Читать книгу Гимн Красоте - Екатерина Элизабет Люмьер - Страница 3

Шел 1882 год. В деревушке Пиенца в провинции Сиены было тихо. Туман, сквозь который вырисовывались причудливые силуэты, окутывал бархатные холмы и кипарисовые аллеи. Совсем недавно рассвело, и город еще не успел очнуться после долгого сна. Лишь в одном доме было неспокойно. Чуть поодаль от мощных крепостных стен расположилась небольшая вилла, окруженная раскидистыми фруктовыми деревьями. Там в просторной студии у мольберта стоял молодой мужчина. На его изможденном лице застыла блаженная улыбка, а в медных волосах блестела серебряная прядь. Он был облачен в испачканный краской халат. Его пальцы осторожно сжимали кисть. Казалось, он к чему-то прислушивается, хотя во всем доме царила звенящая тишина.

Золотые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь высокие окна студии, озаряли своим светом длинные ряды холстов, расположившихся вдоль стен. Некоторые из них были не более чем эскизами, а другие представляли собой невероятной красоты итальянские пейзажи. Изредка среди работ встречались виды Парижа, однако они были задвинуты в самые дальние углы так, чтобы ничей неосторожный глаз не смог их случайно заметить.

Очнувшись спустя некоторое время, Венсан де ла Круа устало протер глаза. Сегодня ему никак не удавалось уснуть, а поэтому пролежав в кровати без сна до тех пор, пока не занялся рассвет, он тихо спустился вниз и сразу же принялся за работу. Однако прошел уже час, а он все никак не мог сосредоточиться. Опять вернулись голоса. Один из них все утро говорил о давно минувших днях, когда он был еще совсем наивен и полон надежд. Сжав свободную руку в кулак, Венсан с силой замотал головой, пытаясь прогнать наваждение, но вместо того, чтобы уйти, голос лишь с пущим энтузиазмом начал говорить о до боли знакомых местах. Перед его внутренним взором предстали образы прошлого: пышное убранство Опера Гарнье, изящный сад Тюильри, великолепный Сент-Шапель, торжественно безмолвный, устремленный в высь Нотр-Дам. Париж во всем своем великолепии и многообразии форм, манящий и таинственный, родной и бесконечно далекий. Упав на колени, он запустил пальцы в густые кудри и тихо прошептал по-французски:

– Пожалуйста, не надо.

Однако голос не послушался и лишь зло рассмеялся, продолжив свой душераздирающий монолог. Прошло не меньше двух часов, прежде чем все прекратилось. Обессиленный, Венсан лег на холодные каменные плиты и некоторое время просто лежал, не в силах пошевелиться. Наконец, придя в себя, он поднял кисть и, взяв палитру, художник принялся смешивать краски. Бросив взгляд на старинные часы, стоявшие на каминной полке, он нахмурился и покачал головой. До прихода его ученика Маттео, оставалось всего около получаса, а ведь он надеялся успеть поработать над своим последним полотном – кипарисовой аллеей, утопающей в вечерней дымке. Скептически посмотрев на незаконченную картину, де ла Круа тихонько вздохнул и принялся за работу.

Пока художник увлеченно предавался своему творчеству, в другой комнате звучала музыка. Она струилась сквозь стены, проникала в каждый уголок небольшого дома, окруженного садами и тишиной. Скрипичная мелодия то ли была воздаянием Моцарту, то ли Вивальди, сочетая в себе различные оттенки настроений.

И музыка смолкла в один момент. Незаконченное произведение повисло в воздухе, растворяясь в той самой тишине, которая была здесь доброжелательной и полной спокойствия. За спиной Венсана раздались шаги, едва слышимые, а потом ладони легли на плечи и послышалось:

– Ты весь день предаешься мукам творчества, – пальцы стали массировать плечи сквозь тонкую ткань рубашки. – Но не можешь сделать ни движения кистью. Скажи мне, что тебя тревожит.

Виктор стоял за его спиной, ненавязчиво касаясь шеи пальцами, смотря на незаконченное полотно. Ароматы цветов и трав из обширного сада, раскинувшегося вокруг виллы, смешивались в мастерской с запахом масляных красок. Перехватив руку композитора, Венсан некоторое время молчал, вычерчивая таинственные узоры кончиками пальцев на его нежной коже.

– Прошло пять лет, – наконец гулко произнес он, оборачиваясь. – Ты никогда не задумывался, как сложилась наша жизнь, если бы мы остались в Париже? Я знаю, у нас не было иного выбора, и мы условились больше никогда не говорить о тех временах, но скучаешь ли ты?

Виктор вздохнул. Он на мгновение прикрыл глаза, а потом посмотрел на де ла Круа. Задумавшись, Люмьер ответил на вопрос не сразу, а спустя только несколько минут.

– По тому Парижу, который когда-то знал. Не по тому, который оставил. – Он вскинул голову, смотря в сторону окна, за которым находился небольшой итальянский городок, частью которого они были вот уже обозначенные пять лет. – Я задумывался, как и ты. – взгляд Виктора вновь был направлен на Венсана. – Невозможно оставить целую жизнь позади и забыть о ней, словно тебя никогда прежде не существовало. Куда бы ты ни бежал, твое прошлое остается с тобой до конца.

Он наклонился и обнял своего художника за плечи.

– Помню, как сегодня, как был дан первый торжественный бал после открытия Опера Гарнье. Я был еще совсем молод и свеж, первый солист театра.

Венсан невольно улыбнулся.

– Ты все также прекрасен, как и в тот день, когда я впервые видел тебя в «Коппелии». Я помню, как после спектакля пробрался за кулисы и тайком делал наброски, пока ты был увлечен беседой с Шарлоттой. Будь ты дитя небес иль порожденье ада, будь ты чудовище иль чистая мечта, в тебе безвестная, ужасная отрада!

– И все во мне – восторг! – Виктор тихо засмеялся. Потянувшись, он добавил: – и все во мне преступно? – А потом широко и абсолютно счастливо улыбнулся. – Мне было двадцать восемь. – Он выпрямился, повернулся, вскидывая руку в изящном жесте. – И я был самым прекрасным танцором во всем оперном театре. – Виктор красовался, веселясь. – Были времена!

Он прошелся по комнате, выходя на полосу солнечного света, что проникал в помещение через распахнутое окно.

– Зал рукоплескал и юноша в первой ложе смотрел на меня, и думал, что я не замечаю, до тех самых пор, пока не осмелился со мной заговорить.

– Я был очарован и сражен.

Отложив кисть, Венсан некоторое время молча наблюдал за Люмьером, любуясь каждой чертой. На его лице все еще блуждала улыбка.

– Мы были молоды и прекрасны, а весь Париж лежал у наших ног.

В этот момент в дверь постучали.

– Мне уйти, чтобы не смущать юное дарование своим присутствием? Или я могу поиграть что-нибудь ненавязчивое, или же от моей божественной красоты у тебя пропадет твое преподавательское красноречие? – Люмьер усмехнулся, поправил у своего художника воротник рубашки.

От Виктора не было особого толка, он не говорил по-итальянски так бегло и совершенно, как Венсан, а разговаривать между собой они могли лишь на французском. Для всех они были всего лишь друзьями. Художник и композитор, поселившиеся в итальянском захолустье, явившиеся ни бог весть откуда. А потому и для «юного дарования» он был не более чем тенью, которая то и дело сновала между комнатами или наигрывала что-то в соседней. Он видел Маттео за все это время лишь несколько раз.

Венсан нахмурился. Ему не хотелось отпускать Виктора, но долг требовал приступить к работе.

– На прошлом уроке Маттео начал делать большие успехи в композиции и сегодня я попрошу его изобразить наш сад. Думаю, твоя музыка смогла бы настроить его на нужный лад. К тому же я не уверен, что готов расстаться с тобой сейчас, даже если урок займет всего несколько часов.

Стук повторился, став уверенней и настойчивей. Вздохнув, Венсан бросил умоляющий взгляд на композитора и поспешил открыть дверь. Проскользнув за спиной де ла Круа в комнату за скрипкой – чаще всего он сочинял свои композиции стоя у окна в гостиной, смотря на деревья. Хоть в их городке и было солнечно, – Виктор любил дождливую погоду – работалось легче, сочинялось изящнее, и настроиться на творческий лад было куда проще.

Его отец – скрипач, чей музыкальный инструмент он держал в руках каждый день, с тех самых пор, как он к нему вернулся, – играл ему в дождливые руанские вечера. Он совсем этого не помнил, но рассказывала мать, а потому музыка для него всегда была сопряжена с легкой печалью и умиротворением, какое бывает во время долгого и непрекращающегося дождя.

Виктор вернулся в студию, едва ли не сразу же обращая на себя внимание ученика Венсана, который немало удивился его присутствию. И правда, юное дарование. Он был чем-то похож на Венсан в те самые годы, о которых они ненароком вспомнили минутами ранее.

– Душа моя, представишь нас?

– Маттео, знакомься, это мой друг – Виктор Люмьер. Мы познакомились с ним в Париже много лет назад, – произнес Венсан по-итальянски. – Ты не возражаешь, если он будет присутствовать на нашем сегодняшнем уроке?

Мальчик, смущенный присутствием незнакомца, покачал головой и пробормотал несколько приветственных слов.

– Виктор, это мой ученик Маттео Гоцци. Помяни мое слово, когда-нибудь, он станет великим пейзажистом, – де ла Круа улыбнулся и нервно обхватил себя руками. – Прошу, садись, а мы начнем.

– Рад познакомиться с вами. – Виктор кивнул и улыбнулся. – Наслышан о вашем трудолюбии и усердии. – Люмьер говорил по-итальянски недурственно, но подбирал слова и иной раз мог ошибиться, отчего старался изъясняться не особенно красноречиво и достаточно кратко.

Художник на секунду задумался. Тревога, разгоревшаяся в его душе, постепенно затухала. Его взгляд принял мечтательное выражение.

– Истинный художник не тот, кто может изобразить точность формы, а тот, кто отражает суть вещей.

Виктор встал несколько поодаль от них обоих, чтобы ни музыка не отвлекала их от работы, будучи слишком громкой, ни загораживать окно, откуда открывался вид на восхитительный сад, уже не раз упомянутый ранее. В этом саду Люмьер проводил очень много времени: думал, сочинял или же просто отдыхал, окруженный природой, ветром, запахом лета и свежести.

Он приставил скрипку к плечу в привычном жесте, как делал десятки раз на дню – родившись в семье скрипача он был влюблен в музыку. Она рождалась под его пальцами стремительно – Виктор мог сочинять часами напролет, забывая обо всем на свете. Хотя в периоды тоски и усталости мог вовсе не брать ее в руки неделями, но те времена прошли и оставили после себя только пустоту. Теперь же страницы нотной тетради на пюпитре полнились этюдами и законченными произведениями.

Первые минуты урока он наигрывал что-то легкое. Соло скрипки из первого скрипичного концерта Моцарта в си-бемоль мажоре. Она настраивала на приятный лад, вселяла в душу человека радость и желание жизни. Эта мелодия сочетала в себе воздушность и сильную энергию движения вперед.

Первые полчаса он играл скрипичные концерты Моцарта, а после – струнное соло для скрипки и фортепиано в анданте. Мелодия становилась задумчивее, как и сам Виктор, погружающийся в мысли о Париже, оставшемся далеко позади и по времени, и в пространстве. Когда соната окончилась, он прервался на несколько мгновений, прикрыв глаза, а после заиграл вновь, и эта музыка была совершенно иной. Она не принадлежала ни Моцарту, ни Баху, ни Вивальди. Это была мелодия, забытая в прошлом. Мелодия танца, открывающего новогодний маскарад в Опера Гарнье в 1876 году.

Урок шел хорошо. Маттео схватывал на лету каждое указание Венсана и быстро овладевал необходимой техникой. Несомненно, у мальчика был большой талант. Возможно, через пару лет и о нем действительно заговорит вся Италия.

Музыка, которую играл Люмьер, была до боли знакома. Венсан ощущал ее каждой клеткой своего тела. Перед глазами закружились образы прошлого: золотое фойе дворца Гарнье, мансарда на Монмартре, где художник когда-то снимал студию, цветущие магнолии, долгие прогулки вдоль набережной Сены, дешевое красное вино и дурманящий аромат города огней. А еще твердая рука, держащая револьвер крепко и умело. Его рука. Кровавое пятно, расползающееся по белой манишке. Предсмертные хрипы и мольбы о пощаде.

– Виктор! – хрипло воскликнул Венсан, повинуясь внезапному порыву.

На мгновение он замер, прижимая руки к горлу. Дыхание перехватило. Образы прошлого заплясали перед его взором. Музыка Виктора, которая еще недавно вызывала ностальгические воспоминания, теперь вызывала лишь отвращение и панику. В следующий момент мир покачнулся и затем пришла спасительная темнота. Де ла Круа осел на пол.

Музыка прекратилась с выкриком, смолкла так резко, даже не повиснув в воздухе. Оборвалась, словно ее и не было. Оставив скрипку лежать на столе, полном банок с кисточками, тюбиков краски, мастихинов различного размера и даже альбомов для рисования, Люмьер бросился к своему художнику, приседая на корточки. Виктор взял его лицо в ладони, не обращая внимания на Маттео, который определенно не понимал, что происходило. Стараясь привести Венсана в чувство, он стал растирать ему виски.

– Ну давай же, очнись. – подобного Виктор точно не ожидал, а потому даже из-за нервной озабоченности недурственно выругался на французском, в первую очередь коря себя за то, что, возможно, спровоцировал нечто особенно неприятное. – Венсан, ради всего святого, приди в себя! – Он смотрел на своего художника обеспокоенно и даже растерянно. – Прошу тебя.

– Виктор, все вернулось. Я вспомнил все! – лихорадочно проговорил художник по-французски. – Сначала был голос, а потом я увидел знакомые места и потом, – по его щекам покатились слезы, – потом я вспомнил каким ужасным человеком был в тот год.

Глаза художника были все еще закрыты, как будто он боялся, что если откроет их, то вновь окажется среди кошмаров прошлого. Он крепко сжал руку композитора своей.

– Прошлая жизнь осталась в прошлом, – Люмьер говорил тихо, но уверенно. Виктор вздохнул и поцеловал его в висок, прижимая к себе.

Маттео, все время находившийся перед ними и наблюдавший сцену от и до, смотрел на мужчин с нечитаемым выражением на лице, а потом отошел к столу Венсана, где всегда стоял кувшин с питьевой водой – чтобы ненароком не выпить воду с краской, – и, налив в отдельную кружку с бирюзово-золотым орнаментом, протянул ее учителю, также присев на корточки. Его доброе и открытое лицо выражало полное непонимание ситуации и беспокойство, которое ощущалось даже физически.

То, что Виктор и Венсан говорили на французском, все-таки отличном от итальянского, несмотря на латинские корни, позволяло скрыть некоторые детали столь неуместного и неожиданного момента.

Венсан принял кружку из рук ученика и вымучено улыбнулся.

– Все в порядке, – произнёс он по-итальянски. – Мы продолжим урок через пару минут.

Художник с трудом поднялся на ноги и аккуратно поддерживаемый Виктором прошел к старой софе, одиноко примостившейся в углу студии.

– Учитель, – немного замешкавшись, подал голос Маттео. – Я из простой крестьянской семьи и не много смыслю в жизни. Но я могу понять, когда происходит что-то плохое. Что вы вспомнили?

Виктор усадил Венсана на софу и забрал пустую кружку, оставляя ее на подоконник, а потом вернулся обратно и сел рядом, обнимая одной рукой, крепко держа пальцами за предплечье. Он глубоко вздохнул, а потом огладил его ладонью, ласково, словно бы успокаивая. Виктор понял суть разговора – не настолько уж был несведущ в языке, и сказал Венсану:

– Ты не будешь продолжать, не сегодня. Я против, Венс. – Он повернул голову и посмотрел на Маттео. – Определенно, уже не сегодня.

Он отпустил Венсана, вставая между учеником и учителем, безотрывно глядя в лицо юноши.

– Это не все вопросы, которые ты хотел бы задать, я прав? – он звучал с сильным акцентом. – Уверен, что хочешь услышать ответ? – Некоторые слова звучали на французском, некоторые – на итальянском. Виктор отчего-то был недоверчив и насторожен, хотя это было закономерным. Виктор сложил руки на груди, хмурясь и смотря на юношу, который был для него незнакомцем, а потому решение отвечать или нет целиком лежало на Венсане.

– С тех пор как вы здесь появились, о вас ходит много слухов. Говорят, в вас живут бесы и что вы вынуждены были покинуть Францию из-за любовной драмы. Еще говорят, что вы с вашим другом, – он покраснел и бросил короткий взгляд на Люмьера, – больше чем друзья. Говорят, вы убивали людей. Простите за дерзость, но что из этого правда, месье де ла Круа?

– Виктор, он еще ребенок. Не будь слишком строг, – вмешался Венсан. И добавил по-итальянски: – Маттео, ты начал брать у меня уроки два года назад, но мне кажется, что я тебя знаю всю жизнь. Ты близок мне как сын или младший брат и я не вправе обманывать тебя.

– Я абсолютно не уверен, что это хорошая идея, Венсан. – Виктор покачал головой. Только этого ему не хватало. А если что-то могло случиться вновь? Какой-нибудь приступ, с которыми ему и так пришлось иметь дело все эти годы? – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Венсан нахмурился и с вызовом посмотрел на музыканта.

– Думаю, пришло время рассказать правду, Виктор. Только через правду можно получить истинное освобождение. Мы долго скрывались от мира, и я доверяю Маттео. Он будет моим судьей, – он ненадолго замолчал, как будто бы подбирая слова. А затем тихо заговорил, устремив взгляд на ученика. – Моя фамилия де ла Круа. Я сын герцога де ла Круа, одного из самых влиятельных людей во Франции. Я родился и вырос в Париже.

Виктор посмотрел на Венсана, а потом и на Маттео, и понял, что время, вероятно, действительно пришло. Конечно, он также осознавал, что де ла Круа было необходимо выговориться, более того – исповедоваться в грехах, которых у него было немало, и которые обрушились на него в этот день лавиной воспоминаний. То, что Венсан был католиком, в отличие от неверующего Виктора, также оправдывало желание добровольного признания. Выдержав паузу после слов маркиза, он сам произнес:

– Виктор Люмьер, бывший танцор Опера Гарнье. Мог быть премьером, но не стал, – он поджал губы и нахмурился.

Маттео молча переводил взгляд с одного мужчины на другого, не в силах подавить удивление.

– Мы познакомились семь лет назад в Опере, когда меня пригласили писать серию картин о балете. – Венсан мечтательно улыбнулся. – И я полюбил его в тот же миг, как увидел.

– Он романтизирует, зато как изящно! – Виктор усмехнулся. – Как ты мог уже догадаться, Маттео, все началось весной 1875-го года в стенах самого роскошного и незабываемого оперного театра…

Стояла весна 1875 года. Париж утопал в благоухающих нежно-розовых облаках цветущей вишни и магнолии.

За последний век многое выпало на долю Парижа. Все началось с Великой Французской Революции, которая провозгласила «свободу, равенство и братство» своим неизменным лозунгом, а затем вскоре после нее настала эпоха Наполеоновских войн. Во время Реставрации монархии Париж ненадолго смог вздохнуть спокойно, однако недовольство население росло и июне 1830 года произошла еще одна революция, которая положила начало началу правления Луи-Филиппа, ставшего последним королем Франции. Затем еще одна революция – февральская 1848 года. О ней так славно писал Виктор Гюго.

После наступил долгий период затишья. К власти пришел Наполеон III. Несмотря на провальную внешнюю политику, именно при нем барон Осман начал свое грандиозное переустройство Парижа. Затем император совершил ошибку, ставшую для него фатальной – развязал франко-прусскую войну. И снова революция. Она случилась совсем недавно в сентябре 1870 года и вместе с последующим жутким периодом провозглашения Парижской коммуны, унесла десятки тысяч жизней. Пять лет Париж находился в военном положении.

И вот сейчас, когда все ужасы остались позади, город цвел и радовался весеннему солнцу в умиротворенной тишине утренних улочек.

Национальная академия музыки жила своей жизнью и каждый варился в своем бурлящем потоке новостей, событий и происшествий. Опера была достроена не так давно, но уже была обжита многочисленными актерами, кордебалетом, певцами хора и работниками засценических помещений. Ее полностью завершили и открыли для посетителей 5 января. Она заменила собой старую парижскую оперу на улице Ле Пелетье.

После нападения на Наполеона III во время представления 14 января 1858 года было решено построить новый, куда более роскошный оперный театр. Был объявлен конкурс, и вскоре почти полторы сотни архитекторов подали заявки, и только тридцатипятилетний архитектор Шарль Гарнье снискал свой успех.

В 1861 году было определено место строительства Новой Оперы, и в нынешние дни она смотрит фасадом на проспект Оперы, окруженная улицами Скриба, Глюка и Обера. В 1867 году впервые убрали «деревянный саркофаг» вокруг здания, когда был завершен экстерьер. Ни один художник не был в силах отобразить всю красоту и великолепие Дворца Гарнье.

Работы по возведению оперного театра длились пятнадцать лет с перерывами из-за падения имперского режима, пресловутой Коммуны и войны 1870-го года. Правда, события того года приостановили работы по возведению Национальной академии музыки, и во время осады театр использовался в качестве военного склада, и, когда после пресловутой осады театр попал в руки Коммуны, крыша Оперы использовалась как воздухоплавательная станция.

Город лихорадило еще два года. Парижане то хотели вернуть империю, то поддерживали новый режим – республику. Ходили толки, что после подавления восстания коммунаров в 1871 году в подвалах недостроенного оперного театра перевешали всех пойманных преступников.

Тридцать шесть миллионов франков золотом ушло на строительство Национальной академии музыки в пересчете на 30-е декабря 1874 года. К сожалению, Зеркальная ротонда была не была закончена к открытию, а курительная галерея и вовсе никогда не была достроена.

И вот 5-го января 1875 года, возвышаясь над десятиступенчатым подъездом, был открыт вход, который представлял собой семь полукруглых арок со скульптурными группами, в вестибюль. И началась история Новой Оперы, от величия которой и по сей день замирает сердце.

«Пред ними гордое величье:

Картины, фрески, зеркала,

Колонны в мраморном обличье,

Атлас и злато – без числа…»

Закурив, Венсан зашагал по бульвару Капуцинок. Это место всегда вызывало у него приятный трепет. Здесь в доме №35 в прошлом апреле состоялось событие, которое в корне изменило его жизнь – выставка анонимного общества художников, живописцев, скульпторов и граверов, которую позже в газетах окрестили «первой выставкой импрессионистов». Сама выставка продлилась всего месяц, за который молодой художник посетил ее не менее десяти раз. Картины, представленные на ней, были чем-то новым и совершенно необыкновенным. Никто в Париже, да и во всей Европе, еще не писал так. Особенно сильное впечатление на него произвели пейзажи Клода Моне с их уникальным нежнейшим льющимся солнечным светом и портреты Пьера Огюста Ренуара, отражающие бесконечное счастье и спокойствие. Он даже, пожертвовав ужином, приобрел каталог за пятьдесят сантимов, которым продолжал любоваться до сих пор.

Вернувшись домой после первого посещения выставки, он придирчиво осмотрел уже написанные им полотна. Эти новые художники, импрессионисты, открыли для него целый новый мир, полный света, красок и живых сиюминутных впечатлений. И теперь Венсан во чтобы то ни стало желал раскрыть все их секреты и стать одним из них – импрессионистом.

Венсан де ла Круа происходил родом из знатной семьи. Его отец, герцог Анри де ла Круа, был видной фигурой. Его знали и почитали в обществе как мецената и покровителя изящных искусств, а также талантливого предпринимателя. За свою жизнь он не только смог сохранить богатство семьи в бесконечных революциях и войнах, но и умножить его благодаря нескольким удачным вложениям. Его мать, Жозефина де ла Круа, была очаровательной женщиной. Настоящая светская львица с безукоризненными манерами, она была умна и обладала чудесным глубоким голосом.

Как и отец, Венсан был худощав и отличался упрямым нравом. Несмотря на природную стеснительность, он всегда четко следовал поставленной цели и не терпел неудач. От матери он унаследовал темные с рыжиной непокорные кудри, высокие острые скулы и льдисто-голубые глаза. Ему часто говорили, что он был похож на одного из ангелов Боттичелли, хотя сам молодой аристократ находил свою внешность неказистой.

Получив прекрасное образование, как и подобает отпрыску знатной фамилии, он много времени посвящал живописи и музицированию. Помимо родного французского языка, он владел в совершенстве английским и итальянским языками, а также хорошо знал латынь и древнегреческий язык. Много времени он проводил в богатой уникальными произведениями семейной библиотеке, взахлеб читая труды Аристотеля, Данте, Платона, Гомера, Петрарку, Геродота, Овидия и других великих мыслителей прошлого. Там, в этом обшитом деревянными панелями просторном помещении, уставленном бесчисленными фолиантами, Венсан ощущал себя в безопасности. По настоянию отца, Венсан пошел учиться на юридический факультет Сорбонны, где, правда, смог выдержать лишь год.

Когда ему было шестнадцать лет, он, еще совсем юнец, отправился в путешествие по Италии вместе с матерью и ее братом – Ламбером де Фиенном, на долгие три месяца, где посетил самые ее замечательные места. Особенно его захватила Флоренция. Недаром основавшие здесь первое поселение римские ветераны в 59 году до н.э. прозвали ее цветущей.

Город был похож на драгоценную шкатулку из слоновой кости с филигранным узором выполненным из самых благороднейших металлов, украшенную драгоценными камнями. Здесь, именно в этом чудесном городе, творили великие умы своего времени. Именно здесь, Венсан впервые понял, что хочет писать и посвятить этому всю свою жизнь. Эта мысль была новой и опасной, и, естественно, он не осмеливался высказывать ее вслух, однако тайно он воображал себя великим живописцем, о котором говорит весь Париж. Зачарованно разглядывая фрески Джотто в базилике Санта-Кроче, любуясь непревзойденным творением Брунеллески – собором Санта-Мария-делль-Фиоре, купол которого является образцом блестящего пластического и инженерного решения, он мечтал о том, как когда-нибудь наберется смелости и поделится своим намерением со всей семьей. Он также дал себе слово, что однажды, когда его утомит шумный Париж со всеми его приемами и модными салонами, он купит себе небольшой увитый виноградной лозой домик в Тоскане и раствориться в золотых лучах солнца.

Первое из своих желаний он исполнил лишь пять лет спустя. В свой двадцать первый день рождения, собрав всю семью за торжественным ужином, он объявил о том, что решил, что хочет делать со своей жизнью – он будет художником. Вначале повисло тягостное молчание. Затем, его отец, который столь ценил творчество других художников и всегда учил сына искать глубину в их картинах, встал и объявил, что это этому не бывать. Анри де ла Круа был очень зол. Он поставил сына перед выбором – либо он, сохранив положение в обществе и средства к существованию, забывает о живописи навсегда, либо, если ему столь угодно тратить свою жизнь на столь недостойное аристократа занятие, он должен сейчас же покинуть отчий дом.

Не в силах принять условия отца и отказаться от живописи, Венсан навсегда поступил так, как велел ему долг чести. Собрав самые необходимые вещи, он в тот же вечер переступил порог дома в районе Сен-Жермен, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Он решил взять псевдоним Дюплесси, отчасти чтобы позлить отца, отчасти для того, чтобы доказать самому себе, что он больше, чем его аристократическое происхождение. Первое время приходилось туго. Не привыкший к лишениям, он тяжело переживал изменившиеся условия жизни. Его отец, сменив гнев на милость, положил ему небольшое содержание в девятьсот франков в год, которого, однако едва хватало на оплату небольшой комнаты на мансарде, где художник расположил свою студию, пищи, холстов и красок.

Тем не менее через несколько месяцев его заметили. Это случилось, когда он, расположившись в небольшом кафе, рядом со строящимся зданием Новой Оперы – несомненного творения архитектора Шарля Гарнье, делал наброски посетителей, когда к его столику подошел темноволосый господин. Представившись Полем Дюраном-Рюэлем – торговцем живописи и коллекционером, он внимательно изучил эскизы Венсана и поинтересовался нет ли у него законченных полотен. Получив утвердительный ответ, он дал художнику свою карточку и попросил его принести их в его салон. Так и случилось. Картины пришлись по вкусу торговцу и вскоре их удалось продать по приличной стоимости. Окрыленный успехом, Дюплесси начал писать усердней, пробуя новые техники и сюжеты.

Вскоре о нем заговорили как о перспективном молодом художнике. К нему начали поступать первые заказы и приглашения на выставки. Он вернулся в светское общество, где, несмотря на усмешки и неприятные шепотки со стороны некоторых особенно закостенелых представителей высшего сословия, смог восстановить свое честное имя.

Однажды на одной из выставок он повстречался с отцом. В тот день одна из его картин «Монмартр на рассвете» выставлялась в салоне, и он заметил, что отец пристально ее изучает. Позже, оказалось, что картина так пришлась по вкусу герцогу, что тот подумывал ее купить, не зная, что автором является его собственный сын. Это внушило Венсану уверенность и заставило работать еще упорней.

И вот сейчас Дюплесси уверенно шел в сторону Оперы Гарнье, где он получил заказ написать серию картин балерин и танцовщиков.

Юноша по имени Виктор Люмьер, которого нельзя было назвать выдающимся премьером театра, да едва ли его вообще кто-то замечал, любил Дворец Гарнье, который стал ему домом после того, как в совсем юном возрасте он остался в Париже в качестве одного из воспитанников старой оперы и впоследствии, много лет спустя, когда Новая Опера была открыта, стал частью новоиспеченной труппы. Он стал парижанином не по собственной воле. Едва ли за двадцать, он бы полон надежд и веры в будущее, в счастливую дерзость собственной жизни над настоящим, танцевал со всей душой и чего-то ждал. Он хотел бы гнаться за безрассудными мечтами, чтобы стать счастливым. И нет, конечно, он был счастлив, будучи частью искусства, выросший на театральных подмостках.

Детство Виктора Ива Люмьера не было благополучным и счастливым. Он родился в Руане на пять лет раньше, чем Венсан де ла Круа огласил своим первым криком загородное поместье близ Парижа. Люмьер был сыном мастеровитой белошвейки и талантливого скрипача.

Ив Люмьер был старше своей молодой жены на пятнадцать лет, а потому скончался раньше, оставив ту с пятилетним мальчиком на руках. Его не пощадила болезнь. Виктор, будучи ребенком, также часто и много болел, отчего врачи говорили, что у мальчика очень слабое здоровье, и что ему нужно питаться как можно лучше и спать в тепле. К сожалению, мать не могла заработать достаточно, чтобы прокормить и себя, и сына, а потому Элизабет пришлось перебраться в Париж, чтобы найти хоть какую-нибудь работу. К большому счастью, к тому времени в старой опере осталось мало рабочих рук, люди отказывались работать за гроши, поскольку театр как искусство был в упадке.

Элизабет со слезами удалось уговорить взять себя на работу. Им предоставили койку в тесной комнатушке с одним небольшим керосиновым светильником, кроватью и тумбочкой, но и этого было более чем достаточно. Зато теперь у них была крыша над головой, пропитание и возможность спать в тепле. Элизабет на тот момент было всего двадцать три года. Она бесконечно любила Виктора и надеялась, что все действительно началось налаживаться. Она очень тяжело пережила смерть мужа, а потому даже по истечении двух лет до сих пор носила по нему траур. Впрочем, теперь ее отвлекала и занимала работа.

Сколько же костюмов были ею украшены! Элизабет работала много и с удовольствием. Бусины и стразы, блестящие, как драгоценные камни, переливающиеся жемчужины и дорогие нити из лучших материалов, самые прекрасные и качественные ткани становились в ее руках чем-то особенным. Работа была в радость, а потому в первое время они жили достаточно хорошо и спокойно. Виктор же, по обыкновению, часто болел, но регулярное питание, хороший сон и материнская любовь позволяли ему пребывать в блаженном неведении о всех тяготах земного существования.

Поскольку Виктору особенно нечем было заниматься, мальчик был пристроен к балетному детскому классу, в котором занимались дети непутевых балерин, или дети просто работников оперного театра, которые хотели пристроить своих детей. Многие жили в оперном театре, а потому не могли оставлять своих детей где-то еще, а снующие туда и сюда шумные отпрыски только мешались за кулисами. Не дай бог, если какой-нибудь ребенок мог сорваться со стропил подвесного этажа, пропасть в подвалах или же вовсе погибнуть при неудачном падении в какой-нибудь открытый люк.

И с возрастом Люмьеру стало интересно и танцевать, и пробовать себя на прочность в столь непростом искусстве, которое достигало самых вершин изящества. И вот спустя двадцать один год он был в составе труппы Гранд-Опера, и пусть он не был этуалем – звездой театра, но занимался любимым делом, которое приносило, пускай и не слишком много, но все-таки энное количество франков в месяц, которых хватало на то, чтобы неплохо питаться и быть одетым. Конечно, в двадцать восемь лет начинало казаться, что вскоре должен был наступить конец танцевальной карьеры, потому что все травмы уже достаточно сильно беспокоили, а постоянный прием опиатов и вовсе портил последнее, и так слабое с самого детства, здоровье. Но Виктор все еще танцевал на сцене, потому что не мог не танцевать. Не стоять там, не двигаться под музыку, живя ей и сочувствуя. Театр был для него смыслом жизни.

Элизабет Люмьер вернулась в Руан, когда сыну исполнилось десять лет, а ее старая и больная мать стала совсем плоха – женщине было уже за пятьдесят, и она перенесла тяжелый катар легких, а потому ей не стоило оставаться в одиночестве. Виктор был пристроен старой опере на Ле Пелетье, а потому мог жить и работать в театре, а потому она оставила его, попросив писать ей по мере возможностей и приезжать в родной город. Впрочем, из-за постоянной работы он бывал там в юношестве разве что пару раз в несколько лет, а потом ко времени, когда работы становилось все больше, а здоровья и сил все меньше, его хватало разве что на несколько писем и несколько визитов в год.

Виктор любил и уважал свою мать, был ей благодарен, а потому, конечно, посылал немалую сумму от заработанных денег, чтобы помогать своей семье, как и полагалось достойному отпрыску. Люмьер практически не помнил отца, но мать говорила, что он был очень сильно на него похож: те же густые каштановые кудри и полупрозрачные зелено-голубые глаза, высокие же скулы и вовсе были именно чертой, доставшейся от Ива.

Каждый его день начинался со скудного завтрака и с продолжительных занятий в балетном классе. Они готовились к постановке оперы «Дон Карлос» Джузеппе Верди, и к «Коппелии». Премьера оперы на новой сцене была запланирована намедни, что едва ли у танцоров хватало времени на что-либо еще, кроме как на постоянное оттачивание поддержек, фуэте и вариаций.

По вечерам доставало времени лишь на то, чтобы прочитать несколько страниц какого-нибудь романа или помузицировать на скрипке – талант отца все-таки нашел свое рождение в Викторе. Скрипка досталась Люмьеру после смерти родителя, и он с большим удовольствием обучился игре на инструменте, попросив об этом одного из музыкантов, живущих в Гранд-Опера, чтобы тот помог ему освоить столь прихотливый инструмент.

Виктор любил танцевать, но каким же величайшим открытием в юности стало для него то, что музицирование приносит такое невероятное удовольствие, что он бы с радостью посвятил свою жизнь игре на скрипке, но нельзя было отрицать того, что Люмьер был замечательным танцором, вдохновленным и неистовым, пусть и не выбившимся в этуали Национальной академии музыки.

До начала спектакля было еще несколько часов, когда Венсан, обогнув роскошный парадный фасад, прошел сквозь боковой подъезд, которым обычно пользовались работники оперы. Сегодня он получил разрешение присутствовать в уборных танцовщиц и наблюдать за их разогревом. Перед ним стояла сложная задача сделать как можно больше набросков с как можно большим количеством деталей. Также дирекция театра предоставила ему ложу, откуда открывался прекрасный вид на сцену и сам роскошный зал. В конце вечера он должен был встретиться с заказчиком, чтобы тот мог выбрать из эскизов то, что он хотел бы видеть на законченных полотнах.

Художник заметно нервничал. Несмотря на то, что он привык работать быстро, подобный темп был ему в новинку. К тому же он слышал, что его заказчик отличается достаточно крутым нравом и, если ему что-то не понравится, он мог отказаться от всего проекта не заплатив, а деньги были очень нужны.

На пару мгновений Венсан остановился в Золотом Фойе, любуясь его торжественной величественностью и красотой форм. Пока шло строительство оперы, он внимательно следил за газетами и отзывами критиков. Когда же ему посчастливилось впервые оказаться здесь, он долго рассматривал каждую деталь, каждый изгиб, а затем в тот же вечер написал монументальное полотно этого удивительного места по памяти.

Но время шло и необходимо было приниматься за работу. Вздохнув, Дюплесси быстро зашагал по направлению к рабочим помещениям. По дороге он столкнулся с красивым молодым человеком, облаченным в трико. По себя художник отметил, его красивые черты лица и рельефный рисунок мышц и подумал, что несомненно хочет нарисовать его однажды. Смутившись этой внезапной мысли, он отвел взгляд, пробормотав неловкие слова извинения, но, к тому моменту когда Венсан осмелился обернуться, танцовщик, а это несомненно был он, уже исчез.

Оперный театр изнутри представлял собой рабочий улей, где каждый был занят своим делом: костюмеры выглаживали и вывешивали костюмы на плечики, уборщицы смахивали невидимую пыль с бархатных алых сидений, осветители проверяли фонари; танцовщики готовились к выступлению в отдельных классах, хотя кто-нибудь иной раз и пробегал мимо, гонимый срочной примеркой; оперные певцы распевались, музыканты оркестра настраивали инструмент.

Виктор вместе со своей «названной сестрой» Шарлоттой – они подружились еще в детстве, хотя она была младше на девять лет, будучи воспитанниками при старой опере, поскольку мать Шарлотты – мадам Лефевр, – была балетмейстером кордебалета, слушали наставления, оттачивали последние движения под строгим взглядом мадам, поскольку выступали чаще всего в паре, но не в этот раз.

Время перед премьерой летело стремительно, его невозможно было ухватить. Все вокруг суетилось, бежало, куда-то бесконечно неслось. В зале были проданы все билеты, полный аншлаг, и это давало надежду, что оперный театр не закроется после одного сезона. Несмотря на то, что в стране экономическая и политическая ситуация выходили из кризиса и начался ощутимый подъем, зрелищное искусство, так или иначе, приходило в упадок. Старое уже наскучило, а к новому и радикально другому публика готова не была.

Виктор по прошествии полутора часов, когда уже впустили зрителей в зал, был на высоком душевном подъеме и жаждал наконец выйти на сцену, пускай его пребывание должно было быть совсем недолгим. Он очень любил танцевать – для себя, на сцене, хоть на набережной Сены. Для него это было особенным способом самовыражения. Как, впрочем, и музыка. Ему хотелось совершенствоваться, изучать что-то другое, хотя бы даже придумывать что-то свое, но, к большому сожалению, его научили разве что красиво ходить по сцене, прыгать и поддерживать. Хотелось большего, хотя умом он прекрасно понимал, что возможностей было мало. Балет умирал, истощался за неимением чего-то нового и вдохновляющего. Кажется, если бы Виктор мог, он бы поставил что-то необычное, непривычное и новаторское. Так или иначе, он этого хотел.

До представления оставалось всего пятнадцать минут, когда все танцоры уже были готовы: напудрены, одеты и ждали начала. Сперва шел балет, потом – опера. Зрители занимали места в партере, рассаживались в ложах и на галерке. Бельэтаж, как и всегда, был полон дам в особенных вечерних нарядах и украшениях, стоимость которых было страшно представить. Президент Мак-Магон по случаю премьеры «Дона Карлоса» на новой сцене также посетил театр в тот вечер.

Ровно в семь вечера погасла люстра, заставляя зал погрузиться в темноту. Первые звуки увертюры вспыхнули, плавно возносясь под купол, обещая каждому незабываемый вечер.

Поднявшийся занавес открыл взору ярмарочную площадь маленького городка где-то в Галиции. На сцене появился профессор Коппелиус в исполнении прекрасного мимического актера Мишеля Робера. Он выглядел слегка озадаченным, но довольным. В окне его дома можно заметить его дочь – прекрасную и загадочную Коппелию. Затем легким прыжком на площадь впорхнула Сванильда. Ее роль исполняла итальянская прима балерина Лучия Романи, славящаяся на всю Францию своей точеной техникой. На несколько мгновений Венсан залюбовался ее легким и полным изящества танцем, но вовремя вспомнив, что сегодня он в театре вовсе не для услады глаз, принялся за работу. Он работал быстро и четко, легкими штрихами обозначая каждый нюанс и вырисовывая каждый изгиб. Ранее еще в своей прошлой праздной жизни он несколько раз бывал на этом балете, поэтому хорошо был знаком с его содержанием.

И вот зазвучали первые звуки мазурки. Художник встрепенулся, и его рука машинально потянулась к биноклю. В последствии он сам не мог объяснить себе, что же именно изначально привлекло внимание. Стремясь запомнить рисунок танца до мельчайших деталей, он внимательно рассматривал каждое действующее лицо. Вдруг Венсан застыл, его пальцы, еще секунду назад крепко сжимавшие бинокль, ослабли и тот со стуком упал на пол ложи. В сторону молодого человека тут же обратились несколько недовольных взглядов. Дело в том, что в первом ряду был юноша, с которым он столкнулся еще несколько часов назад. Несмотря на высокую шляпу с пером и непривычный костюм, это несомненно был он. Танцовщик умело, с легкой улыбкой на губах, вел свою партнершу, исполняя небольшую отдельную вариацию, так хорошо вписывающуюся в общую картину.

Возможно, это была лишь игра воображения, но на долю секунды Венсану показалось, что тот тоже заметил его и узнал. Чтобы отвлечься от волнующих мыслей, он постарался сосредоточиться на работе и до конца акта смог сделать еще четыре наброска.

Когда наступил антракт, художник еще некоторое время сидел в ложе, не смея шелохнуться. Как ревностный католик, он верил в божественное провидение и сразу понял, что их встреча не была случайна. Также он решил во что бы то ни стало нарисовать портрет танцовщика. Для себя. Его заказчик был заинтересован лишь в портретах балерин и общих сценах балета.

Спустя некоторое время, погруженный в свои мысли, он встал, собрав все свои рисунки в большую папку и на негнущихся ногах вышел из ложи. Все вокруг казалось чужим и далеким. В фойе Дюплесси буквально столкнулся с молодым человеком, который от неожиданности плеснул ему в лицо шампанское. Венсан начал было извиняться, когда понял, что перед ним никто иной как Жан Обер, веселый малый, его бывший однокурсник по юридическому факультету Сорбонны. Они провели немало времени, обсуждая запрещенные цензурой книги и рассуждая про новые течения в искусстве. Ни один из них не был особенно заинтересован в юриспруденции.

Молодые люди мигом простили друг другу инцидент, признав его нелепой случайностью, и незаметно для себя разговорились. Обер рассказал, что с отличием закончил университет и в данный момент находился на службе в одной именитой конторе. Венсан поведал другу, слегка приукрасив действительность, что теперь он преуспевающий художник-портретист, живет в гармонии и достатке. Постепенно разговор перешел в другое русло. Друг поведал ему, что давно был влюблен в одну из балерин и этим вечером хотел сделать ей предложение. Венсан почувствовал, как сердце учащенно забилось. Судьба посылала ему удивительную возможность, которой он не преминул воспользоваться. Художник попросил Жана позволить сопровождать его, объяснив, что в подобных вещах всегда стоит иметь рядом верного друга. Тот с радостью согласился.

Просто так попасть в закулисье театра было практически невозможно, поскольку требовалось специальное разрешение от администрации театра. Правда, для патронов и для держащих ложи делались исключения – абонементы стоили дорого, не каждый мог на них раскошелиться, а потому Опера делала особые одолжения по такому случаю. Многие богатые молодые люди любили проводить время в компании прелестных юных балерин в Танцевальном фойе, и это поощряли.

После выступления на сцену готовились певцы, исполнявшие роли в «Доне Карлосе». Они ожидали своего выхода, когда закончится пятнадцатиминутный антракт, в правом и левом «крыле». Дива, конечно, отсутствовала, считая, что имеет полное право появиться за минуту до начала представления. Артисты же расходились по гримерным комнатам, чтобы переодеться, а некоторые балерины проследовали к своим ухажерам в вышеупомянутое Танцевальное фойе. Те, кто состояли в куда более близких отношениях, могли даже уединиться в жилых комнатах, но это скорее чем-то из ряда вон выходящим. Жили в Опере от нескольких человек до десятка в одной спальне, а потому это создавало некоторую неловкость.

Кто-то под общую суету и шум напивался, но, как правило, это были осветители или горничные, которым не приходилось постоянно заниматься и быть под строгим надзором балетмейстера или хормейстера. Артисты держались за место в Гарнье, а потому старались не лезть на рожон и лишний раз не балагурить. Многие пришли в уже «почтенном» для балета возрасте работать в Национальную академию музыки, а потому потерять то, что они приобрели там, когда оперный театр открылся, было кощунством. Никто в здравом уме и твердой памяти не согласился бы променять такую жизнь на бутылку. Жизнь в недурственном достатке, в тепле и движении. В Гарнье можно было чувствовать себя стабильно и защищенно: театр давал кров, пропитание и работу, пусть и не высокооплачиваемую, но достойную, чтобы жить скромно, не прозябая в нищете.

Кругом слышались разговоры: кто-то обсуждал насколько удачно прошло представление, кто-то словно бы продолжил судачить о последних сплетнях, а другие обсуждали последние новости. Появление президента Мак-Магона не осталось незамеченным, и его имя также упоминалось. Послышался голос, который эмоционально приговаривал:

– Ты представляешь, я впервые за все это время чуть не сбился с ритма. – Человек смеялся, в его голосе слышалась улыбка. – То ли оркестр играл тихо, то ли я стал слишком чувствителен к звукам, – он засмеялся громче, когда ему кто-то ответил.

– Ах, Андре! Скажи, я ведь танцевала сегодня прелестнее всех? – Девушка кокетливо улыбнулась, протягивая руки и привлекая к себе какого-то знакомого юношу ближе.

– О, голубки, – другой мужской голос не упустил возможности прокомментировать. – Оставлю-ка я вас. Смотри, Клодетт, мадам Лефевр тебя за опоздание тростью огреет!

И ведь правда, с представлением работа не заканчивалась. Это был постоянный труд: отыграв на сцене, очень часто артисты балета отправлялись оттачивать движения в класс, если балетмейстер или хореограф были недовольны. Внутри Дворца Гарнье была своя жизнь: в ней крутились романы и велись интриги не хуже, чем в Версале при Людовике XIV. И каждый человек был частью этого совершенно удивительного мира, располагавшегося в IX округе Парижа.

Оказавшись за кулисами Венсан, быстро осмотрелся. Вокруг кипела жизнь. Танцоры, певцы, костюмеры, работники сцены – иными словами все, кто хоть как-то принимал участие в жизни театра, сейчас находились здесь. Откуда-то доносился смех, кто-то обсуждал последние сплетни, а кто-то, устало прислонившись к стене, переводил дух.

Обер, заметно нервничая, подвел его к невысокой миловидной балерине. У нее были большие карие глаза и аккуратный чувственный рот. Ее имя было Софи Равель и это был ее второй сезон в кордебалете. Обменявшись формальными любезностями с Венсаном, она бросилась на шею Жану, а тот лишь блаженно улыбался и продолжал сыпать комплиментами. Что-то в ней показалось смутно знакомым художнику, вот только он не мог понять что. Смущенный любовной сценой, невольным свидетелем которой он стал, Венсан достал эскизы, сделанные ранее этим вечером, и принялся их внимательно рассматривать. Интуиция его не обманула и точно, на одном из рисунков он явственно увидел Равель, рядом с загадочным танцовщиком.

– Софи, – внезапно для себя обратился он к балерине, – как зовут твоего партнера в сегодняшнем балете?

Балерина изумленно уставилась на него.

– Виктор Люмьер, дорогуша. Вот только не пойму, что тебе до него.

– Люмьер, – машинально повторил Дюплесси, а затем, обратившись к Жану поспешно произнес. – Дружище, я знаю, что обещал тебе быть рядом в этот вечер, но у меня есть одно важное дело, которое я должен сделать прямо сейчас.

И, не дожидаясь реакции Обера, Венсан повернулся на каблуках и зашагал прочь. Наконец, в кругу балерин он заметил знакомого молодого человека. Тот все еще был в костюме и Венсан отметил про себя, что он ему очень идет. Перехватив папку с рисунками, он приказал себе хорошенько обдумать свои дальнейшие действия. Мог ли он просто так подойти к танцовщику? Не будет ли воспринято его поведение как навязчивое или даже грубое? А что, если он не примет его приглашение? Вероятно, он так бы и стоял в стороне, мучая себя вопросами, на которые не мог дать ответа, если бы в этот момент не заметил, что танцовщик собирается уходить. Набравшись смелости, художник сделал несколько быстрых шагов вперед, оказавшись лицом к лицу с Люмьером.

– Прошу меня простить, – скромно начал Венсан, нервно убирая прядь волос со лба. – Вы – Виктор Люмьер?

Танцовщик остановился, удивленно подняв взгляд. Виктор, очевидно, не ожидал, что кто-то привлечет его внимание. Славу и обожание получали юные балерины, чаще всего прекрасные доступные или же недоступные красавицы, тонкие, легкие, совершенно очаровательные, но никак не мужчины хорошо под тридцать лет.

– Да, вроде, я. Чем-то могу помочь?

Растерянность в голосе выдавала его удивление с головой. Девушки не ходили к мужчинам за кулисы – слишком пристрастно их могли понять, а дамы, которым было все равно на репутацию, скорее предпочитали куда более интересных любовников, нежели артисты балета.

Художник смутился, но отступать уже было поздно, и сказал:

– Мы с вами днем случайно столкнулись, – начал он, внимательно изучая собеседника. Они были одного роста и даже чем-то похожи внешне. От взгляда Венсана также не укрылось, как хорошо был сложен его новый знакомый. – Я видел, как вы танцуете, и хотел выразить свой глубокий восторг.

– Благодарю вас, месье. – Виктор улыбнулся. – Я рад, что вам понравилось. – Он посмотрел на папку в руках Дюплесси, а потом добавил: – Да, я помню.

Мимо них пронеслись корифейки, о чем-то галдя, так увлеченно и эмоционально, на таких к тому же высоких нотах, что Виктор аж поморщился, а потом шагнул, сделав жест рукой собеседнику, в сторону от коридора, ведущего в гримерные, чтобы следующая такая стайка не сбила их с ног и не оглушила. Венсан послушно последовал за новым знакомым.

– Простите, я совсем забыл о манерах. Мое имя Венсан Дюплесси, – опомнившись проговорил он. – Я художник, как вы наверное уже поняли. – Потупив взгляд, он принялся крутить в руках папку. – Я бы хотел написать вас.

– Вы тот художник, который по приглашению пишет балерин? Надеюсь, вы сделаете это лучше, чем Дега. – Виктор снова посмотрел на папку в руках художника. – Если вы позволите взглянуть на наброски, я дам вам свой ответ. Я ведь не могу согласиться, даже не узнав, на что соглашаюсь. Не поймите превратно, месье Дюплесси.

– Да, да, конечно! – воскликнул Венсан, поспешно передавая папку танцовщику.

Однако он так сильно нервничал, а его руки так сильно дрожали, что папка упала на пол и листы бумаги рассыпались у ног Виктора.

– Да что же вы так трясетесь, – Виктор наклонился, и собрал листы в ровную стопку, аккуратно их поправив со всех сторон. – Неужели я вам внушаю такой ужас! – Люмьер усмехнулся, а потом вдумчиво просмотрел несколько работ, а после положил все листы обратно в папку, протягивая ее Венсану. – Я соглашусь, но только при одном условии.

Художник выпрямился и серьезно посмотрел на Виктора.

– Условии?

Полупрозрачные зелено-голубые глаза смотрели на Венсана игриво и заинтересованно. Виктор широко улыбнулся, сделал изящный жест, касаясь шеи пальцами.

– Напишите меня обнаженным.

Vincent de la Croix – (фр.) – Венсан де ла Круа.

Слово (le) croix в переводе с французского означает «крест».

Victor Yves Lumière – (фр.) – Виктор Ив Люмьер.

Слово (la) lumière в переводе с французского означает «свет».