Читать книгу Избранный выжить - Ежи Эйнхорн - Страница 8

Пинкус ездит иногда на ткацкие фабрики в Англии и Польше, закупает ткани. Сара боится оставаться одна, и Пинкус покупает собаку. В клубе собаководов в Вене он выбрал Лотту, чистокровную овчарку. В этом клубе щенков обучают понимать своих будущих хозяев, а хозяева учатся общаться с собаками. Каждый хозяин должен участвовать в воспитании щенков.

Лотта уже была у нас, когда я родился. Насколько я помню себя, я помню Лотту. Темно-коричневая, большая, сильная, мудрая и заботливая овчарка. Самый тесный контакт у нее с Пинкусом, но, если необходимо, и с Сарой. Лотта не просто слушается приказа, для меня совершенно ясно, что она прекрасно понимает все, о чем говорит и что хочет Пинкус – иногда мне кажется, что они разговаривают друг с другом на каком-то неизвестном мне языке.

Когда я родился, Пинкус прекратил свои путешествия, но Лотта оставалась у нас, и вся атмосфера в доме была отмечена ее присутствием. Лотта была сама надежность, в первую очередь для меня, и покуда она у нас была, никто не мог причинить нам зла. Если происходило что-то необычное, она настораживалась задолго до того, как мы могли что-то заметить. Она поднимала свою мудрую голову и навостряла уши. Она осматривала окрестности яркими карими глазами, делала предупредительный круг и снова ложилась, когда, по ее мнению, нам больше ничего не грозило. Иногда посреди ночи она вдруг подымалась и вставала у двери, казалось, что она слышит что-то, даже, когда спит… Как сладко было расти вместе с Лоттой, но когда я поступаю в школу, ее уже нет с нами, она умерла преждевременно от паралича, начавшегося с задних ног.

…Она лежит в застеленной чем-то мягким корзине, продолжает прислушиваться и наблюдать. Иногда ей кажется, что нам грозит опасность, она пытается встать – и не может; Лотта страдает, и мы страдаем вместе с ней. Мне очень не хватает ее, и я на всю жизнь сохраню что-то от того ощущения защищенности и безопасности, которое она давала мне, когда я был маленьким. С Лоттой я никогда не чувствовал себя беззащитным.

Мои любимые места игр – отцовская мастерская и примерочная с большим зеркалом, где заказчики примеряют костюмы. Чтобы сшить костюм у Пинкуса Эйнхорна, надо прийти как минимум четыре раза: выбрать ткань, снять мерку, примерить костюм первый и второй раз, и лишь затем следует окончательная примерка. Только тогда костюм готов – если, конечно, все в порядке. Если, по мнению Пинкуса, что-то не так – надо приходить еще и еще.

Одно из самых ранних воспоминаний – на меня падает огромное зеркало, трельяж в позолоченной раме в элегантной примерочной Пинкуса. На счастье, боковые створки зеркала при падении подогнулись, и я лежу, как в палатке, парализованный ужасом, в куче больших и маленьких зеркальных осколков. Я понимаю, что мне нельзя шевелиться, лежу совершенно неподвижно. Первый раз в жизни я понимаю – мне грозит опасность, и в ту же секунду осознаю, что боюсь, не рассердится ли Пинкус: как же он сможет принимать заказчиков без зеркала?

Но Пинкус не сердится. Он осторожно поднимает тяжелую деревянную раму, он очень силен, он поднимает ее один, без чьей-то помощи. Он говорит без остановки какие-то успокоительные слова, повторяет, что я должен лежать неподвижно, не шевелиться. Пинкус осторожно подбирает с пола сначала большие осколки, потом помельче, он хочет все сделать сам, все остальные стоят полукругом и смотрят. Я вижу его лицо, застывшее и напряженное, он продолжает разговаривать со мной. Отец убирает последние осколки, потом осторожно поднимает меня и прижимает к себе. Он держит меня в объятиях долго, не говорит ни слова, это так прекрасно… мне так спокойно и уютно у него на руках… И только теперь он позволяет себе показать какие-то чувства. Он бледен как мел, и слезы текут по его щекам. Через мгновение я попадаю в руки перепуганной Сары, но на мне нет даже царапины. Пинкус просит бухгалтера Генека Эпштейна позвонить стекольщику, зеркало надо починить быстро. Надо так же выяснить, нельзя ли временно взять напрокат другое зеркало. Пинкус, с трудом дающимся ему спокойствием, просит всех вернуться к работе.

Мне только что исполнилось четыре года, и я никогда не видел и никогда уже не увижу, как плачет мой отец.

Я горжусь своим отцом. Он почти никогда не повышает голос, он сильный, мудрый и добрый. Сила, мудрость и доброта – какое прекрасное сочетание! Он много видит и мало говорит, он понимает: люди не всегда ведут себя так, как следовало бы. Я никогда не видел, чтобы он кого-то поучал, кроме, конечно, учеников в своей мастерской. Я никогда не видел, чтобы он с кем-то разговаривал надменно, будь то ребенок или взрослый, это ему совершенно не свойственно. Но он никогда не бывает и не будет выглядеть сломленным и униженным – несмотря на все, что случится с нами. Его достоинство и авторитет абсолютно естественны.

Он не мастер светских разговоров. Когда он что-то говорит мне, это всегда что-то важное, продуманное, даже я воздерживаюсь от пустой болтовни, когда я с ним. Когда я спрашиваю его о чем-то, он всегда внимательно выслушивает и отвечает серьезно, хотя мне всего пять лет. Я не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь сюсюкал со мной, но я знаю, что он любит меня – лучше показать свои чувства, чем говорить о них.

В мастерской есть место для десяти работников, их никогда не бывает больше. Все крепко скроены, говорят на сочном идиш. Всегда понятно, что они имеют в виду, никаких двусмысленностей, ненужного многословия или фальшивой вежливости, атмосфера теплая и дружеская. Я – баловень мастерской, со мной они говорят по-польски. Несмотря на это, я быстро учусь понимать и говорить на их грубоватом идиш. В примерочной говорят только по-польски.

Обе длинных стены в примерочной представляют собой сделанные на заказ шкафы от пола до потолка, забитые тканями. Самый лучшие ткани делают в Англии, в Манчестере, следом идет товар из Бельско в Польской Силезии, ткани худшего качества просто не покупаются. Я учу портновскую терминологию: пиджаки двубортные и однобортные, брюки со складкой или без, с защипом или без… гарус, шевиот, габардин…

В комнате царит огромный трельяж, о котором я уже писал, боковые створки нужны для того, чтобы заказчик мог видеть себя в новом костюме со всех сторон. В примерочной всегда присутствует элегантный Генек Эпштейн, с кривоватой улыбкой, с зачесанными назад густо напомаженными волосами – любимец ченстоховских дам. В отсутствие Пинкуса он вежливо беседует с клиентами, но как только появляется Пинкус с его естественным авторитетом, инициатива разговора переходит к нему.

Когда я в примерочной, я обычно тихо сижу на моей табуреточке под окном позади левой створки трельяжа и слушаю, как Пинкус разговаривает с клиентами. Иногда заказчик замечает меня, выуживает из-за зеркала и начинает со мной беседовать, чаще всего весело и дружелюбно, но иногда – как, например, гинеколог доктор Гольдман – покровительственно и надменно, что мне очень не нравится. Постоянный вопрос: кем ты будешь, когда вырастешь? Дурацкий вопрос. Конечно же портным, как папа. Иногда задаются более коварные вопросы: ты в какого Бога веришь, в нашего христианского или еврейского? Бог один, разница только в том, как мы молимся, отвечаю я. Пинкус, видимо, гордится моим ответом, но никогда не вступает с комментариями и не поправляет меня.

После того как на меня рухнул трельяж, мне не позволяют сидеть на моей табуретке. Прошло несколько месяцев, прежде чем я снова занял мой наблюдательный пост. Пинкус притворяется, что не замечает, Генек Эпштейн смотрит удивленно, но не говорит ни слова.

Из примерочной ведет дверь в квартиру, там царит моя мама Сара. Она иногда ворчит – чтобы попасть домой, ей каждый раз приходится проходить через примерочную, какое неудобство, нельзя ли пробить отдельную дверь… но нам все равно хорошо в наших двух комнатах с кухней – в гостиной стоит тяжелая основательная мебель, стены увешаны картинами, а в спальне спим мы все – моя кроватка стоит в ногах родительской.

Сара – королева своего маленького государства, ее уважают и в городе. Не только за ее красоту, достоинство и манеру держаться, но и как жену Пинкуса. Я часто сопровождаю маму, когда она идет за покупками или встречается со своими друзьями. А как интересно, когда Сара приходит домой – у нее часто с собой какой-нибудь пакет, иногда это что-нибудь для меня. Мне страшно любопытно, что же лежит в пакете, но еще интереснее содержимое ее большой черной сумки, в которую мне лазить запрещено.

У меня почти нет ничего общего с детьми, играющими во дворе, или с детьми наших знакомых, у меня нет товарищей моего возраста. Странно – мне лучше всего дома, в мастерской, в примерочной, и особенно я люблю гулять с моей красивой, уверенной в себе мамой.

Поздней весной 1931 года, когда мне уже шесть лет, родители затевают со мной осторожный разговор. Они спрашивают, не хочу ли я иметь брата или сестричку. Пинкус сияет от счастья, Сара – сама загадочность. Брата, говорю я, я хочу иметь брата. И как бы ты хотел, чтобы его звали? Роман, говорю я, Сара только что прочитала мне книжку о каком-то Романе.

Через несколько недель меня отсылают пожить у тети Белы, старшей сестры Сары. Как и Сара, Бела вышла замуж в Ченстохову, они с мужем живут в элегантной квартире на Кафедральной 7, в доме, который занимает целый квартал и принадлежит мужу Белы, Игнацу Энцелю. Он очень богат, у него автомобиль – один из первых в городе – и собственный шофер. Энцель учится водить, но без большого успеха. Бела и дядя Игнац любят меня, но у них самих не все так уж безоблачно, они постоянно ссорятся, хотя и стараются сдерживаться в моем присутствии.

Через несколько дней Бела на машине отвозит меня домой, мне предстоит познакомиться с младшим братом Романом; его, оказывается, только что принес аист. На минутку открывается дверь спальни. Сара лежит в постели, слабая и уставшая, около нее хлопочут доктор Ключевский и медсестра. Я даже и не подвергаю сомнению версию тети Белы с аистом, тем более что и Пинкус с ней согласен. Но почему Сара так измучена, что делают у нас доктор Ключевский и медсестра? Что-то здесь не сходится, все окружено тайной. И почему мне нельзя было оставаться дома, когда появился Роман? Что я, мог спугнуть аиста, что ли? Такое ощущение, что все, кроме меня, все понимают и ничему не удивляются. Обычно, когда я о чем-нибудь спрашиваю, получаю серьезный и правдивый ответ, но что-то удерживает меня от вопросов.

Роман выглядит не так, как остальные малыши, которых мне довелось видеть. Он маленький и сморщенный. И мне нельзя его трогать, можно только посмотреть немножко, и вскоре я уезжаю с Белой назад. Ну что ж, во всяком случае, у меня теперь есть брат, я уже не один. И его назвали Романом, как я и хотел. Когда через неделю я возвращаюсь домой, мне приходится переехать на диван-кровать в гостиной, а мое место в родительской спальне занимает Роман.

Иногда мне позволяют попробовать кошерного пасхального вина во время седера – торжественного, всегда строго подчиненного ритуалу, еврейского пасхального ужина. Каждый год я с нетерпением жду этого дня, когда мы все собираемся вокруг празднично накрытого стола, несмотря на длинные утомительные молитвы на иврите. И я совершенно не могу понять, почему вино в серебряном графинчике, которое Сара благоговейно выставляет на стол, нельзя пить до того, как ужин окончен, и уже ясно, что пророк Илия не явился, хотя двери весь вечер были оставлены открытыми. Мне кажется наивным ждать, что он придет к нам; на мой взгляд, это просто немыслимо – посетить все еврейские дома всего за два вечера.

Как-то после обеда Пинкус принес домой большой деревянный ящик – хрипящее радио с детекторным приемником. Вся мастерская и толпа соседей собрались у нас в гостиной – послушать чудо современной техники. Я не понимаю, как это возможно: слышать голоса людей или музыку из другого города? Пинкус пытается объяснить, но мне все равно непонятно.

Вопросы я задаю постоянно, меня не удовлетворяют уклончивые или шутливые ответы, я сдаюсь, только когда понимаю, что еще слишком мал, чтобы понять то, что мне пытаются объяснить. Но почти никогда не признаю свое поражение окончательно. Обычно, подумав как следует, я снова возвращаюсь к тому же, казалось бы, уже забытому вопросу. Я соображаю туговато, но, может, именно поэтому упрям и надоедлив. Но родители никогда не затыкают мне рот, даже когда мы среди посторонних и я продолжаю настырно и занудливо задавать один и тот же вопрос.

У нас очень много родственников, в основном со стороны Сары, и много знакомых, в чем заслуга опять же Сары. Но друзей мало, и все они евреи. Христиане могут, конечно, иметь деловые контакты с нами, евреями, но в основном они живут в своем мире, куда нам вход воспрещен. Сара ревностно следит, чтобы у нас был круг общения. А Пинкус… если бы Пинкусу дать волю, мы вообще бы ни с кем не встречались, кроме заказчиков, работников мастерской и нескольких истинно близких нам друзей. Ему бы этого хватило.

Но Сара все время пытается расширить круг знакомых. Однажды их пригласили к знакомым на ужин. Пинкус поначалу ничего не имел против, но когда пробил час, внезапно улегся на маленький диванчик в гостиной и сообщил, что устал. Не могла бы Сара пойти на званый ужин одна и передать от него, Пинкуса, большой привет всем присутствующим? Сара в отчаянии. Мне жалко ее, но втайне я радуюсь, что Пинкус останется со мной дома. Но Сара не сдается, она терпеливо подбирает круг знакомых, который подходил бы им обоим, несмотря на сопротивление Пинкуса.

Тем не менее вытащить Пинкуса в театр или кино довольно легко. Он с удовольствием также ходит в ресторан, но только вдвоем с Сарой. Они охотно ездят в гости в Варшаву, к дяде Морису или к Вайнапелю – папиному товарищу с тех пор, как они учились вместе мастерству в ателье Кушнира. И Вайнапели с удовольствием приезжают погостить к нам в Ченстохову.

Пинкус, в отличие от Сары, с удовольствием ходит на выставки картин. У него есть дар сразу отличать одаренных молодых художников. Он часто приглашает их домой, разговаривает с ними об их проблемах и честолюбивых замыслах. Это ему интересно. Но Пинкус терпеть не может светской болтовни на званых обедах, он считает это пустой тратой времени.

«Жизнь состоит из времени. Самое ценное в жизни – время», – иногда говорит он мне. Конечно, не следует терять время, но, с другой стороны, это неизбежно. Образ мышления, усвоенный со времен изучения Талмуда, дает о себе знать, когда Пинкус затевает со мной беседы на философские темы. С одной стороны – с другой стороны. Надо точно знать, что ты хочешь и уметь выбрать, но надо смириться с тем, что не всегда бывает так, как ты хочешь, надо научиться жить с этим и не досадовать. Таково условие жизни. Почти всегда присутствует это вечное «с одной стороны и с другой стороны». Хотя бывают вещи, где есть только одна сторона, говорит Пинкус. «Нельзя намеренно причинять боль другим людям». Эта доктрина Пинкуса запечатлелась во мне на всю жизнь. Но даже здесь мне, воспитанному Пинкусом, виделась «другая сторона»: можно ведь причинять боль и не только физическую – не мог, что ли, Пинкус заблаговременно сказать Саре, что он и не думал идти на ужин в тот вечер?

Родители моей мамы переехали в Лодзь. В июле 1931 мне исполнилось шесть лет и меня отправили к ним на дачу, где я провел несколько недель с дедушкой Шией и бабушкой Шпринцей. Дедушка – ортодоксальный хасид, не стрижется и не бреется, у него длинная черная борода, он всегда одет в черные, до полу, хасидские одежды, на голове у него фуражка с козырьком, я никогда не вижу его без фуражки, и мне любопытно, не спит ли он в ней. Он любит пить крепкий горячий чай, как бедные русские – вприкуску. Он берет в левую руку блюдечко, наливает воду из постоянно кипящего самовара, и с шумом протягивает чай через зажатый в передних зубах кусочек сахара – так, что слышно в соседней комнате. Каждое утро он прочно привязывает ко лбу специальными черными молитвенными ремнями маленькую черную коробочку с текстами из Торы, и молится. Он часто ходит в синагогу, но никогда не спрашивает, хочу ли я пойти с ним. Дедушка выглядит строгим, никогда не смотрит на женщин, в том числе и на Шпринцю, он немногословен, ничего никогда не объясняет. Я привык задавать вопросы по любому поводу, но здесь почему-то воздерживаюсь, о чем жалею и сегодня – надо было попытаться.

Бабушка Шпринця – жена ортодоксального хасида, и этим все сказано. В присутствии мужа она всегда молчит, но со мной она возится целый день, правда, довольно неуклюже. И болтает без умолку. Совершенно ясно, что оба они хотят, чтобы мне понравилось у них, но я чувствую себя не в своей тарелке, хотя и не говорю Саре ни слова, чтобы не обидеть, – это же ее родители и мои дедушка с бабушкой. Но больше меня туда не посылают. Возможно, Сара что-то поняла, или ее родители не хотят, чтобы я приезжал. Хотя сомнительно, чтобы бабушка как-то выразила свою волю. Так ли это во всех хасидских домах? Или это только мой дедушка так хмуро и беспрекословно властвует в доме, а бабушка порабощена и молчалива. Интересно, была ли она такой до свадьбы…

Ни дедушка, ни бабушка не переживут войну. Может быть, только несколько человек из многочисленных польских хасидов выживут. Из их девяти детей останутся в живых только моя мать и Карола – младшая дочь. Погибнут все – и красивая, чувственная Бела, успевшая сменить трех мужей и пожить в трех странах, и добрейшая Рахиль, осевшая в Гданьске, и Рози, так и не вышедшая замуж и живущая у нас, и единственный сын, позор семьи, проигравший в карты все, что у него было, и три других дочери, и их мужья, и их дети. Из всех эмансипированных зятьев и невесток Шии и Шпринци, из их многочисленных внуков, рассеянных по всей Польше, в живых останутся только мой отец, мы с Романом и Игнац Энцель. Все остальные погибнут.

Все погибнут.

Нет ничего веселее, чем гостить в Варшаве. Чаще всего мы останавливаемся у брата Пинкуса Мориса, у него есть дочь по имени Рутка. Она моя ровесница, но куда мне до моей кузины по части понимания и знания жизни! Она неизмеримо более развита, и когда мы остаемся дома вдвоем, она тут же начинает шептать мне, чтобы я пришел к ней в спальню. Она показывает мне фундаментальные различия между мальчиками и девочками и рассказывает, чем бы мы могли заняться, но мы так далеко не заходим – еще малы. Вот так и получаются дети, объясняет мне Рутка, а все эти истории про аистов – чушь. Я засыпаю в Руткиной постели и уже слабо помню, как шокированная Сара ночью переносит меня, полусонного, в мою кровать. Перед тем как заснуть, я слышу смех Пинкуса и Мориса: подумаешь, большое дело, они же еще дети.

У Вайнапеля, папиного товарища со времен ученичества, всегда оживленно. Это он, Вайнапель, шьет костюмы для членов городского совета, послов, да и для самого президента Мощицкого. Вайнапель живет в громадной квартире с бесчисленным количеством комнат в элегантном доме на углу главной улицы Варшавы, Маршалковской. Госпожа Вайнапель всегда увешана драгоценностями, у них две дочери и два сына, старший из которых собирается быть портным и продолжить отцовское дело. Сара не похожа на госпожу Вайнапель, ей не нужно так стараться, она в сто раз красивее без всяких украшений.

Когда Вайнапели приезжают к нам, у нас всегда праздник. Сара готовит несравненные обеды. Еды так много, что гости прерывают обед, чтобы немножко полежать, прежде чем продолжать трапезу. Что-то похожее я испытаю много лет спустя в Осаке, в аристократической японской семье профессора Тетсуо Тагучи.

С папиным братом сложнее. Жена дяди Мориса всегда чем-то недовольна, мне жаль Рутку – она наверняка видит, какие напряженные отношения у родителей. Это напряжение передается и на отношения Пинкуса и Мориса. Конечно, они стараются при встрече быть сердечными и приветливыми, но жены их об этом не особенно заботятся. Но мне все равно нравится жить у них, мне нравится Морис, хотя он все время хмурый и не производит впечатления счастливого человека. Но больше всех мне нравится Рутка.

У нее светлые волосы, она очень хорошенькая, потрясающе самостоятельная для своего возраста, хотя и скрытная. В том, что она говорит, всегда есть какой-то тайный смысл. Я замечаю к тому же, что Рутка не всегда говорит правду, может быть, потому, что ей приходится приспосабливаться к сложным обстоятельствам в доме и зрелость пришла к ней раньше, чем к другим детям. Все равно, я очень привязан к Рутке, куда больше, чем к другим моим ровесникам.

Мы навсегда сохраним теплые чувства друг к другу. Рутка – единственная в родне моего отца, кто переживет войну, но душевные раны останутся навсегда, ей так и не удастся наладить вновь свою растерзанную жизнь.

У Вайнапелей всегда праздник. У младшей дочери Барбары комната белая, у Евы розовая, гувернантка, которая в моем отсутствии охотнее всего говорит по-французски, живет в комнате рядом. Роскошная мебель в больших залах, всегда свежие цветы, в серебряных и хрустальных вазочках стоят конфеты, печенье и орехи. В большинстве комнат окна выходят на главную улицу города, и я очень люблю сидеть на окне и глазеть, что происходит на знаменитой Маршалковской, хотя мне это и нечасто удается.

Вайнапель и Пинкус – настоящие друзья, им хорошо друг с другом. Как и Пинкус, Вайнапель начал с самых низов, он с мягким снисхождением наблюдает, что творит его жена с его домом, с детьми, с их жизнью. Совершенно очевидно, что ему не нужна вся эта роскошь, охотнее всего они с Пинкусом говорят о тканях, костюмах, тенденциях мужской моды, им есть чему поучиться друг у друга.

Больше всего я люблю, когда папа и Вайнапель говорят о добрых старых временах, я много узнаю о юном Пинкусе такого, что он никогда мне не рассказывал. Вайнапель надеется, что его старший сын станет его преемником. Но тот воображала и порядочный шалопай, такой же расточительный, как его мать. Младший сын больше похож на отца, но он хочет быть врачом. О том, что кто-то из его дочерей заинтересуется такой прозой, как портняжное дело, нечего и думать.

Однажды вечером Барбара приглашает меня лечь с ней в постель. Ей тоже хочется поговорить со мной о том, что происходит между мальчиками и девочками. Дверь в комнату Евы открыта, она, должно быть, слышит, о чем мы говорим. Вообще-то я охотнее бы забрался в постель к Еве, но не решаюсь. Меня всегда привлекали девочки и женщины старше меня.

Хотя мне и нравится бывать у Вайнапелей, мне бы не хотелось жить их искусственной жизнью, где дети не интересуются работой отца, работой, которая и обеспечивает им благополучие.

Впрочем, все это неважно. Из всей семьи выживет только младший сын, который в момент объявления войны будет изучать медицину в Париже. Все остальные погибнут одними из первых, они совершенно не были готовы к обрушившимся на них испытаниям. Как грустно, что эта красивая, счастливая семья будет уничтожена и забыта – Барбара и Ева с их напряженным ожиданием жизни, которую они так и не успели увидеть, беспечная госпожа Вайнапель и высокий профессионал Вайнапель. Почему? Они никому не причинили зла, никому не угрожали. В конце концов это такое мирное занятие – шить костюмы.

Несмотря на то, что я развиваюсь довольно медленно, а может быть, именно поэтому, Пинкус и Сара рано позволяют мне быть самостоятельным. Мне выдают двадцать пять грошей, чтобы я мог сам сходить в кондитерскую, один злотый предназначается для посещения ресторана Абрамовича, или я могу пойти в кино, билет стоит пятьдесят пять грошей. Как-то по дороге в кондитерскую я встречаю нищих, молодую женщину с ребенком на руках. Она настойчиво протягивает ко мне руку, и я отдаю ей свои двадцать пять грошей – прощай, чашка горячего шоколада с пирожным! Когда я рассказываю дома об этом происшествии, мне дают чай с печеньем, но в дальнейшем меня уже не пускают одного ни в кондитерскую, ни в ресторан Абрамовича, где подают такие восхитительные горячие сосиски с горчицей, лучшие во всем городе. Но в кино я по-прежнему хожу один.

В кинозале – три отделения, билет в самое дешевое, впереди, стоит пятьдесят пять грошей. С таким билетом можно входить в зал в любое время, и, если очень хочется, можно остаться и посмотреть понравившийся фильм еще и еще. Первый сеанс начинается в три часа дня и продолжается два часа. Я посмотрел фильм об огромной обезьяне по имени Кинг-Конг. Кинг-Конг покровительствовал миловидной блондинке, но его благородные поступки не встретили понимания у окружающих. Мне очень понравился этот фильм, и я просидел в кино с утра до вечера. Обеспокоенные родители нашли меня в темном кинозале в половине восьмого вечера. Так я лишился последнего демократического завоевания и в дальнейшем ходил в кино только в обществе взрослых.

Но больше всего я люблю отдыхать в пансионате с Пинкусом или Сарой, у них тогда вдосталь времени для меня. Если я еду с Сарой, мы проводим время с ее знакомыми, и мне разрешают ходить с ними на танцы. Играет оркестр, танцуют десятки пар, кто-то лучше, кто-то хуже, кто-то – просто замечательно. Я присматриваюсь к танцующим и стараюсь учиться. Сару охотно приглашают, но она, если Пинкуса нет рядом, танцует только со мной, хотя мне всего шесть лет. Это мне очень нравится, к тому же я учусь танцевать; чем раньше начнешь, тем легче научиться.

Сколько знакомых было у Сары во всей Польше – не перечислить. Из них только госпожа Оржеховска… да, по-моему, одна только госпожа Оржеховска осталась в живых. Когда началась война, Саре было тридцать восемь, Пинкусу пятьдесят три, из этого поколения евреев почти никто не выжил, те немногие, кому удалось спастись, были помоложе. Оржеховска с мужем к моменту начала войны имели трехмесячную визу в США – они собирались на всемирную выставку. Еще в ноябре 1939 года те, у кого есть виза в нейтральную страну, еще могут уехать. Мы встретимся через тридцать один год, во время моей первой поездки с Ниной и детьми в США. Госпожа Оржеховска жила тогда с мужем в Майами-Бич, она проживет еще долго и умрет естественной смертью.

Пинкус очень тщательно выбирает время для бесед со мной, он хочет быть уверенным, что нам никто не помешает. В такие моменты он всегда серьезен, называет меня Юрек, это уменьшительное от Ежи, или Йоселе – Хиль Йозеф, мое древнееврейское имя. «Юрек, – говорит он, – все люди в основе своей неплохи. Если кто-то поступает так, как будто ничего хорошего в нем нет, с ним что-то не так. Скорее всего, с ним несправедливо обошлись, или причинили ему боль, и это повредило ему. Таких людей очень жаль. Они никогда ничему не радуются, и нет никаких причин их ненавидеть. Для ненависти вообще нет причин». В другой раз он продолжает свою мысль: «Ты должен всегда постараться понять, почему человек так поступает, всегда можно найти причину. И понять это очень важно в первую очередь для тебя, потому что там, где есть понимание, нет места для ненависти. Тот, кто ненавидит, разрушает сам себя; ненависть вредит ему гораздо больше, чем предмету его ненависти». Эту незамысловатую мудрость я пронес через всю жизнь, и она очень облегчила мое существование. Я могу раздражаться, сердиться, но способности ненавидеть я лишен напрочь.

«Деньги, страховки, дома не приносят спокойствия, – говорит Пинкус. – Деньги придуманы для того, чтобы облегчить жизнь, упростить обмен товарами и услугами. Конечно, хорошо иметь достаточно денег для приличной жизни, но деньги должны тратиться, если их не тратить, от них нет никакой пользы. Глупо собирать деньги ради самих денег, сами по себе деньги ничего не стоят, куда важнее другие ценности». Он на минутку умолкает, потом тихо добавляет: «Самое важное, самое долговечное твое богатство – это то, чему ты выучился, и если ты учился хорошо, твои знания всегда будут с тобой». И это тоже правда, в первую очередь во время войны. Деньги не приносят безопасности, только твои знания всегда при тебе.

Еще как-то он сказал: «Это большое преимущество – помогать тем, кто нуждается в помощи». «Какой помощи?» – спрашиваю я. «Какой угодно. Если ты помог кому-то, это добро обязательно в той или иной форме вернется к тебе. К тому же это приносит радость – помогать другим». Пинкус живет в полном согласии со своим учением, иногда кажется, что его просто-напросто надувают. Но Пинкуса это не волнует, он все равно продолжает всем помогать, даже если кому-то кажется, что его просто-напросто используют.

Когда Пинкус говорит о различных философах и писателях. Мне трудно следить за его мыслью. Но я хорошо понимаю, когда он объясняет мне, почему открытие Гутенберга – самое важное в истории человечества. «Книги дали возможность сохранять знания и обмениваться ими, – говорит Пинкус, – они сделали знания доступными всем тем, кто умеет читать и хочет учиться. Самый важный капитал человечества – знания».

Пинкус не читает мне лекций, он рассуждает вместе со мной. Чему-то я учусь у Пинкуса, просто наблюдая за его поступками, он никогда не говорит неправды, но и не торопится тут же высказать все, что у него на уме.

Иногда мы ходим с ним на выставки. Но я совершенно не умею различать плохое и хорошее искусство, и никогда этому не научусь. Возможно, у меня просто нет этого дара, а может быть, Пинкус начал брать меня на выставки слишком рано, мне и тогда было скучно, и сейчас скучно на вернисажах. Но я понимаю, что Пинкус замечательно разбирается в живописи и что другие очень считаются с его мнением. Кажется, все уважают отца, несмотря на то, что он не копит денег и не умеет писать.

Я тоже собираюсь стать портным, и Пинкус хочет, чтобы я стал портным, но он говорит мне, что за дело надо браться по-иному. «Тебе, например, вовсе не нужно устраивать дома мастерскую». Конечно, Пинкус прав, но он-то почему так не делает? «Я уже привык, – объясняет Пинкус, – всегда трудно менять то, к чему привык. То, что подходило мне, когда я начинал, вовсе не обязательно должно подходить тебе, к тому же времена изменились… Но самое главное – это стать хорошим портным, иначе надо выбирать другую профессию. Но сначала надо пойти в школу, это принесет тебе много радости в жизни. Я-то никогда не имел возможности ходить в школу, – констатирует он без горечи и сожаления. – Но если ты хочешь, ты всегда можешь приходить в мастерскую, когда у тебя нет занятий».

…Будут ли мои дети гордиться мной так, как я гордился моим отцом? Смогу ли я когда-нибудь дать моей семье ту опору и защиту, которую дал нам Пинкус? В то время я в этом не уверен. 26 июля 1932 года мне исполняется семь лет, и я еще довольно неуверенный и робкий мальчик.

Еврейский народ в Восточной Европе постепенно преображается, мы словно коконы, из которых вот-вот вылупятся бабочки. После столетий оцепенения, унижений и изоляции мы переживаем процесс освобождения. Для маленького мальчика очень поучительно оказаться сразу в различных стадиях этого процесса: роскошный и искусственный мир Вайнапеля; простой и колючий мир Мориса; наполненный еврейской мистикой и уже уходящий мир Шии и Шпринци, богатый и безрадостный мир Игнаца Энцеля, который не может согреть даже живая и чувственная Бела – и она покидает его; нетребовательный, теплый и уютный мир моей матери, в котором мы чувствуем себя так легко и радостно; мир примерочной и заказчиков с большим зеркалом в золоченой деревянной раме – пульсирующая реальность сегодняшнего дня; мир мастерской с великолепными, поштучно подобранными и тщательно обученными талантливыми мастерами. Это Юзек Левенрейх, прекрасный закройщик, который иногда, когда Пинкус занят, сам может скроить костюм; братья Берел и Сэм Мейеровичи, виртуозы-портные, их сестра живет в Бельгии; молчаливый улыбчивый горбун Гарбузек, фамилия которого, собственно говоря, Медовник – никто не может так выгладить пиджак, как он; всегда веселый, что-то напевающий Сонни Бой – он умеет все, но нет такого дела, где бы он был первым. Кроме того, есть еще Гершкович, довольно средний портной, но Пинкус держит его, потому что у него шестеро детей, он научил его пришивать пуговицы на длинной ножке, чтобы было удобно застегивать, потом Прессер, Грюнбаум и братья Гликман. Все они начали учениками и остались в мастерской, последними были Хаймек Ротенштейн, проучившийся у отца три года, и Генек Мошкович, который появился в прошлом году и так ничему и не научился.

Впрочем, какое это теперь имеет значение. Из них всех только Хаймек – только Хаймек Ротенштейн – переживет войну и впоследствии создаст одно из самых крупных ателье в Нью-Йорке. Мой отец тоже выживет и спасет свою жену и двух своих детей. Но весь его мир рухнет безвозвратно, его жизнь изменится, лишится корней и основ. Какие-то осколки прежнего своего мира он пронесет, впрочем, до конца своей долгой жизни.

Все эти еврейские мирки, в которых я вырос, уже обречены на уничтожение, им осталось жить всего лишь семь лет. Книга «Майн Кампф» уже написана, ее автор, Адольф Гитлер, победил на последних выборах в Германии, и его партия имеет большинство в рейхстаге. Его широко поддерживают предприниматели, особенно тяжелая промышленность, которой он обещал крупные заказы на вооружение. Всего лишь несколько месяцев осталось до января 1933, когда произойдет то, чего все уже давно ожидали: престарелый президент Гинденбург призовет к себе Гитлера и предложит ему пост рейхсканцлера. Итак, предсказания Гитлера сбываются: он получит власть демократическим путем, чтобы затем прикрыть демократию – и «раз и навсегда» решить еврейский вопрос.

Существуют еврейские школы, но выпускнику такой школы почти невозможно попасть в университет. Сара хочет, чтобы у меня были равные шансы, чтобы я пошел в лучшую школу в городе. Школа Зофьи Вигорской-Фольвазинской – частная респектабельная школа с высокой платой за обучение. Саре хочется, чтобы я завел себе друзей и чувствовал себя своим в польских кругах, чтобы я смог продолжить образование в государственной гимназии, лучше всего в гимназии Трауготта, и затем, прежде чем вернуться в мастерскую, окончил университет.

В конце августа 1932 года, за неделю до начала занятий, Пинкус привел меня в примерочную. За окном смеркается, но мы не зажигаем света, просто ходим из угла в угол. После короткого молчания Пинкус произносит: «Юрек, когда ты начнешь учиться в школе, ты заметишь, что ты меньше ростом и слабее твоих товарищей, ты, может быть, даже будешь медленнее схватывать то, что объясняет учитель – в нашем роду все развивались довольно поздно. Но не сдавайся, ты обязательно догонишь и перегонишь других». Я не отвечаю. То, что я отстаю от своих сверстников, для меня не новость, но до сих пор меня это не волновало.

Мы продолжаем кружить по комнате. На улице становится все темней, вот уже зажглись фонари. Я чувствую, что Пинкус еще не закончил, он хочет сказать что-то еще. «Видишь ли, – говорит он, помолчав, – люди очень разные, даже на дереве нет двух одинаковых листьев. Когда корова телится, теленок уже может стоять на ногах, через несколько часов он уже может ходить, но это всего лишь корова или бык. Человеческое дитя рождается совершенно беспомощным, оно не может обойтись без поддержки несколько лет. Но зато в результате получается человек, который может научиться говорить, читать, писать, строить дома и шить костюмы. Так что не пугайся, если поначалу тебе будет трудно». Это Пинкус говорит мне, выросшему под защитой своих родителей, мне, который через неделю должен шагнуть в жесткий мир, где они уже не смогут вступиться за меня.

Я постоянно помню эти слова Пинкуса, они всегда ободряли меня и помогали: все будет точно так, как он предсказал. Но он ни слова не говорит о той действительности, с которой я столкнусь в польской школе. Мы живем в сегрегированном обществе, где миры христиан и евреев разгорожены. Когда в 30-е годы эти два мира начинают сталкиваться, обычно ничего хорошего не получается, особенно для евреев. Пинкус ничего не говорит об этом, может быть, он просто не знает, что сказать, таков уж Пинкус: он неохотно говорит о том, в чем он не уверен.

Мои детские воспоминания пронизаны светом и теплом. Сара любит меня безгранично и некритично, все, что я делаю – все хорошо. Она просто трясется надо мной – и что в этом плохого? Она научила меня любить и не стесняться это показывать. Во всяком случае Нина, моя жена, этому рада. Мой отец – сама надежность, он принимает меня всерьез и делится со мной жизненной мудростью – как люди должны относиться друг к другу и что важно в жизни.

Мы не выбираем родителей, кому-то везет больше, кому-то меньше. Мне повезло, но в каждой бочке меда есть ложка дегтя. Оказалось, что дегтя довольно много, если еврейский мальчик, выросший в Польше тридцатых годов, должен покинуть свой дом и выйти в мир.