Читать книгу Нелюди 2. Шаг в бездну - Екатерина Косьмина - Страница 2

2

Гостей в «У Тохто» в избытке. Уолласа выгнали из устланной сеном клетушки сразу после того, как закончились первые сутки.

– Вали к своим. – Распорядился трактирщик, кивнув в сторону дворовых построек. Не уточнив направление, Им Тохто широкими шагами вернулся на кухню. Топор он, конечно, забрал.

Уоллас долго стоял под крыльцом кухни. Слушал ворчание Черенка на нерасторопную прислугу, гул голосов в общем зале, глухой стук черпака о стенки чана, доносящийся из-за задернутой занавески. Кто-то размешивал и разливал по плошкам хлебалово… Голову кружил аромат настоявшегося на хлебных корках, птичьих костях и корешках варева, ни капли которого ему не достанется.

А ведь Уоллас легко смог бы вломиться на кухню и всех там, внутри, застращать. А после их котел оприходовать. Пусть не сырое, зато все стало б его…

Он с трудом оторвал взгляд от дверного проема. Осмотрел двор.

Цветки в горшках распахнулись, бесстыдно явили мясистые рыльца. От них потянуло запахом яблочных паданцев. Тогда, в те первые дни, Уоллас был удивлен, обнаружив, что цветки нравились Иму сильнее, чем Черенку. Долговязый трактирщик любил курить на крыльце рядом с ними, а толстяк растения будто не замечал. Ровно так же, как прочие эльфы.

Потоптавшись, Уоллас осмотрелся по сторонам, поймав на себе сумрачный взгляд сидящего под стеной хья, и поплелся туда, куда его отослали: к остальным выродкам. Распахнул тяжелую, с огромным перекидным замком дверцу хлева. Уроды со звоном задергались на цепях, закряхтели, взмесив дерьмо под ногами, и вдруг притихли, распознав свояка. Уставились снизу вверх, настороженно, желтыми глазами с полоской зрачка. Сквозь навозную вонь от них несло Лесом, – и узнавание защемило под ребрами.

Уоллас коротко рыкнул, засадив кулаком по стене – хмыри одновременно вздрогнули. Потом он сделал шаг внутрь. Осторожно наступил туда, куда выродки не дотягивались, – там не было ни помета, ни ошметков помоев, – и протянул свою серую руку. Пофыркав под пальцами, хмыри покорно сели на задницы, прямо в собственное дерьмо.

Нет, он не смог принудить себя с ними остаться. Тяжело дыша, Уоллас вышел, оперся о рельефную стену сарая, затем сполз по ней до земли и уткнулся плоской мордой в ладони. За его спиной выродки заволновались, зазвенели цепями и начали тоскливо скулить. Будто свора псов без хозяина.

Под самой крепкой стеной хмыриного хлева он устроил что-то вроде навеса. Получившуюся покатую крышу накрыл дерновыми лоскутами, на подстилку надергал болотной травы, земляными бортами огородился с боков. Им великодушно распорядился отдать пару тряпок и подгнивших шкур для тепла. Кое-как подсушив их, Уоллас стал укрывать на ночь ноги. Спустя пару ночей он обтянул каркас стен изношенными смоляными холстами, – и сделалось совсем хорошо.

Соседство хмырей быстро перестало мешать. Он вычистил все скопившееся в хлеве дерьмо, – выродки тыкались под руки и топтались, радуясь, что он шурует под их ногами рогатиной. Истомившись в неволе, они принимали уборку за развлечение, заваливались на спины и подставляли бледно-розовые, все в грязи животы. Когда случился дождь, Уоллас разомкнул цепи и без дозволения Тохто выгулял уродов под струями.

Свора бесновалась от счастья. Никто не попытался сбежать.

Так присмотр за выродками стал делом Оласа. Теперь на закате он убирает навоз, а на восходе приходит с парой ведер смердящих тухлым помоев, ставит в загон и наблюдает за пиршеством. Приходится бдить, чтобы всем доставалось вровень жратвы. Насытившись, хмыри сворачиваются в клубки, ложатся плотно, как чешуя, бок о бок, словно не они только что пытались соседей задрать.

Конечно, эльфы-батраки счастливы повороту, – им больше не приходится собой рисковать. Пожилой трехпалый батрак даже отдал Уолласу кость из собственной миски, и на обожженном лице его промелькнул серпик улыбки. На другой день Уоллас помог докатить тяжелую бочку, но взамен не получил ничего, – потому что у батраков, кроме мисок, тоже своего не было.

На грани между явью и сном наплывают тяжелые ладьи саркофагов, бьются, толкаются, и глухие удары бортов отдаются болью в висках. Поток дремотной Воды подхватывает и несет в прошлое, прямо к усыпанной самоцветами каменной гробнице под сводом Врат Небесного Дома. Там обрел покой прах Рыжего Яромана, основателя рода Яблочных гномов. Он гарантом добрососедства остался на вечный покой у людей.

Изваяние Яромана возлежало на драгоценной плите в его собственных, потемневших от времени парадных доспехах, с кованой секирой на плече и с каменной бородой, такой длинной, что она змеилась по полу до самого выхода. Пока взрослые возносили молитвы, Уоллас слушал их заунывное пение и со скуки воображал, как упирается ладонями в холодную поверхность плиты и, пыхтя от натуги, сдвигает в сторону крышку. А оттуда, будто из люльки младенчик, ему ухмыляется заплесневелый труп старика.

Один раз Уоллас не вытерпел. Страх подмыл и выплеснул его прочь из гробницы. Маленький Уолли выскочил на мороз, – неповоротливый колобок в едва сгибающемся тулупе и простецких войлочных башмаках. Он бежал, бежал, и до самого хозяйкиного дома казалось, будто мертвый воин топает за спиной, бряцая золотыми доспехами, и ползет по земле его борода.

Прочий горный народ покоился под горами, в глубинных лабиринтах Яблочных Чертогов. Где от вечного холода даже летом приходилось кутаться в овчинные шубы и двухслойные шерстяные порты, а потеряться получалось так просто, что все спускались только с клубком бечевы у ремня. Старцы любили говаривать, что ходы забирались в самое чрево земли, где живым уже не было места. Там кипело чистое золото, вздымаясь тяжелыми кочками огненных пузырей.

«Земля к земле, камень к камню, дитя к матери» – молили своих богов гномы, замуровывая умерших в подгорные соты. Отдавали породе, словно кирпичи в фундамент закладывали, заполняя ряды в пяти больших залах общего склепа. В верхние ниши не удавалось поднять умершего на руках. Его клали в подвесную люльку и подтягивали к свободной ячейке. Самый близкий к преставившемуся пересаживал тело в шестиугольный проем, а остальная родня пыхтела внизу, удерживая ладью на весу и стараясь ее не раскачивать. Людям, привыкшим развеивать прах, подгорное кладбище виделась погребом, где смерть сберегала припасы.

Знатных гномов упокаивали отдельно от прочих. В наследных чертогах. С караулом резных стражей камня белого, черного, серого и цвета земли.

Пожалуй, Уоллас один из редких людей, которому посчастливилось там оказаться. А может, и вовсе единственный. Все потому, что Элле захотела просить благословления у своей мертвой матери.

Все гномы отличались недюжинной силой. Оказалось, двери в наследных склепах замыкают на кованые ключи, такие громоздкие и тяжелые, что их взваливали коромыслом на плечи. Зачем понадобились настолько большие затворы, для Уолласа осталось загадкой. От кого гномы прятали своих мертвецов?

Протискиваясь в лабиринте не по росту вырубленных темных ходов, Уоллас едва держал ключ в обеих руках. Предплечья быстро одервенели, спину словно вертел пронзил. Потея, несмотря на вырывающиеся с каждым выдохом облачка влажного пара, он едва поспевал за Элле. Она без страха шагала в своей беленькой шубке, огненно-золотая в нетвердых сполохах факела.

Зато за спиной Уолласа смыкалась черная бездна. Казалось, коридор за ним поглощал Люрд, – огромный слепой червь, создающий пустоту под горой. Это из-за него скалы проседают и грузно обваливаются, погребая в себе наглецов. Или дрожат, пытаясь отторгнуть Люрда из чрева, – тогда со склонов рушатся огромные камни.

В работных и жилых копях Уоллас ничего не боялся. Но здесь присутствие Люрда всем нутром ощущалось. Червь беззвучно поджимал за спиной, поглощая путь к отступлению. Уолласу страшно было обернуться, проверить догадку, – и в слабом освещении факела разглядеть безглазую голову.

– Нам сюда, – возвестила Элле. Голосок ее звенел от волнения, словно им обоим предстояла церемония сватовства, а не поклон останкам в могиле.

Отомкнув могучую кованую дверь, они еще долго брели по сводчатому проходу с двумя рядами каменных изваяний. Род Элле шел от рождения Яблочных гор. Вдоль стен кажущегося нескончаемым коридора тянулась вереница статуй с суровыми лицами.

Лишь на мгновение выступая из тьмы, предки Элле с неприязнью взирали на посмевшего сунуться к ним человеческого мальчишку. Справа разместились мужчины, слева – женщины, едва отличимые друг от друга доспехами да укладкой бород и усов. Ранние статуи были просты, зато каждое новое поколение являло все больший успех мастеров. Фигуры стали расписывать красками. Последние статуи выглядели жутко. Живыми.

В кладке у подножья каждого изваяния зияли небольшие проемы. Уоллас быстро смекнул: размер отверстия как раз позволял сунуть руку и прикоснуться к покойнику. От этих мыслей ему подурнело. Он посмотрел на Элле.

Медные волосы гномьей девы полыхали огнем, сложенные венцом вокруг непокрытой макушки. Остановившись, она привычно обкусывала обветренные губы.

На дочь взирало надменное лицо каменной матери: резкие черты, гордо сведенные брови, коротко остриженная негустая бородка, рыжие косы до пола, церемонный доспех с богатым нагрудником… Напротив уже готовили статую старосты. В грубо вытесанном наброске угадывался пока еще крепкий мужик, и под его сапогами щерилась пастью пустая могила. Дальше мужская и женская стены смыкались. Время тревожить породу еще не пришло.

Перед лицом множества предков Элле Уоллас особенно остро почувствовал собственное ничтожество. Никчемность пришлого, без корней человечишки, наглеца, что по скудоумию покушасился на слишком большое. Не стоять ему в ряду этих грозных скульптур, не оскорблять собой родовую гномью могилу. Надежды нет.

Сглотнув, он понурился, вперившись взглядом в расшитые красные башмачки, прибитые пылью трудной дороги. Их Элле тоже не он подарил.

Дева гномов пристроила факел в кованое кольцо и опустилась на колени, упав в ноги матери. Задрав рукав шубки, она до локтя запустила белую ручку в проем.

Не изменившись, строгое лицо каменной девы продолжило сверлить взглядом дочь.

Со стороны входа вдруг зашуршало. Наверное, там скатилось несколько камешков. Элле замерла, вглядываясь во тьму. Ее расширившиеся зрачки казались бездонными. Она тоже боялась, – боялась того, что их застанут с человеком в святыне.

– Ерунда. Это старики играют между собой в кости. – Успокоившись, тихо прошептала любимая. – Иди сюда, поздоровайся с мамой.

Уолласа передернуло. Он с яростной, только в сердце гор возможной чувственной остротой осознал, что не хочет лезть рукой внутрь прорехи. Прикосновению к трупу воспротивилось все его существо. В животе все свело от ужаса и отвращения, но Элле смотрела, ждала, и глаза ее лучились теплом. В отличие от Уолласа, гномья дева здесь была на своем месте.

Пришлось тоже опускаться на колени и смиренно подползать ближе. Ширины отверстия едва хватило, чтобы пропустить руку, обернутую стриженым мехом тулупа, рукав собрался, точно чулок. Обнаженную кожу обожгло холодом. Потом он почувствовал под пальцами что-то мягкое и словно бы липкое.

«Это паутина, это пух козленка на платье» – Уоллас пытался сам себя убедить. Но какие здесь пауки? Платка там тоже быть не могло, достаточно взглянуть на суровый лик памятной статуи. Мать Элле кружева отродясь не носила, только ряды цепей толщиной в палец, вон они, искусно высечены и покрыты золотой и серебряной краской.

Вытерпев пару мгновений, Уоллас непростительно быстро уступил место возлюбленной. Девушка долго держалась за останки родительницы, что-то бормоча побледневшими от холода губами. А Уоллас жаждал лишь одного, поскорее вернуться наверх, на открытую землю под высокое небо.

Какая-то часть его еще тогда поняла и приняла горькую правду: их любви не суждено окончиться браком. Но другая все не хотела мириться.

Дерева больше не требуется. Дров должно хватить на всю предстоящую зиму. Теперь по ночам Уоллас копает канавы для отвода избытка воды от трактира. Он зовет вайна Тохто «хозяевами». Его служба мало чем отличается от сезонных заработков в родном Акенторфе. Только здесь вместо денег рассчитывают ведерком с помоями.

Перемазанный с головы до ног красной глиной, Уоллас плетется по двору. Из одежды на нем только набедренная повязка. Подсохшая грязь противно натягивает кожу и трескается на раздавшихся мышцах. Фыркнув, он щиплет себя за брюхо. Жира даже на захват не осталось.

На плече он тащит собственноручно справленную копалку. Эльфийская лопата что садовый совок, и ковырять ей не хватает терпения. Ветер, холодный, сырой, уже будто осенний, пробирает до самых костей. Пахнет грибами, болотом и плесенью. Уоллас вздыхает. Ему вспоминаются местные бани, ласковая вода, – в тот последний миг, когда Уоллас смел верить, будто у него может быть доброе будущее.

На заднем дворе перед дровницей стоят Им и хья, понуро комкающий в руках заношенную шапку и вылизанную дочиста миску, – батраков недавно кормили. Рвано остриженные грязные волосы хья забавно вихрятся, слишком короткие по сравнению с тем, как пристало носить светлым эльфам. Уоллас давно смекнул, что это значит: хья раб, так же, как все оболваненные батраки.

Те возятся рядом с большими котлами, выскребают песком. Батраков чужая беседа не интересует, да и Уолласа, в общем-то, тоже. Им говорит на лунном языке, который Уоллас по-прежнему не понимает. От слов хозяина хья опускает голову, точно нашкодивший пес поджав открытые уши. Трактирщик не Черенок, он никогда не орет на прислугу. Но от его тона почему-то даже Уолласу страшно. Весь как-то сжавшись, хья даже не пытается объясниться.

Уоллас без интереса смотрит на подпорченное свежим побоем лицо и холодеет от внезапного узнавания. Выражением оно точь-в-точь морда Друга.

С кислым видом беспредельной усталости Им вздыхает, обеими руками оттягивает назад со лба пряди, отбирает у парня тарелку и с оттяжкой бьет посудиной по голове. Пытаясь прикрыться, хья теряет равновесие, костыль его не удерживает, раненая нога подламывается, и калека валится в грязь. Все с тем же унынием трактирщик несколько раз пинает скорчившегося в попытке прикрыться невольника, затем отшвыривает тарелку и оборачивается к Уолласу.

Заглядевшиеся на сцену батраки поспешно возвращаются к своим делам. В этот раз с искренним рвением.

– Кайсе, Олас, почему один ты здесь работаешь!? – Выплевывает Им. Лицо его кажется старым, словно за день эльф набросил пару десятков годов.

Позади трактирщика, всхлипывая, ворочается в грязи хья. По виску через щеку на шею ползет теплая ленточка крови, заставляя брюхо голодно сжаться. Принудив себя отвернуться, Уоллас кивает на эту вроде бы похвалу.

– Может, ему зубы выдрать? Ходит с клыками, мерзавец… – Вслух рассуждает трактирщик, видимо, не заметив, что продолжает говорить на всеобщем. Вид у него озабоченный, совсем как у хозяина, рассуждающего, когда лучше скотину клеймить. Затем эльф поднимает глаза. – Олас, у хмырей тебя ожидает Малена.