Читать книгу Стихотворения и не только. ЧП-2016. ЧП-2017 - Екатерина Дуракова - Страница 9

Почему мальчик, с которым сидели

      в пропахшем мочой подъезде

      и пили рябину на коньяке,

      каждый день приезжает

      к заводской проходной

      на красном трамвае

      с дребезжащими

      заиндевевшими окнами?

Окриком

      толстой кондукторши

      с фиолетовой проседью,

      сыростью демисезонных ботинок

      начинается утро.

Муторно

      слушать механический голос,

      объявляющий остановку,

      пока на ладони считаешь сдачу.

Почему мальчик,

      который носил куртку

      из коричневого кожзама

      и тяжёлые ботинки,

      надевает рабочий комбинезон

      и заходит в цех,

      где воздух горячее,

      чем июль в Краснодарском крае?

Раньше думала, что в плеере Джим Моррисон

      будет петь вечно и никогда не умолкнет,

      не сдастся и не заплачет.

Почему мальчик

      приходит домой,

      а дома пахнет тоской и супом?

Жена говорит, что не дозвонилась маме,

      что картошка под крышкою выкипает,

      что в пятницу нужно платить за садик,

      и что без счёта и слёз, и ссадин.

За фанерной стеною лает сторожевая.

У тебя на ладонях раны не заживают,

      а скоро красить забор на даче.

Почему мальчик,

      с которым гуляла в тринадцать

      или в четырнадцать,

      вырос, а я осталась?

Думали доехать с тобой до юга,

      но потом дорога легла иная.

Ни любви, ни компота мне в многолюдной

     столовой,

     ни города,

     ни трамвая.

***

Сказали – если пропустишь,

      не жаль будет?

Кто знает, как скоро

      сможем собраться снова.

Я приезжаю.

Я надеваю узкую

      юбку и мо́ю голову.

Гонит по тропке ветер

      всякий декабрьский мусор,

      пусто мне в городе,

      невыносимо пусто,

      от фонарей да по снегу —

     жёлтые искры.

Десять лет выпуску.

Десять лет выпуску.

Я – беззаботная и бездетная,

      в юбку узенькую одета,

      качаюсь на пластмассовых каблуках.

Как прошло моё лето?

Как прошло наше лето,

      за которое

      не сделались ни космонавтами,

      ни поэтами?

Дым из огромной трубы завода

      вливается в сумерки.

Сумки идущих навстречу женщин

       руки оттягивают, калечат.

На втором этаже моей школы

       окна светятся – белёсые, тусклые.

Может быть, снова учитель русского

       проверяет тетради?

Но каждая буковка в сочинении

      глупа и насквозь фальшива

      у пришедших на смену нам юных, новых.

Знаете, мы работали над ошибками,

      каждый день работали над ошибками,

      неустанно работали над ошибками,

      точно сами были в себе виновны.

***

Мы пассажиры поезда скорого, великолепного,

      несущегося между деревьев и деревень

      нашей прекрасной, невыразимо грустной родины.

Мы помним запах шерстяных одеял,

      картофельной шелухи плацкарта,

      которым ехали с мамой, радостные, в Ленобласть.

Поезд раскачивался из стороны в сторону.

Мы – пассажиры скорого, догоняющего

      наше долгое, квёлое, хмурое лето,

      но чёрным по белому написаны на билетах

      данные паспорта, на который фотографировались

      в четырнадцать, в двадцать и в сорок пять.

Как будто после милосердное время плохого

      не сделает – губы не выкрасит в серое и бесцветное,

      не нарисует на скулах тонких фарфоровых трещин.

Стану ли женщиной, взрослой красивой женщиной —

      или промаюсь, вчитываясь в названия проносящихся

      мимо станций?

Или останется мне разглядывать жизнь —

      вот ребёнок, идущий в школу в хлюпающих ботинках;

      вот дед, продающий на рынке собранную

      в счастливое время библиотеку.

Едем, едем, одурью сонной скованны.

Мы – пассажиры скорого, мчащегося мимо

      бывших заводов, кирпичных подстанций,

      теплоцентралей, автостоянок,

      строящихся церквей – маленьких и некрашеных.

Страшно нам, Господи. Как же страшно нам.

***

Глаза открывай – начинаем заново.

Сколько их, гулких холодных залов,

      где собираются на восьмое?

Где напиваются на двадцать третье?

Куда приходят, заспанные и бедные,

      ожидая начала благотворительного концерта.

Целое лето, проведённое в огороде,

      легло под ногти тёмной сырою глиной.

Длинный стол, покрытый клеёнкой-скатертью,

      украшен пластиковыми васильками.

Капельки

      ползут по окнам,

      батареи

      воздух тяжёлый греют.

Вижу себя в зеркале —

      тоненькой и накрашенной.

Страшно, как же мне страшно, страшно —

      вдруг поползёт по лицу паутина трещинок?

Стану замужней женщиной,

      научусь выходить красиво, легко и ровно.

Доля мне – петь, даже если никто не слушает.

Нашиваю на платье рюши —

      оборки в ряд,

      выхожу на тоненьких каблуках.

Но нет мне сцены и бархатных занавесок,

      место мне – в гулком холодном зале,

      где если и соберутся зрители, то из жалости.

Потому песни одни и те же,

      потому что небо одно и имя.

Дай нам, Господи, лица детские, безмятежные,

      чтоб без страха

      на люди выходили.

***

Полные ветви белого яда, яда.

Выстоял парк в жемчугах несъедобных ягод,

      в ссохшейся краске ржавых кривых качелей,

      в речке, в тонких морщинках её течений.

Вспорот асфальт тополиным корявым корнем.

Тихая женщина тут голубей не кормит —

      роется в мусоре. Я узнаю по платью —

      споротый бисер ранит глухую память.

Я узнаю, но в миру никого не помню,

      я жемчуга осторожно держу в ладонях,

      память скрывает новая злая зелень —

      это брустверы разом ушли под землю.

Пахнет от женщины смертью и острым потом —

       ногти срываю о серые камни дота.

Сколько ещё нам опушек, костров и виселиц?

Женщина ходит трухою сгоревших листьев.

Сделайте так, чтобы пахло весной и щами,

      чтобы одноклассницы да по углам трещали,

      чтобы никто нас делением здесь не мучил,

      чтобы в тетради не было красной ручки.

Кто на физ-ре бестревожный, и злой, и ловкий?

Два девяносто за пирожок в столовке,

      рубль за чай – остывающий, слабый, мутный.

В парке глазеем на прилетевших уток.

Женщина в платье – кажется, чья-то мама.

Не жемчуга да в дырявых её карманах —

      бусины глаз вскипячённых умерших рыбок.

Что-то случилось. Страшное было, было,

      так как блиндаж изошёл и истёк травою.

Пахнет земля похоронным тяжёлым воем.

Так про войну ничего, ничего не помню.

Волчьего лыка жемчуг в моих ладонях.

***

Вот тебе память – розовый тёплый бинт.

Ибо мальчишек заживо здесь убил ветер.

И тиф – жёлтых персиков прелый запах.

Страшно молчит ни в чём не повинный Запад.

Стелется степь, полыхает солома в ульях,

      солнце скользит по нагретым камням аула.

Чёрные козы с корнем траву сжевали,

      клевера поросль – память моя живая.

Хлюпает Терек, да не разбитым носом —

      сослепу выйду на ровный привычный голос

      телеведущей. Делайте что угодно.

Этой зимой мне будет четыре года.

Я повзрослею рано, но вспомню поздно —

      как показали взорванный белый Грозный,

      как показали кости сгоревших зданий.

Я до сих пор не успела прийти в сознанье.

Это война – на рынке, на всяком складе —

      и никому, никому-то с войной не сладить.

На самолётах едет страдать держава —

      я самолётик в тонкой руке держала.

Я самолётик правила вниз из окон,

      листик тетрадный будет подбит и скомкан.

Маме завод с сентября ничего не платит —

      рву на бинты я белый подол у платья.

Этой зимой мне двадцать четыре года.

Падают кубики – я собираю город,

       не провожаю мужа, отца и сына.

Ехали мальчики в хрупком белёсом цинке.