо? Посмотри на меня, А́дам. С тобой точно всё нормально?

Я медленно повернулся к сестре, не смея поднять глаза. А́ва терпеливо повторила вопрос. Готовый провалиться сквозь землю я с трудом оторвал взгляд от деревянного пола и посмотрел на её встревоженное лицо. А́ва стояла на расстоянии вытянутой руки, но не попыталась подойти и обнять меня. Мы оба не любили лишних прикосновений. Да и к чему они? Будучи близнецами, мы всегда чувствовали настроение друг друга.

На А́ве красовалась фенечка, которую я ей сплёл из красных ниток несколько лет назад, а из одежды были надеты только трусы. Точь-в-точь как сейчас на мне. Сестра часто говорила, что ненавидит женские пыточные приспособления – стринги и бюстгальтеры. Она предпочитала мужские слипы, а лифчик вовсе игнорировала. Но наша мать-истеричка считала недопустимым подобный выбор. С её точки зрения, ханжеские традиции – незыблемая основа женского поведения. Мать вечно закатывала А́ве скандалы по поводу одежды, иногда обращаясь за поддержкой к мужу. Однако отец мастерски делал вид, что такая трепетная тема, в частности, как женское бельё, его не касается. Он вообще предпочитал не спорить с супругой, считая умение в случае опасности притвориться «мёртвым» – залогом долгой счастливой семейной жизни.

Сейчас же, глядя на идеальную небольшую грудь сестры, я подумал, что она прекрасна и без ухищрений, которыми так сильно грешат наши ровесницы и женщины постарше. По мне, так нет ничего более омерзительного, чем пуш-ап, зрительно увеличивающий грудь. Хотя нет, есть. Огромные накачанные силиконом сиськи, которые шлюхи гордо выставляют напоказ. Особенно летом, одевшись в коротенькие платьица с вырезом до пупа или в прозрачные маечки. Тьфу, гадость какая!

А́ва не такая. Она не развратница. Её обычный наряд – джинсы и свободная футболка летом или толстый свитер зимой. Придурки из нашей школы считают сестру чокнутой из-за манеры одеваться «как мальчишка», и это меня крайне бесит. Что эти ничтожества понимают в настоящей женской красоте?! Но сегодня вечером все недоброжелатели заткнут свои поганые рты, поскольку в честь выпускного А́ва наденет красивое платье. Сестра с матерью не зря трудились над нарядом последние несколько недель: в нём А́ва не просто великолепна, она сногсшибательна.

Вот поэтому ей следовало выспаться перед таким важным событием, а не нянчиться со мной.

Единственное, что омрачало мою радость за сестру, – выбор кавалера: Питер А́ндерсон – лучший квотербек за всю историю школьной команды. «Будущая звезда футбола» – так о нём думало большинство жителей нашего городка, а с моей точки зрения – «говнюк, каких ещё поискать». Когда Питер неожиданно пригласил А́ву на выпускной бал, она была на седьмом небе от счастья. Чего не могу сказать о себе. Когда я узнал, что сей недоразвитый спортсменишка, неспособный в уме сложить два простых числа, пригласил мою сестру на выпускной, то жутко разозлился. Одна мысль, что дегенерат А́ндерсон будет прикасаться к А́ве, танцевать с ней, вызывала у меня тошноту. Я не понимал, почему все, как одна, девчонки средней и старшей школы так восхищались Питером. Как ни крути, этот Аполлон местного разлива всерьёз разглагольствовал, что способность быстро бегать – наивысшая степень одарённости, а Европа – отдельный континент, куда он отправится играть после колледжа. Ясно же как день, что его голова наполнена лишь воздухом, как футбольный мяч.

Я искренне считал, что сестра выше симпатий к подобным человекообразным. Поэтому новость о том, что А́ва тоже попалась в сети «очарования» А́ндерсона, выбила меня из колеи.

***

Вечером того ужасного мартовского дня 2008 года, почти за три месяца до выпускного, мы с А́вой поссорились из-за её желания принять приглашение Питера. Впервые сестра не только вступила со мной в спор, но и выиграла его. Я взбесился и решил, что мне срочно нужно успокоиться, чтобы не натворить глупостей. Я дождался момента, когда родители сели смотреть шоу «Сделай меня супермоделью», выскользнул из дома и отправился в место, где всегда чувствовал себя в безопасности, – к старому дубу на берегу реки.

Было прохладно, особенно у воды, но студёный воздух снаружи не шёл ни в какое сравнение с холодом страха внутри. Мой самый жуткий кошмар – лишиться любви сестры – снова запустил в сердце ледяные лапы. Я пытался убедить себя, что сегодняшние события никак не могут повлиять на отношение А́вы ко мне. Решение сестры принять столь подозрительное приглашение (раньше Питер считал её пустым местом) – мелочь, не способная разрушить нашу глубинную связь. Разумнее не препятствовать желанию А́вы пойти на выпускной с этим хлыщом. Но страх сильнее разума.

Ощущение шершавой коры дуба под руками не принесло обычного облегчения. Сколько я себя помню, прикосновение к старому исполину, стоящему на страже нашего города, всегда успокаивало меня. Чтобы остудить воспалённый мозг, я решил поступить радикально, – разделся и окунулся в воды ночной реки, в которых до сих пор плавали куски грязно-серого мартовского льда.

Помогло.

Обратно я бежал что есть сил, словно за мной гонятся демоны. Впервые они преследовали меня наяву.

Всю жизнь меня мучают странные, порой внушающие трепет сны. А́ва думает, что это просто кошмары, сочувствует мне, а я стараюсь не разубеждать её. На самом деле, я вижу одну и ту же сцену из своей прошлой жизни. Вижу с тех пор, как очнулся зародышем после перерождения.

Мне снится, что я умирающий в больничной палате старик, кровать которого окружили четверо сыновей. Их головы поникли, а лица выражают скорбь и смирение перед грядущими событиями. Самый младший из детей сжимает мою руку с такой силой, словно так он сможет помешать мне уйти.

Однако сын не видит, что ангел смерти уже молча стоит в изголовье больничной койки, равнодушно дожидаясь нужного момента. От его неподвижной фигуры не веет ни злобой, ни кровожадностью. На бледном суровом лице заметно читается умиротворение и… скука. Сколько ему пришлось забрать душ, пока длится его вечность? Думаю, не сосчитать, ибо «имя им – Легион». Для посланца Смерти это всего лишь работа, ничего личного. Он непоколебимое спокойствие, и, кажется, ничто не способно вывести его из себя. На фоне пугающих своей белизной больничных стен чернокрылый ангел выглядит особо эпично и величественно. В руках у него не коса, а серебряные ножницы, которыми ему предстоит перерезать тонкую, похожую на паутину, нить жизни.

В палате стоит гробовая тишина, разбавленная только писком монитора и редкими женскими и детскими всхлипами. Это чуть поодаль, неловко переминаясь с ноги на ногу, толпятся мои внуки и внучки разных возрастов. На лицах родных видно искреннее горе, а не тайное желание, чтобы их предок как можно скорее покинул мир живых.

Несмотря на близость смертного часа, старик (то бишь я) старается быть бодрым и даже весёлым. Вот он что-то говорит сыновьям, и губы кривит усмешка. Сколько я ни силился, так ни разу и не смог разобрать собственных слов. Впрочем, за фальшивой жизнерадостностью умирающий тщательно скрывает от членов семьи адские муки и считает мгновения до забвения. Он устал от одному ему известной непосильной ноши. Но, помимо боли, в его глазах плещется непомерная гордость, словно он совершил подвиг.

Неожиданно в коридоре раздаётся шум. Судя по приглушённому раздражённому голосу, это мой лечащий врач непривычно яростно спорит с кем-то у входа в палату. Это странно. Обычно доктор говорит спокойным слегка усталым от ночных дежурств голосом. Несмотря на его возражения, дверь открывается, и кто-то входит в палату. Ангел смерти оживляется при виде нарушителя спокойствия, будто именно его он всё это время ждал и не давал мне покинуть этот мир. Из-за народа, столпившегося у входа, я не вижу внезапного визитера. Родственники с недоумением переглядываются, но всё же расступаются, и… На этом месте я всегда просыпаюсь. Мой крик – это проявление не страха, а ярости. Сердце заходится в тахикардии от бессилия и злости, от невозможности узнать, что же случилось дальше. Ядовитый пот гнева заливает глаза. Я чувствую, что от меня ускользает нечто важное о прошлой жизни, и это сводит с ума.

Я никогда и никому, даже А́ве, особенно А́ве, не рассказывал, о чём мои сны. Не хочу, чтобы она считала меня сумасшедшим. Я знаю, сестра постарается меня понять, не будет издеваться или советовать обманчиво ласковым голосом сходить к «специалисту». Но какой в реальности будет её реакция, если я скажу: «Знаешь, А́ва, я не только вижу, как я провёл последние часы прошлой жизни, но и помню наше знакомство в утробе матери. Мы там от души веселились: стебались над родителями, возмущались данными нам именами, гадали, в каком городе нам предстоит жить. А ещё мы дали клятву, что никто и ничто нас не разлучит после появления на свет. Но ты забыла обо всём, когда родилась, а я нет».

Вот и сегодня я проснулся от досады, что снова от меня ускользнула самая интересная часть воспоминаний – промежуток между смертью и перевоплощением. В который раз вопросы остались без ответа. Кем я был раньше? Почему посланец смерти так терпеливо дежурил возле моего смертного одра? Почему, чёрт возьми, потом меня не пустили в свет? Почему не забыл эйфорию от полёта, равно как и ужас от того, что никак не мог вспомнить, кто я? Для чего мне снятся эти сны?

***

– А́дам, – голос сестры отвлёк меня от размышлений, – у тебя больной вид. Ты весь вспотел, и лицо покраснело. Может, примешь аспирин? Сегодня у нас важный день.

Ну да, ну да. Я ведь тоже окончил школу, но идти на сопливые танцульки вечером у меня нет никакого желания. Так и не придумал веской отговорки, чтобы туда не ходить. Хотя… болезненное состояние – отличный предлог не нарушать своего слова. В душе я смирился, что А́ве нравится Питер, но не сообщил о перемене точки зрения. Мне стало нестерпимо стыдно.

– Да, ты, наверное, права. Мне и впрямь как-то нехорошо. Приму таблетку и пойду спать. Но не уверен, что мне станет лучше к вечеру. Придётся тебе, сестрёнка, отдуваться на танцах за нас обоих. – Я фальшиво улыбнулся.

Светло-голубые глаза А́вы, точная копия моих, казавшиеся огромными в свете ночного небесного фонаря, пристально наблюдали за мной, будто пытаясь понять, говорю я правду или лгу. Тревога всё ещё не покинула бледного с тонкими аристократическими чертами лица сестры. А́ва убрала непослушную платиновую прядь со лба и обхватила плечи обманчиво хрупкими пальцами, словно обнимая саму себя. Я снова невольно залюбовался ею. Несмотря на то что мы похожи как две капли воды, А́ва, несомненно, гораздо привлекательнее меня. В редкие минуты хорошего настроения мне кажется, что я похож на одного малоизвестного британского актёра – Тома Хиддлстона. Недавно я случайно наткнулся на телефильм «Любовные неудачи Джейн Остин», шедший по ВВС. Да-да, у нас в доме показывает ВВС, ибо мать без ума от всего английского. С первого появления актёра на экране я поразился, насколько мы с ним похожи, только у меня светлые, почти седые волосы и не такие кудрявые. Но позднее решил, что переоценил свою внешность, и Том гораздо харизматичнее и симпатичнее меня. Всё-таки он актёр, а я всего лишь выпускник старшей школы захолустного городишки.

Изображая недомогание, я сел на стул. А́ва, словно тень, опустилась на соседний и ещё раз поинтересовалась:

– Ты снова видел дурной сон? Или… – Её взгляд внезапно потускнел. – …как и прежде расстроен, что я иду на выпускной не с тобой? Мы же договорились…

«Ну да, не со мной, а с этим кретином и воображалой А́ндерсоном!» Только-только переставший душить меня гнев вспыхнул с новой силой. Однако вслух я произнёс:

– Не беспокойся, всё в порядке. Вероятно, я где-то подхватил вирус. Отлежусь-ка пару дней и вскоре буду как новенький.

– Но ты же пропустишь выпускной, на который так настойчиво собирался? – Голос сестры звучал крайне огорчённо.

Теперь от стыда у меня горели не только щёки, но и уши. Видеть, как А́ва танцует на балу с Питером и млеет от его взгляда, выше моих сил. Боюсь, я не удержусь и всё испорчу. Сестра мне этого никогда не простит. Поэтому я просипел:

– Жаль, конечно, но лучше мне не ходить в школу, чтобы никого не заразить. Да и тебе стоит держаться от меня подальше на всякий случай.

– Вздор, – фыркнула А́ва, – я ещё ни разу от тебя ничем не заразилась. Обычно я источник всякой заразы, но сегодня чувствую себя прекрасно. Немного болит голова от переживаний за… – Тут её голос чуть дрогнул, – …за платье и причёску, и всё. Выпью-ка и я таблетку с тобой за компанию.

С этим словами она поднялась со стула и пошла в нижнюю ванную комнату, где висел шкафчик с лекарствами.

Несмотря на то что сестра и я разговаривали тихо, мы всё же разбудили мать. Уголки её губ уже много лет назад опустились из-за постоянного недовольства всем и всеми. Ревность, которой она изводила мужа и по сей день, изуродовала когда-то красивое лицо. Обычно тщательно уложенные уже с проседью волосы сейчас торчали во все стороны как солома.

Войдя на кухню и не обнаружив дочери, она пошла на свет в ванной.

– А́ва, ты почему не спишь? Что случилось?

Только к сестре мать испытывала нечто похожее любовь и проявляла хоть какую-то заботу. Ни мне, ни отцу (кроме ревности) уже давно ничего не перепадало с этого стола. Ещё с утробы я знал, что она неистово хотела дочь. Кстати, отец, как ни странно, тоже не желал сына. Чуть ли не с первых мгновений, как мать узнала о беременности, все её разговоры сводились исключительно к тому, какие причёски она будет делать малютке, как они вместе будут ездить по магазинам за обновками и сплетничать о соседях. Я не удержался и тихонько злоехидно захихикал – ожидания матери не сбылись. Если в детстве сестра и позволяла заплетать себе дурацкие косички, то уже в средней школе решительно пресекла попытки сделать из неё красавицу-леди и потребовала подстричь ей волосы. А уж ездить за покупками и вовсе терпеть не могла. Всё это порядком огорчало родительницу, но перед соседями и приятельницами она всегда хвасталась тем, какая у неё прекрасная дочь. Меня же мать не замечала почти с рождения. Какое-то время меня это обижало, но потом я привык быть невидимкой. Мне хватало общества сестры.

– Голова разболелась. Решила принять аспирин, пока не разыгралась мигрень, – А́ва в очередной раз постаралась отвести подозрения от меня. Напрасная трата сил: маман абсолютно не волновало, что меня заставило тоже бодрствовать в эту ночь.

– Отправляйся в постель, иначе утром будут круги под глазами. – И твёрдо взяв сестру под локоть, повела её наверх.

А́ва кинула на меня виноватый взгляд поверх материнского плеча и без сопротивления отправилась спать. Я пересел в любимое кресло возле окна и погрузился в воспоминания о тех днях, когда мы с сестрой были ещё зародышами и составляли единое целое.

***

Когда я осознал, что вместо того, чтобы отправиться в свет, очутился незнамо где и практически ничего не помню, страшно испугался. Как я мог догадаться, что был всего лишь эмбрионом; что мозг ещё не сформировался, и поэтому всем моим знаниям и воспоминаниям было попросту негде храниться? Инстинктивно я решил впасть в спячку до лучших времен. Сколько я провел в отключке, не помню, но, очнувшись, обнаружил, что теперь у меня есть тело и всё, что к нему должно прилагаться. И память моя хоть и не полностью, но восстановилась. Я вспомнил содержание всех прочитанных книг и кучу другой не особо важной информации, понял, что переродился, но по-прежнему не знал своего имени.

Моя «камера» оказалась гораздо теснее, чем хотелось. Как выяснилось, будущий человек должен по чьей-то злой задумке эволюционировать в отвратительно организованной среде. Неудивительно, что при рождении стоит адский ор. Считается, что ребёнок кричит, чтобы прочистить дыхательные пути и показать всем присутствующим, что он жив, и с ним всё в порядке.

У меня несколько иная теория. Мне кажется, в первые мгновения вне утробы матери новорождённый сначала яростно протестует против бесчеловечных условий развития эмбрионов. Он высказывает всё, что накопилось за прошедшие девять месяцев. Затем же, выплеснув негодование, с чувством выполненного долга радуется обретённому пространству и возможности наконец размять скрюченные конечности. По крайней мере, я испытывал именно такие чувства, когда появился на свет.

Я сидел в кромешной темноте и никак не мог разглядеть обстановку вокруг, хотя сомневаюсь, что там было хоть что-то стоящее внимания. А вот слух пришелся как нельзя кстати, и я стал развлекать себя тем, что прислушивался к голосам родителей.

Из их разговоров я понял, что сейчас 1990 год, мой будущий папаша – дантист, а его супруга, то бишь моя маман – одновременно его ассистентка и секретарша в целях экономии средств. Однако дело было не только в бережном отношении к семейному бюджету – родительница оказалась страшной ревнивицей, да такой, что Отелло – младенец по сравнению с ней в этом вопросе.

В молодости мать можно было бы назвать обладательницей приятного уху сопрано, если бы не обилие фальшивых нот в её попытках подпевать радио. Со временем я научился распознавать оттенки голоса матери в зависимости от настроения. Когда она обращалась к мужу, тональность понижалась, и тембр становился мягким и бархатистым. Она, без сомнений, любила супруга. Но стоило матери завести беседу с мало-мальски красивой женщиной или неприятным ей человеком, как её голос становился строгим с угрожающе нарастающими визгливыми нотками. Это знание мне ой как пригодилось в детстве. Благодаря ему я умело избегал патовых ситуаций, лишь услышав ту или иную интонацию матери.

Отец, равно как и сейчас, разговаривал абсолютно со всеми спокойным баритоном. Он на удивление неконфликтный и невозмутимый человек, учитывая истеричность и стервозность жены. Меня всегда мучал один вопрос: «Что он нашёл в моей маман?» Они разные, как вода и масло. Отец большую часть времени предпочитает молчать, разговоров ему хватает на работе. Но когда обращается к супруге, в его голосе автоматически появляется успокаивающая интонация. Тогда я не знал имён родителей: между собой они называли друг друга «дорогой» и «дорогая», а посторонние к ним обращались как к «миссис и мистер Твинн».

Спустя некоторое время я обнаружил, что моя камера в утробе матушки не одноместная. Однажды, размышляя о внешности родителей, я услышал приглушённое хихиканье. Даже неспособность вспомнить, кем я был, не взволновала меня больше, чем этот звук.

– Ты кто? – зачем-то шёпотом спросил я.

– Естественно, я твоя сестра, кто ж ещё? Возможно, даже близнец. Родимся – увидим. – Уже тогда А́ва отличалась рассудительностью, а я тугодумием в её присутствии.

– Сестра? Так ты женского пола?

– А что тебя так сильно удивляет? По-твоему, мир состоит преимущественно из мужчин? – В голосе появились прохладные нотки.

– Нет, что ты. – В тот момент я испугался, что обидел её, и она исчезнет. – Это я ляпнул, не подумавши. А где ты?

– Там же, где и ты. В утробе нашей общей матери, как ты её зовёшь, истерички.

– Но я тебя не вижу. Ты реальна? Может, ты голос в моей голове, рождённый одиночеством?

– Дурачок, ты меня не видишь, потому что между нами стенки пузырей. У нас у каждого своя отдельная «комната».

– А почему я тебя раньше не слышал? – резонно, как мне казалось, спросил я.

– Не видела причин подавать голос. Ты так занимательно размышлял о смысле бытия, так беспокоился о своём развитии, что не хотела тебе мешать. К тому же в отличие от тебя, я люблю не думать, а спать, как и положено эмбриону.

– Ты что, можешь читать мои мысли? Откуда так много знаешь обо мне и о развитии плода?

– Слушай, у тебя точно мозг до конца сформировался? Ты же, получается, как минимум вторую жизнь начал, а элементарных вещей не догоняешь. Мы с тобой из одной яйцеклетки, то есть генетические копии. И хотя мозг, слава богу, у каждого свой, но я знаю всё, что знаешь ты, и чувствую всё то же самое, что и ты. И да, если захочу, то могу прочитать твои мысли.

И тут же я услышал внутри головы её голос: «Привет, можно и так общаться, но предпочитаю более цивилизованный способ». Именно в этот момент, я понял, что буду её любить вечно и охранять от любых бед, даже ценой собственной жизни.

– Круто, – поражённо прошептал я. – А ты тоже родишься не впервые?

– Думаю, в первый раз.

– А откуда ты тогда знаешь столько слов и их значений?

– Вот болван! – Внезапно рассердилась сестрёнка. – Из твоей башки, откуда же ещё?

– А, точно. Всё никак не могу привыкнуть к нашей связи. Но согласись, это странно, что я совсем недавно был другим человеком, жил, имел семью, умер в конце концов, а ты чиста, как лист бумаги.

– Не вижу ничего странного, – самоуверенно произнесла «возможно близняшка», – ты, насколько я поняла из обрывков твоих воспоминаний, вероятно, чего-то натворил или, напротив, не доделал. Вот и пришлось тебя срочно реинкарнировать. А я новая незапятнанная душа, может даже, приставленная вернуть тебя на путь истинный. Ладно, давай заканчивать на сегодня знакомство, я что-то спать снова захотела.

– Я ещё услышу тебя?

– Конечно, глупый. Не волнуйся. – Мне показалось, что она усмехнулась. – И совет: сильно не дёргайся и не волнуйся. Иначе ты снизишь уровень прогестерона нашей, ещё раз напоминаю, общей матери, из-за чего мы рискуем покинуть её уютное лоно раньше срока без шансов на рождение.

– Хорошо, – пробурчал я, немного уязвлённый неожиданной отповедью.

Ведь она не сама по себе такая умная, а благодаря именно моим воспоминаниям. Но через мгновенье радость от общения победила краткое недовольство, и я с любопытством спросил:

– Можно последний вопрос? У тебя есть имя? Ты как-нибудь себя называешь? Я своё, как ты знаешь, не помню.

– Если бы ты не был таким сексистом и внимательно слушал разглагольствования нашей маменьки, то знал бы, что она хочет назвать меня А́вой в честь любимой актрисы. А зачем тебе всенепременно вспоминать своё старое имя? Ты можешь придумать новое.

Поразмыслив, я ответил:

– Тогда зови меня А́дам.

С этих пор А́ва всегда была права, а я молча её обожал и мечтал поскорее появиться на свет.

Теперь меня ещё больше интересовало, как выглядят наши родители, поскольку от этого зависел будущий облик А́вы. По голосу мать мне представлялась высокой худощавой блондинкой в цветастом платье и почему-то с соломенной шляпкой на голове. Отец – чуть ниже её, полноватым усатым шатеном в сером костюме-тройке, у которого вечно отсутствует пиджак и галстук. Сестра не соглашалась, утверждая, что «они не могут выглядеть как парочка сельских жителей». Мы даже поспорили, и А́ва, конечно же, выиграла. После нашего рождения выяснилось, что Мэри Твинн – миниатюрная шатенка с безупречным вкусом в выборе одежды, а Чарльз Твинн – высокий атлетического телосложения блондин, предпочитающий твидовые пиджаки и джинсы. Их настоящий облик стал шоком для меня, когда мы впервые встретились лицом к лицу в родильном зале муниципальной больницы маленького городка чуть севернее Сиэтла под названием Даун Крик.