Читать книгу Заговор призраков - Екатерина Коути - Страница 19

Гладить бархат приятно. Чувственное наслаждение на кончиках пальцев. Прикасаться к новой ткани, пахнущей так свежо, как может пахнуть только материя, еще свернутая в рулон, которую не осквернили руки портнихи и грязный лондонский воздух.

А вот бархат нежный, как лепесток фиалки, как шкурка новорожденного щенка. Цвет… Какой выбрать цвет? Вот этот оттенок синего – идеально подходит к ее глазам, но почти такое же платье у нее уже есть. Может быть, светло-серый? Скромный и строгий, но при этом оттеняет румянец и молодит. А какой чудесный цвет у чернильного гиацинта… На языке цветов темные гиацинты означают печаль, и на фоне этой ткани ее пальцы покажутся ослепительно-белыми, как мраморные статуи из коллекции сэра Генри. Жаль, невозможно купить вот этот великолепный венецианский бархат, гранатовый с черными узорами. Разве что сшить домашнее платье и самой на себя любоваться?

Или посмотреть еще и алый шелк? Почему бы и нет? У нее достаточно времени. Даже слишком много. К счастью, и денег тоже. В деньгах счастья нет, это Лавиния точно знала, потому что не была счастлива ни дня, прожитого в богатстве. Однако деньги дают защищенность, а большие деньги – возможность проводить лишнее время с удовольствием. Пожалуй, за одни только магазины, каких не бывает в провинции, стоит перестать ненавидеть Лондон, с его зловонием и оборванцами на каждом углу.

Ненавидеть? Нет, ей не полагается бы мыслить такими категориями. Сильные страсти – для простого народа, для краснощекого Джона Булля, любителя пива и петушиных боев. Душа истинной леди должна быть спокойна и невозмутима, как озеро в погожий день. И может, даже тронута ледком. Леди плывет по жизни неторопливо, как лебедь по спокойной воде, в покое и благости, слишком нежная, хрупкая и уязвимая для того, чтобы соприкасаться с окружающим миром. И конечно, леди не испытывает сильных страстей. Никогда.

Леди Лавиния Мелфорд настоящей леди не была, хотя притворялась вполне успешно, и ей верили. Богатство и титул – лучшая защита, а она так богата, что вопрос ее происхождения если не забыт раз и навсегда, то поднимается очень редко. Тем более что баронесса Мелфорд красива, и нравится столичным джентльменам, и ведет столь добродетельный образ жизни, что их жены прощают ей красоту. Даже сочувствуют: бедняжка, совсем юной досталась в жены такому кошмарному развратнику. Вы же знаете, какие о нем ходили слухи? О том, каким способом он когда-то излечился от дурной болезни? Неудивительно, что, овдовев, баронесса избегает мужского общества.

На самом деле Лавиния Мелфорд с удовольствием избегала бы и женской компании, если бы только могла. Но приходилось исполнять светские обязанности, принимать приглашения на чай и домашние вечера и самой устраивать приемы… И умирать от тоски, слушая разговоры о планируемых и свершившихся бракосочетаниях, планируемых и свершившихся балах, о благотворительности (долг каждой леди и тоска, такая тоска!), о новинках моды… Впрочем, когда разговор касался моды, Лавиния немного оживлялась, в остальном же – скука. Смертная скука. И мужчины, как правило, еще более заурядные собеседники, чем женщины. Сэр Генри, конечно, изрядно подпортил ей жизнь. Немалая его вина была в том, что он привил молодой жене интерес к чтению и музыке, научил разбираться в живописи и скульптуре, поселив в ее душе жажду новых впечатлений, жажду красоты. После сэра Генри мужчины были слишком скучны.

А после Джеймса Линдена – невыносимы. Просто потому, что все они – не Джеймс.

Дни идут и складываются в недели, недели – в месяцы, так пройдут годы, и Лавиния будет принимать у себя в гостях высший свет и делать ответные визиты, но никогда уже ей не оказаться рядом с единственным человеком, которого она жаждала всем своим существом. Лавиния думала о нем так много, что иногда ей казалось – Джеймс, сам того не зная, проживает еще одну жизнь. Рядом с ней. Ведь она даже беседовала с ним иногда. Про себя, разумеется. Не дай бог, услышит Грейс, а она так беззвучно подкрадывается, чтобы узнать, не нужны ли леди какие-либо услуги.

…Говорят, если дева вкусила любви одного из фейри, и фейри околдует ее, она уже не сможет полюбить смертного, и вечно будет тосковать по своему волшебному любовнику, и никогда не сможет стать счастливой женой и матерью, и иссохнет, начнет хворать и таять, пока вовсе не сгинет от тоски.

Увы, любовником Лавинии Джеймс так и не стал. Тогда все эти страдания имели бы хоть какой-то смысл. И вряд ли он околдовал ее. Лавиния уже достаточно знала о фейри, чтобы понимать: нет тут никакой магии, потому бесполезно искать средство от приворота…

Так какую же ткань ей купить?

Вот этот серебристый атлас оттенит свежесть ее румянца даже лучше, чем серый бархат, думала леди Мелфорд. А этот бледно-голубой переливается перламутром, словно вода в ручье. Золотистый тоже очень красив, жаль, что не ее цвет. Не удержавшись, Лавиния указала и на рулон атласа оттенка сочной майской травы, хотя не собиралась его покупать: слишком яркий, такие цвета для нее под запретом. Хотя она относится к тому редкому типу блондинок, кому идет зеленое.

Зеленое.

Любимый цвет фейри.

Любимый цвет Джеймса.

Ей так к лицу зеленое…

Может быть, сшить домашнее платье? А почему бы, собственно, нет? Зеленый и алый – два их любимых цвета. И оба ей к лицу.

Эту мышку Агнесс Тревельян зеленый цвет удивительно красил, зато алый убил бы напрочь, сделав грубыми и цвет лица, и оттенок волос. Лавиния же могла себе позволить надеть алый, если это был самый чистый и ясный оттенок. Одетая в алый, она начинала сиять, и волосы ее казались еще светлее, а глаза – темнее. Удивительное свойство цвета – преображать внешность женщины или убивать даже имеющиеся достоинства.

Когда-то у нее была алая амазонка с широкими рукавами. Пришлось ее сжечь, потому что с нее не отстирывались ни кровь, ни трава. Ни воспоминания.

Алый нужного оттенка нашелся среди шелков. Плотный шелк-дюшес. Да, она сошьет себе домашнее платье алого цвета, а заодно купит бархат оттенка темных гиацинтов и вон тот серебристый атлас. Надо подумать над отделкой.

Звякнул колокольчик над дверью в лавку. Лавиния была слишком погружена в размышления о будущем алом платье, в котором ее никто не увидит, и не обратила внимания на входящих, пока ломающийся юный голос не окликнул ее:

– Мисс Брайт?

Лавиния изумленно повернулась. Так не называли ее уже восемь лет. Кто во всем Лондоне сможет распознать в ней мисс Брайт?

Юношу, стоявшего перед ней, Лавиния не узнала, хотя сразу отметила, что он очень хорош собой, зато его спутница…

– Здравствуйте, мисс Тревельян.

– Миледи, – холодно сказала Агнесс.

– Простите, ну, конечно же! – заговорил юноша. – Я слышал о вашем браке и о вашей утрате. Но я узнал ваше лицо. Вы так мало изменились… Простите… – Его румянец сделался ярче, перетекая на шею. – Чарльз Линден к вашим услугам, баронесса Мелфорд.

– Боже мой… Чарльз?

Этого мальчика она помнила еще в пеленках. Играла с ним, когда он был бойким карапузом, и начисто забыла о нем, когда Джеймс сослал его в пансион. Столько ему сейчас? Рядом с ним она кажется совсем старой!

– Вы изменились, лорд Линден, с тех пор, как я вас видела в последний раз.

Мальчик вытянулся, ростом почти догнал Джеймса, хотя еще не обрел мужской стати и до сих пор похож на гончего щенка. Но уже такой обворожительно-нахальный! Этот прямой сияющий взгляд, и рот – пухлый, яркий, надменный. Безупречные зубы, но между верхними щель: в народе считается, что это – признак похотливой натуры. Ох, и намучается же с ним преподобный дядя!

– А я повторю, что вы, леди Мелфорд, не изменились вовсе. Так вы знакомы с моей кузиной?

– Да, мы знакомы, – сказала Агнесс, глядя исподлобья: перед ней стояла беглая каторжница, знакомством с которой не стоит похваляться. Лавиния послала буке обворожительную улыбку.

– Я имела счастье познакомиться с ней этим летом, лорд Линден.

– Только вы называйте меня Чарльзом. Как прежде. Пожалуйста.

Она вспомнила: в детстве Чарльз был в нее влюблен. Ей было восемнадцать, ему – восемь. У нее в разгаре был роман с Джеймсом, и тогда она свято верила, что рано или поздно они поженятся, что их ждет долгая, счастливая, а главное – интересная жизнь! А Чарли злился, и ревновал, и пакостил дяде, насколько хватало силенок и умишка. А Уильям шутил, что будь Лавиния расчетливее, могла бы выйти замуж не за младшего из братьев, а сразу за наследника рода.

Лавиния перевела взгляд на Агнесс. Девочка повзрослела. Лицо еще не утратило детские линии, но в глазах больше не светится доверчивость и та безмятежность, которая когда-то пленила Лавинию. Что ж, страхи имеют свойство сбываться. Агнесс стала ее соперницей, причем удачливой, победившей. Что бы ни стояло за победой, ее личные достоинства или холодный расчет Джеймса, желавшего заполучить послушную жену. Расчет… Нет, расчета там, на площади, не было и в помине. Чувство. Пусть чувство собственности, присущее фейри, но все же чувство. Лавиния умела признавать самую горькую правду, но правдой было и то, что краше Агнесс не стала. И что мальчик, по возрасту годный ей в кавалеры, пожирал глазами не ее, а старшую даму.

– Вы подыскиваете ткань для первого большого бала, мисс Тревельян? Вот этот оттенок весенней зелени достаточно светлый, чтобы считаться подобающим для юной особы, но выделит вас из толпы и подчеркнет ваши достоинства.

Агнесс жарко вспыхнула. На миг Лавинии показалось, что она, с присущей юным особам пылкостью, зальется слезами и выбежит вон. Но девочка совладала с чувствами и промолвила неожиданно твердо:

– Ваш совет неуместен, миледи. Я готовлюсь не к балу, а к представлению ко двору. Весной королева примет меня во дворце Сент-Джеймс. Этой почести соответствует иной цвет, цвет безупречной репутации. Белый.

Ох, уж эти девические выдумки! «Репутация! Откуда же у нас с тобой взяться репутации?»

– Цвет репутации тоже бывает разных оттенков, – сообщила миледи без малейшей иронии и прошлась взглядом по штукам белого шелка. – Вот этот. Шестой снизу.

Приказчик топтался в стороне, но следил за ее пальцами, как ожидавший подачки спаниель, и рулон тут же лег на прилавок.

– Великолепный выбор, мадам. Лионский шелк наивысшего качества. Плотный, прекрасно держит форму.

– Не слишком яркий белый оттенок с золотистым свечением. На вашем месте, мисс Тревельян, я бы отдала ему предпочтение, в нем вы не будете выглядеть слишком бледной. Когда меня представляли королю… Королю Вильгельму… Я выбрала ослепительный белый с легчайшим серебристым отливом, – Лавиния снова улыбнулась, теперь уже с совершенно искренним довольством.

– Билли-морячок не заслуживал такого зрелища! – надулся Чарльз Линден, как будто обделенный. – А правду говорят, будто голова у него была точь-в-точь как ананас?

– Я не заметила, Чарльз. Под огромным париком трудно было разгадать форму головы его покойного величества.

– Какими вы нашли его манеры? – допытывался юный лорд. – Я много слышал о том, что после долгих лет во флоте они покрылись коркой соли. Будто бы он был несдержан на язык и выражался, как заправский боцман. Надеюсь, он не пел при вас «Что будем делать с пьяным матросом»?

– Он проявил себя настоящим джентльменом.

– А его побочные дети? Они тоже сгрудились в гостиной и смотрели на вас?

– Господа и барышни Фитцкларенс тоже были там, но, смею тебя заверить, вели себя сдержанно…

– Как и долженствует тебе, Чарльз! – запальчиво проговорила Агнесс.

Закусив губу, она озиралась по сторонам, словно ища поддержки в угодливых лицах приказчиков, как вдруг ее глаза расширились. Она моргнула, впуская в душу радость и плотно захлопывая за ней дверь. Когда же обернулась к кузену, детская досада сменилась уверенностью, как показалось Лавинии, расчетливой. Подмоги девочка дождалась.