Читать книгу Ниже мёртвых. Сибирские рассказы. Часть первая - Екатерина Блынская - Страница 5

Мы семейно любили экзистенциальные темы. Призраки, ходящие по квартире и стучащие « бамбушками», летающие вещи, могильная землица в серванте, след от пропавшей монашки на полу, заботливо укрытый чехословацким паласом… Матушка моя обожала нагонять жуть и сама страшно её боялась. А я привыкла с детства. Моя мощная бабка, наследница коломенских старообрядцев, ещё пятилетней водила меня на похороны.

Хотя похороны и поминки были постоянным явлением моего чуть ли не молочного детства, я помню только одни, на Рогожской заставе, как мы собрались тогда с незнакомыми старухами в единоверческой церкви, где меня крестили грудным младенцем. Это был восемьдесят четвертый год, я была страшно молода, а бабульки вокруг просто собрание мумий. Я помню настоящую поминальную кутью из разопревшей полбы с медом и черными надутыми изюминками. Помню, как сухие локти старух в самошитых тяжёлых, мшистых платьях с запахом, задевали мою голову, покрытую платком.

– Покройся, озорница, – говорила строгая бабушка, когда я пыталась его снять с остриженной, скользкой головы.

Та мёртвая, единственная, влипла мне в память ещё и потому, что её звали, как меня. И сам храм, весёлый, нарядный, летний, с мельтешащими огоньками свечей, высоко стоящих над моей головой.

– Неужели можно быть такой жёлтой и сухой, и одновременно быть Катей? – думала я тогда, копаясь в мелких мыслях о вечном.

– Крестися, Катерина, Осподи, на лоб, Спаси, на пуп, Сохрани на правое плечо, Помилуй… на левое и добавь,,Мя,,

– А что это:,,мя,,?

– Меня, значит. Но ты говори:,,мя,,

Но вот это всё схлынуло. Время вытрясло шелуху и окалину, осталось только то, что было врезано намертво божьими резцами. Для чего? Для меня, для составления меня такой, какой я должна была стать.

Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными черными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.

А ведь кажется это всё вот оно, ещё рядом.

Моя бабушка была последней в доме, кого хоронили по – старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей черного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.

Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.

Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не депресснули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как – то осторожно.

Да и не по – карману теперь москвичам упокаиваться в могилах. Последний приют дорог.

Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.

Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись почему. Быстро привыкли. В ДК поселка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом неподалёку открыли марганцевый завод, он дико травил атмосферу, стали экономить и отключать дорогущие немецкие фильтры на алюминиевом. Хоронить дешевле, чем включать их даже раз в неделю, а уж обслуживание… И народ стал помирать ещё чаще.

У дверей обшарпанных поселковых подъездов каждый божий день алели одинаковые крышки гробов, поставленные,,на попа,,

Из квартир доносилось тягучее бормотание отца Максима, читающего,,усечённый,, чин отпевания.

Отец Максим у нас вообще не напрягался и вся его работа заключалась в двадцати минутах чтения, особенно при отпевании древних стариков. Родне было тяжело в узких комнатах стоять вокруг гроба и дышать свечным духом. Никто из местных не был привычен к церкви и ее правилам. Местные, по – прежнему, жили в безвременном гало коммунистической мечты. А отпевать было надо, как и крестить. Просто потому, что так делали все.

Оттого и отец Максим очень не старался, побубнит и ладно.

Но тогда, в тот день, когда я вбежала в комнаты Славкиной бабули и увидела ее, маленькую и высушенную, будто бы это уже не человек, а гигантская саранча под одеялом, отец Максим мне помог. С чистым сердцем отозвался.

Уже несколько дней бабуля не могла умереть. Она то замирала, то отмирала и вращала мутными глазами, то снова забывалась и часто дышала, откинув голову. Видно было, что ее распирает какое- то дело. А она не может сказать какое. Глазами не видит, не говорит, не слышит. Часует уже.

Я вбежала в комнату, скинув свои меховые унты и шубку, пахнущая снегом, села прямо на бабулину кровать и взяла её за узловатую ручку.

Феня, наша родня, Славкина тетя, смотрела на меня подозрительно.

В глазах ее читалось,, всё- то вы, москвичи знаете, везде -то вы бываете,,

– Крестик есть у бабули? – спросила я, глядя на едва живую старуху и не глядя на приятную женщину Феню.

– На что? Она и в бога не верила.

– Дайте ей в руку крестик.

Снова одарив меня укоряющим взглядом, Феня вышла и вскоре вернулась с простым алюминиевым крестиком на черной верёвочке.

– А говорили, что не верит…

Бабуля слепо схватила крестик и сжала его в ладони, не открывая глаз, выхватив его подобно хамелеону из ночного укрытия.

Я смотрела на неё и думала, что здесь точно что -то не так. Крестик… здесь в Тайжине отродясь не было храма. В Осинниках тоже. Значит, бабуля была в Кузне, посещала службу. Когда то. Крестик совсем гол, вытерся. Значит, лет сорок он точно был на ней.

– Знаете что, я схожу за батюшкой, – сказала я, выглядывая в бабушке что – то необычное.

– Зачем… Она же ещё… живая… она же… – возмутилась и заплакала Феня, высморкавшись в платочек.

– Причем тут это! Вы слышали что – то о соборовании? – спросила я её.

– Ннет… а что это?

– Это таинство. Но оно для живых. И думаю, бабушку надо соборовать…

Я встала, поправила шапку, снежинки на которой стали уже каплями.

– Измучила она меня… И себя… Не уйдет никак… – сказала Феня, тихо плача.

– Потому что она ждёт. Вот поэтому.– сказала я и вышла.

Я побежала мимо Сада Мира, через дорогу к храму- клубу, где с самодельной дощатой колокольни погромыхивали обрезанные кислородные баллоны- колокола.

В храме пахло настоящей церковью. Когда то юный мой Славка тут работал ударником на установке, играл в группе с пацанами. Клеил девок. Дрался за клубом. Теперь все чинно.

Я вошла и сразу двинулась к работнице в сером платочке. Та выпучила глаза.

– Служба только по выходным! – выпалила она испуганно.

– Мне нужен батюшка.– отрезала я.– Соборование пусть проведет.

Работница куда- то метнулась и пока я разглядывала серо- зелёные стены бывшего клуба, с навешанными на них иконами, издалека послышалось шуршание, шорох и тяжёлые шаги.

Вышел необъятный отец Максим в черной шапочке и в полном обряжении.

– А… вы… я тоже так и понял, что никто из местных…

– Добрый день. Хотя… какой там добрый… У нас умирает бабушка.

– Умерла? – переспросил отец Максим цепко и совсем по – своему чину внимательно глядя на меня.

– Нет. Нужно соборовать.

Отец Максим улыбнулся в бороду. На самом деле он был моложе меня года на три, но сейчас казалось, что от собственной значимости он раздуется до митрополита.

– Я сам… не пойду, довезете? Снежно. Потом назад?

Я кивнула.

Выбежав из церкви бросилась звонить мужу. Он проснулся и немедленно подъехал на машине. А я у напряжённой моей непосредственностью работницы храма купила лампадку и иконку,,Семистрельную,,

Семистрельная мне была по душе.

Отец Максим сел впереди с пакетом, где шуршали и позвенькивали предметы таинства соборования.

– Добрый день… – сказал Славка, позёвывая.

– Добрый… Хороший морозец стоит, – крякнув, сказал отец Максим, умещаясь на маленьком пространстве.– Приходите на службу… как нибудь…

– Хорошо! – прервала я отца Максима.– Придем, как сможем! А вообще – то мы ходим, правда, не часто.

– Плохо! А надо часто! И в Осинники не ездите в храм?

Славка улыбнулся.

– В тот большой?

– Да!

– Знаем… Это наш товарищ его строил. Эх… знали бы вы как и на какие деньги…

– А это неважно! Я, конечно, тут только два года, но у меня уже шесть человек… в приходе.– отец Максим хотел снова что- то длинное сказать и глянул на Славку, тоже заросшего бородой.– Вы что же, шахтёр? Или… служите?

– Нет, самоспасателю не мешает… – отозвался Славка на вопрос, плавающий в хитрых Максимовых глазах… Никто в Сибири кроме священников не ходил, как он, обросшим.

– А… ясно… ну, как сможете, приходите…

Мы довезли отца Максима до дома бабули, я проводила его, засветила перед Семистрельной лампадку, напугав Феню, и вышла дожидаться Максима в машине, держа её прогретой. Мы тихо переговаривались со Славкой.

– Думаешь, поможет ей Максим? – спросил Славка грустно.– Как она быстро слегла… и никак не помрёт. Она давно уже так мается.

– Конечно, поможет. Странно, что никто не догадался раньше.

– Она ж неверующая была. Работала в войну коногоном, потом на поверхности… Шестеро детей, дед помер в шестьдесят первом… Они религии боялись, как огня…

– Это неважно. Родилась – то она ещё до революции, крещёная была.

– Это да. А после неё… ты знаешь, ещё была сестрёнка. А после сестрёнки родилась двойня, Рудольф и Грёза.

Я чуть не поперхнулась от услышанного.

– Что? Кто? Рудольф и Грёза? У деда Митрофана? Откуда… да ладно!

Пока я удивлялась на это всё романтическое дело, Славка о чём- то думал.

Отец Максим вышел, отдуваясь, с красным лицом. Проковылял до машины, сел, хрустнув сиденьем.

– Она… открыла глаза и… улыбнулась… – сказал он одышливо.– сколько лет бабушке?

– Девяносто четыре скоро.– ответил Славка.

– Теперь спокойно ко Господу отойдет.– вздохнул отец Максим.

– Послезавтра.– сказала я с заднего сиденья.

– Почему…

– Завтра мой день рождения. Она не умрет завтра. Она не сделает этого.

– А отчего вы именно образ Семистрельной Богородицы взяли? – словно пытаясь меня разговорить, спросил отец Максим.

– Потому что умягчить хочу злые сердца. – ответила я.

Отец Максим пожал плечами и замолк. Он больше нас не звал на службу и ехал молча. Кивнул, когда мы протянули ему деньги и как- то все подозрительно смотрел на меня и Славку да так, что я сказала:

– Что, отец Максим, не поймёте, кто мы и чего мы? В кого верим? Зачем приехали?

Максим ухмыльнулся.

– Да тут в Сибири кого- только нет…

И действительно. Под свекровкой жила иеговистка1 Ванда Ивановна, по соседству язычники – славяноарии, напротив нашего дома баптисты, а уть дальше по улице вообще какие- то православные староверы инглинги.

Отец Максим как- то никого не любил переубеждать, сохранял ресурс, был спокоен. Он покивал головой, как сытый першерон, и попрощавшись, вошёл в свой подъезд.

Объяснять что- то было бы долго да и не нужно.

Бабушка на другое утро весь день улыбалась. Я нарядилась и накрыла стол у нас со Славкой на квартире. Мы узким семейным кругом отметили мой день рождения, тихо и без приключений. Пришли все дети бабули. Как оказалось в последний раз они сидели за одним столом. А наутро бабуля тихо отошла.

И я понимала, что она меня так отблагодарила. Наверное, за то, что я услышала её без слов. Я, даже ещё не жена её внука, не мать его детей, а просто близкий в будущем, человек, только через год ставший продолжением её крови и рода.

Семистрельную мне потом вернула Феня, с каким- то первобытным страхом, через мою свекровь.

Я так думаю, испугалась Феня этих святых стрел.