Читать книгу Черное сердце: на шаг позади - Екатерина Мельникова - Страница 2

Вот он, Судный день при майских праздниках. А это я – наверное, не узнать? Белый, как стена в психушке, состою из ста семидесяти сантиметров уныния и синих месяцев под глазами, странность двадцатипятилетней выдержки, минус пятнадцать килограмм с костей – таков нынче я в своем самом потребительском виде, упал по самые паркетные доски, а падать еще дальше только в черную дыру или в ад.

Взбалмошная подруга невесты, припарковав машину, хватает с приборочной панели зеркальце с дурацкой матрешкой под пошлой подписью «Хочунья», чтобы поправить свою взбалмошную наружность. Я первый вываливаю свои останки из машины, и все они рассыпаются по земле. Никто не обращает внимания. Я – Мальчик-невидимка. Это мое клеймо на коже, выставленное Богом перед отправкой на планету Земля. Прежде чем выпустить маму, прячусь за багажником, качаясь от всякого шага, и втихаря делаю пару глотков Сыворотки правды из фляжки. Это отвратительный коньяк, на вкус в нем больше медицинского спирта и тоски, чем коньяка, но мне надо беречь деньги – я простой медицинский брат. Коньяк теперь мой друг, поднимает остатки украденного мамой настроения, и в моих планах на ближайшие два дня – стащить немного настоящего пойла из крутой двухуровневой квартиры Каринки Лестер. От нее не убудет, от выдающегося русско-американского гения готик-рока. А то, что мне минус в карму, как мелкому пакостнику и воришке, так мне над этим десять раз присесть.

Глядя в небо, даю горячей жидкости утопиться в моем раненом теле. В глубине этого неба можно разглядеть все, кроме самого себя. Как оно манит, так же и отвращает. Такое же безумно пугающее, как океанская даль при стремительном погружении ко дну. И даже на рассвете, когда горизонт окрасился кровоподтеками раздавленного граната, ничего не изменилось. Ничего.

– Слава, где ты? Помоги мне выйти. Я боюсь испортить платье.

– Иду, мам! – отвечаю с плохо прикрытой враждебностью. – Мне бы твои проблемы…

Нервно моргаю голубыми глазами, убрав фляжку, тру ладонями сердитое табло. Открываю дверь и помогаю маме справиться с ее пышным свадебным платьем – все равно, что белого лебедя ловлю. Это труднее, чем я представлял. Сволочное платье валится на меня, как пьяный снежный сугроб.

– Классно выглядишь. – Говорю, провожая маму к крыльцу загса вместе с маминой подругой и вместе с маминым платьем-снежным-сугробом.

– Ты действительно так считаешь? – уточняет мама. Я ничего не считаю, – думаю и молчу, иначе опять чего-нибудь скажу, превеликий гений в плане «чего-нибудь сказануть». Как правило, люди поактивнее – те, у которых язык мягче пуха и никогда не застревает в щелях, не дают мне вставить слово. Самые бесстыжие попросту предпочитают заговаривать вместо меня. Как правило, бесстыжесть эта мне на руку, но порой ужасно сверлит в оголенный нерв.

– Чего ты удивляешься, Танюш? Ты богиня! – орет мамина взбалмошная подруга Света, отодвинув меня, как швабру, которую забыли убрать в чулан. Ее снятые с коровы глаза настолько велики для любого лица, что каждый раз, когда она таращится, мне хочется вытянуть ладони, потому что их придется ловить. – Осталось дождаться жениха. Тань, где такого нашла? Дай-ка адрес, он такой горячий!

Меня захлопывает между страниц трехсоттонной энциклопедии. Появляется необходимость свернуть уши и отложить в карман, но вместо этого я продолжаю слушать все подробности из жизни женщин, охотящихся за горячими мужчинами, поскольку их мечта – получать ожоги.

Если не думать, то я почти прекрасен и моя жизнь почти прекрасна. Но если поставить нас с ним в одну комнату, угадайте, кто окажется лучше. Словно заблудившийся охотник, я опускаю свои стрелы, пока речь заходит о неповторимом Артеме Доронином. Том самом, у которого диплом с отличием, грамота за «преданность клятве врача» и благодарность в трудовой книжке. Врач года – такую премию ему присудили в этом году, несмотря на то, что он едва восстановился после операции на сердце. Зато после успешно пройденной реабилитации вернулся не в паршивую городскую больницу, а в медицинский центр «Во имя жизни», лучший в городе, лучший в стране. Где ему операцию и сделали. А теперь он сам занял там освободившееся место врача. Зарабатывает очередную благодарность.

Во время короткого приступа тошноты у меня возникает желание вызвать такси и уехать. То ли желудок портится, то ли панические атаки хихикают за углом, заметив легкую жертву. Мой любимый друг, Мое Настроение, мой Ежик в тумане, женится на моей матери. Зачем он придумал стать счастливым с мамой? Зачем сейчас? И года не прошло с тех пор, как меня убило Прощальное письмо Инны. У них обоих мозги анатомически неправильно встали. Маме сорок. Артем младше на девять лет. И все делают ему комплименты – разгон начат, пока его здесь нет.

– Слава, – продолжает паясничать Света. Теперь она решила обратить на меня внимание. – У тебя еще есть друзья с такими же красивыми глазами, как у Артема?

– Нет, у меня есть друзья с мозгами – не так, как у Артема.

– О чем ты? У него красный диплом! А еще он такой веселый, общительный. А какой он смелый! Ну, очень смелый!

Я не перевариваю теток за то, что они влюбляются в самых лучших, в самых нормальных. Хоть бы раз одна обратила внимание на бродягу, увидела в нем интеллектуальную личность, пригласила домой и возродила. Или влюбилась в социально отсталого придурка, в Мальчика-невидимку с громким приветом, хотя этого… этого-то мне еще не хватало.

– Свиньи грязи не боятся. – Я так яростно чеканю, что в каждом слоге рычат буквы «р»: – Я вам сегодня устрою праздник.

Почему я посещу эту свадьбу, так это потому, что будет куча халявного бухла. За другим чертом мне сюда плестись не надо – извините, за мной заехали, как говорится.

Закуриваю на последней ступеньке у главного входа, кожей на затылке ощущая мамин встревоженный взгляд, потому что я бомбанулся хамством у нее на глазах. На лестнице предыдущие женящиеся разбросали малиновые, белые, красные лепестки и свои розовые сопли. Новобрачные выходят из здания, целуясь и растекаясь от счастья такой октавы, от которого я одним большим прыжком выброшусь в Неву. Но тут в мой черный день врывается маленькая милость – полосатый кот с пышным хвостом-веером, который мягкой поступью вышагивает из-за каменной колонны, останавливается на ступеньке и садится на одеяло из лепестков. Картинка такая изящная, что на мгновение я забываю, зачем здесь нахожусь и на какие пакости мне придется смотреть. Я смотрю на кота. Он необыкновенный, хотя с моим Пончиком не сравнить, но все равно просто чудесный, а я так сильно люблю котов. Сразу достаю телефон и щелкаю.

Гостей накапливается через край. Все они слепнут от маминой красоты. Докуривая, смотрю, как паркуется самая красивая машина – приехали Каринка, Петр Доронин и Серега. С ними и Артем. А с кем еще Врачу года нужно было здесь материализоваться, как не со своим папочкой – крутым психологом и бывшим экстрасенсом?

Артем хватает маму налету и уже репетирует свадебный танец, а-то и брачную ночь. Эти двое врезаются друг в друга, как планеты, руками, животами, бедрами, деснами. Какие-то миллисекунды и разряд готов, вспышка чувствуется на другом конце России где-то на Камчатке – носы вперемешку, языки так же, руки чуть не портят импозантное состояние свадебных нарядов. Вид у обоих такой идеальный, что хоть на витрину. Они как самые лучшие друг другу подарки, еле удерживаются, чтобы не начать сдирать упаковку. Чиканушки.

Я достаю вторую сигарету. Это точно, костюм на Артеме – высший пилотаж. На нем прекрасно сидит вся его очаровательность. В него прекрасно зашли его красота, ум, неповторимость, идеальность. Вот чего хотят девушки, на что мне плевать: сердце мое ударило посохом, стало маленьким, бесчувственным осколком и переехало на Северный полюс. Отвожу взгляд, но единственный лучик света Судного дня, полосатый котик на лепестках роз сбежал со ступенек. Как я и предполагал, к нему принялись липнуть все приезжие тетки и ему пришлось ретироваться подальше. К Артему тетки тоже начинают липнуть, а вот удалиться ему некуда.

– Эй, ты чего, еще не время. – Говорит Каринка после его очередного поцелуя с невестой, параллельно стирая со щеки моей мамы свою темно-красную готскую помаду.

Каринка специализируется в самых разных музыкальных направлениях Темной сцены, но ее конек – это, без разговоров, готик-метал. Я обожаю ее музыку. И платье с красными кружевами, которое сегодня облепило ее округлости. Карина мой лучший друг, она не летит, как пчела на мёд, она единственная, кого я действительно рад видеть. Если я и пришел на свадьбу еще из-за чего-нибудь, кроме бухла, так это послушать, как она будет петь. Каринка – одна из лучших на международной рок-сцене, музыка ее проникает в клеточки сердца, реанимируя его. Я бы ее лучшие песни вливал пациентам вместо растворов. Из ее лучших песен можно изобрести лекарство против старения. Вот почему Петр так хорошо выглядит рядом с женой. Раньше на его лице под микроскопом можно было найти пару мелких морщинок, выдающих возраст – он старше Карины на двадцать лет, а сейчас исчезли и эти морщинки, которых не было.

– Славка! – Артем машет в свою сторону рукой. В его жесте, как и в выражении лица, нет никакой терпимости: если он сказал мне подойти, значит, я просто должен подойти.

Но я мгновенно умер от противности, так что продолжаю курить, не надеясь, что котики и рок-дивы, даже с тремя метрами таких волос цвета темного шоколада, как у Карины, снова повысят мне настроение. Кажется, если б сюда приехали красавцы Simple Plan в полном составе и с гитарами, во мне бы не дернулась ни одна струна.

В дебрях наглости лица Артема я вижу, какое огромное при всем значение имеет для него мое счастье. Узнав, что счастье сегодня со мной даже не поздоровалось, лицо его мигом зашторивается болью, а во мне остатки чего-то светлого воспламеняются в ливень света – я начинаю чувствовать за своей кожей хорошего парня, который любит Артема, того парня, который знает, что злодей во мне уживется недолго, у него иммунитет для этого слабый.

– Он не в духе? – делаю вид, что не слышу, пока на самом деле внимательно слушаю все. Самое дерьмовое занятие в мире – слушать чужой разговор, в центре которого твоя глупая тыква, твои тормоза, твоя печаль или еще что-либо антиобщественное.

– Видимо, да. – Говорит в ответ Артему моя мама.

– Ты ему что-то рассказала? – эти слова проскальзывают секретиком от Артема к маме, и у меня в желудке растет беспокойство. Они от меня что-то прячут. Что-то мое, но в то же время не предназначенное моим ушам.

– Ничего я не рассказывала! Артем, он у меня с детства такой надутый.

Это сказала моя мама?

– Бросьте, ребята, – Карина решает разбавить загустившуюся разборку, – он привыкнет. Слава грустный, потому что хотел жениться. Не повторять же мне эту известную нам драму! Все пройдет, он еще будет счастлив. Найдет любовь.

– Знаю я, какую он любовь может найти. – Крякает Артем так, что теперь не только я слышу, а соседняя галактика тоже. Дьявол, проклятье и три тысячи чертей! Если этот извращенец заорет на всю улицу о том, что я бисексуал, я убью его. Сменю имя, сменю паспорт, свидетельство о рождении, отращу бороду, съем язык, сяду на звездолет и умчусь на другую планету. Но сначала – убью Артема Доронина. Врача года. Себе пускай поищет врача.

– Ты о чем? – недоумевает мама. Она о Толе Тарулисе не знает. Прямо ничего. Но сейчас, кажется…

– Да вечно он влюбляется не в девушек! Тьфу, не в тех девушек.

Мне пора защитить свое прошлое, поэтому я крадусь к Артему за его спиной.

– Чем Инна была «не той девушкой»? – вмешивается Карина, по ее голосу понятно, что она гонится меня спасать. Самая лучшая подруга. Только ей можно было рассказать о Толе добровольно. Но не Артему. Он так просто влез мне в душу, как в яблоко червяк, нырнув в такое озеро моей души, куда я вообще не приглашал его с собой поплавать.

– Здарова, старина! – ору я, добившись должного результата – Артем подпрыгивает в небесную высь и возвращается на землю напустить на меня тучу голодных собак.

– Привет. Обязательно пугать до потери пульса? Как ты?

– Я нормальный. – Никто так не врал, как я соврал сейчас. Мне и под пытками не осилить эту науку – быть нормальным.

– Я серьезно, как твое состояние?

– Тяжелое-стабильное.

– А настроение?

Ты – был моим настроением. Когда-то мы были Мишкой и Ежиком в тумане.

– Напьюсь – станет лучше. Шучу. Лучше не станет. Нет у меня никакого настроения. Его у меня мама отобрала, пока я не видел. Как будто пока я отвернулся стереть с полочки пыль, мама бросила в огонь все мои книги, посчитав, что мне они больше не понадобятся, и смысл жизни сгорел.

Артем обрушивает мне на плечо свою руку, мол, чего ты, вот он я, твое настроение.

– Слава, у тебя все будет хорошо. Покруче, чем у меня. Я тебе говорил.

– Жираф большой, ему видней. – С помощью взгляда я описываю Артема контуром и испаряюсь к чертовой матери, а не к своей этой невесте, которая еще хуже.

В слепящей разочарованные глаза атмосфере загса глубокую, черную, непросветную тьму, текущую из каждой части моего существа, становится так очевидно, что я поражаюсь, как регистрация брака не обратилась в похороны. Я плачу и, вероятно, люди интерпретировали мои слезы по-своему. Артема и мою маму объявили мужем и женой, со всех сторон защелкали все камеры, кроме моей, а целуются они, как в какой-нибудь порнографии.

Петр Доронин обнимает сына дольше всех и рассказывает, как гордится им. Он едва сдерживает слезы, я прежде его лицо таким счастливым никогда не видел. Пока маму с Артемом с каждой секундой становится все меньше видно за горами цветов, меня прокалывают факты, один за другим, все они разжижают душу, словно кислота: у меня нет отца. Лучший друг нынче мой сертифицированный отчим, осталось только еще чаще называть меня плохими словами, давать подзатыльники и бить по морде. Егор, первый отчим, так делал. И Артем так делал, но по-другому. Круглое лицо Егора было серьезным и суровым, словно его нещадно доканывает факт моей тихой натуры. Артем же скалил свои совершенные зубы и сотрясался, точно его что-то щекочет изнутри, и я видел, чем он занят – получает удовольствие. В такие моменты мне еще больнее, и еще глубже становится трещина в сердце при мысли о Толе. Толя так не считал, как они. Не считал до тех пор, пока…

Позже это обдумаешь, Логвин.

А пока до конца вечера мне придется выслушивать, как хорош Артем. Правда, когда мы приезжаем в ресторан, одна из маминых сокурсниц, крашенная худая стрекоза, подлетает ко мне, подготовив отманикюренные руки в отвратительном жесте, словно я младенец в люльке и, подцепив внимание всех, галдит на весь зал:

– Какой хорошенький мальчик! Какой сладенький! Это, наверное, Танечкин сынок! Напомни, как тебя зовут?

Отвечаю так же громко, набрасывая на нее грубый голос и грубую реальность. Пусть знает, что под кожей сладенького прячется отряд специализированных злых духов.

– Чмом. Меня зовут вонючим Чмом. Ну… иногда Лошарой. А еще Тормозом. Что? – это я Артему, который поймал меня глазами. – Ну, что? Давай! Возрази мне! – в этом определенно есть тухлый стеб, поскольку никто чаще Артема не давал мне характеристику этими словами.

Мой внешний голос замолкает. Скрытый припоминает Артему самое ужасное. Каждый его грех, отравивший мою душу, выступает у меня в лице: ты уводил девочек у меня из-под носа в клубах. Не имеет значения, что меня они не интересовали. Я видел, как это интересует тебя: достижение унизить меня. Ты собирал все восторженные взгляды и комментарии, пока я, жалкая крошка в красивой хлебнице, пытался найти кого-то, кто не будет смотреть сквозь меня.

А потом я сажусь за свое место и начинаю пить. Я. Начинаю. Пить.

Внутри ресторана, заполненного сутью дня, считающимся праздником для всех, кроме Мальчиков-невидимок, начали происходить несуразные глупости вроде первого танца молодожен, конкурсы, от которых меня воротит, но потом, когда меня торкает, начинает смешить. Мне приходится смотреть на то, как Артем, выкинув из головы весь мрак на моем лице и все, что ему передал мой внутренний голос, заставляет людей в хорошем смысле смеяться над собой либо свистеть от восторга. При выкупе невесты ему дают команду станцевать Лунную дорожку. Никто и не подозревал, что у него получится ничуть не хуже первооткрывателя этого танца. Я такого еще не видел. Как будто Майкл Джексон реально бессмертен. Тамада, взойдя на переносную лестницу, закидывает на голову Артема шляпку, и мой друг мастерски проделывает парочку таких умопомрачительных движений, что возбуждаюсь даже я. Она награждает его призом за привлекательность, а мама поцелуем из порнографии, когда ее возвращают «похитители». Кстати, ими оказываются Петр и его десятилетний сын Сергей.

Некоторое время я слежу только за лицом мамы. На моего друга, которого она у меня сперла, она смотрит так, будто ничего лучше Артема в ее жизни не случалось.

Затем единственный раз за вечер я, опрокинув бог знает какую по счету стопку, иду разгрузиться в своем танце. Мальчики-Невидимки обретают плоть и кровь.

За минуту до выхода я подхожу к ди-джею на ногах, которых нет, и делаю кое-что такое, из-за чего рок льется из колонок, словно кипяток – заказываю беспредельный гитарный бой Металлики, который мама терпеть не может. Эмоционально ограниченная попсовичка, которая не в состоянии воспринять подобное творчество, склонная презирать тех, кто является его частью. Маме проще назвать меня дебильным, потому что слушаю рок, чем поинтересоваться, в чем же смак.

Движения мои исполнены недостатком не только внимания, но и той жажды, утолить которую по силам лишь одному человеку, и это не Инна Лоран. Водка помогает вложить в танец самые грязные мечты. Пристроившись к шесту, я думаю о том, что сделал бы с Толей, если б он прямо сейчас материализовался в зале, как жарко назвал бы меня по имени (не останавливайся, Слава!), тем самым одурманив меня, как от его голоса и особенной речи растаяли бы мои уши, как бы я облизал каждый его палец, какие его прикосновения сбили бы меня с ног. Эти мысли просто лучшие партнеры по танцу, я ощущаю с ними такую свободу, какая птицам только снится, и снимаю с себя несколько вещей, пока с подиума меня не снимает Артем. Отрываясь всласть, я обращаю внимание на другой шест в этом зале и, повернувшись к жениху (жаль, не моему), сразу как следует использую его по назначению, за что получаю от Артема под зад, которым собрался об него потереться.

В остальной части программы я мрачно сижу за столом, пока люди прыгают под «Белые розы» и «Сказочную тайгу». Казалось бы, всеми позабыто, как круто сын невесты выдал в себе «вонючего гомика» – так в прошлом году меня обозвал Артем, а сейчас ангельски исполняет моей матери песню. Так сложилось, что мы оба друзья блестящей Каринки Лестер, выпускницы Гарварда и автора таких песен, от которых я под дозой, поэтому Артем брал у нее бесплатный урок вокала за месяц до решающего дня. Не то, чтобы Артем не умеет петь. Умеет. Да так, что дорога ему в проект «Голос», утирать там носы. Никогда не забуду, как друг исполнял для меня «Тоже является частью вселенной». А после этого «One Step Behind»1 Карины. Есть такие песни, которые просто слышишь, но есть такие, которые входят внутрь и остаются с тобою навсегда. В этой песне о силе настоящей дружбы без предательства и зависти, когда друг, единственный крутой чувак, способный вывести тебя из депрессии, вдруг тебя покидает… но при этом все равно «на шаг позади». Никто не знает, каким образом друг покидает Карину в ее песне – уезжает ли, умирает… Судя по ее опыту с первым мужем, который был ей тем самым лучшим другом, он умирает. Но если разбирать мой случай – так он женился на моей матери. Предательство ли это? Со мной ли он до сих пор, как раньше?

Урок Карины был для Артема по сути психологической поддержкой:

– Чтобы не нервничать, ты должен забыть о количестве народа и обращаться только к Тане. Переживай то, что вложил в себя текст, растворяйся в чувствах. У тебя так превосходно получилось с моей песней тогда, после вечеринки! И «Тоже является частью вселенной» ты пел так, что у меня замерло сердце. Я ощутила, как ты переживаешь за Славу и хочешь для него всего хорошего, как хочешь донести до него, что он огромная часть того мира, в котором тебе хорошо жить. Таня должна услышать то же самое в свой адрес.

В тишине при произношении молодоженами клятв зависает совершенно осязательное волшебство, хотя к нему невозможно прикоснуться рукой. Первой начала мамочка. Поблагодарила мужа за то, что он появился в ее жизни, доказав, что встретить родственную душу можно в любом возрасте.

– Да, в ее годы это проблематично. Повезло, что нашла мужика, который искал себе мамашу. – Видимо, включился мой внешний голос. Видимо, я прошептал эти слова Карине на ухо – я вместе с ней, Петром и малым за одним столиком сижу. Хотя мне это может просто сниться или казаться. Не знаю. Все кружится-вертится.

Настает очередь Артема говорить. Жаль, я не оставил дома свои уши.

– До тебя я не подозревал, как нуждаюсь в таком огоньке, который только ты смогла во мне отыскать. Клянусь, что до конца своей жизни буду оберегать тебя и любить. – По залу проносится странный звук: кто-то решил заржать, потом передумал и попытался сдержать смех, но у него получилось кое-что неприличное. Гляжу по сторонам в поисках идиота, а все переводят взгляды в мой угол – этим идиотом оказываюсь я. – Обещаю, что каждый в нашей семье будет счастлив. – Не пизди. – Мне понравился этот я, который рядом с тобой. – Голос Артема прогибается, в лице отражается что-то, чего он не хочет спалить, и приклоняется над губами моей мамы. Пока они приступают вылизывать друг другу рот под всеобщие свисты, я занимаю руку выпивкой.

– Слав, хватит? Как считаешь? – мою руку ловит Петр, но я налить уже успел. – Ты давно хорош, ничего не скажешь.

– Петр Иванович, ты анестезиолог, если мне память не изменяет? Так вот. Это не пьянство. Это анестезия. – Я залпом осушаю до краев наполненную рюмку. – Ик! Тем более меня чего-то не берет, как полагается. А вам сейчас так хорошо, что вы не способны ощутить гадство моей жизни в полной мере.

– Ты не знаешь, что сказал. Не верится, что ты медик. Я за всю жизнь научился дважды ценить каждый вдох: когда лишился семьи и когда поборол кому. Я десять раз подумаю, прежде чем сказать, что жизнь – отстой.

– И я тоже. – Вмешивается Сергей. Я помню, что произошло с ним, помню, что Карина и Петр его новая хорошая семья вместо мамы Алисы, которая была лучшей подругой Карины и умерла, и вместо папаши-убийцы, который погиб при перевозке заключенных несколько месяцев назад, но… Но тебе повезло, пацан, потом тебе крупно, сказочно повезло, ты урвал себе в родители двух лучших людей, так что молчи, пацан. И не смотри, настолько уж напоминаешь мне своего родного отца Владлена Переса. У тебя есть от него все в чертах лица, есть все от черноты волос, зато у тебя доброе сердце и добрый взгляд. Чуткий, отзывчивый, но не сожалеющий, ведь ты все понимаешь – то, что бушует во мне. Ты и сам прошел через эту войну. Я помню тот день, как ты чуть не погиб и как мы с Артемом обняли тебя в больнице, а ты нас шоколадкой угостил. Родной отец тебя хотел убить, и лучше вообще отца не иметь, чем такого, как Владлен, но сейчас у тебя и отчество и фамилия другая, тебе повезло, крупно повезло, поэтому молчи, пацан. Молчи, молчи.

– Значит, я на вашем месте умер бы сразу. – Говорю вслух. – Я не боец… Ик! А дерьмо.

– Неправда, судя по тому, как ты боролся за девушку. – Припоминает Петр. Отчаянный он мужик. Смелый.

– Но я проиграл.

– Потому что она выбрала сдаться. Не за что бороться в одиночку.

Где-то поблизости из бутылок шампанского доносится шипение змей. Сквозь пелену, через которую наблюдаю за миром, мне слышатся очередные монологи о счастье.

Видимо, у меня искажается мимика, поскольку Сергей изумляется так, словно у меня брови, ресницы, скулы, лоб, губы, зубы, уши хаотично меняются местами.

– Слав, – слышу я предостерегающее имя-замечание. – Слав, – он приступает убирать с нашего стола все бутылки на пол.

В это время начались обжимания.

Карина: Поздравляю от всей души. Я безумно за тебя рада!

Артем: Это именно так, как я мечтал. А ты помогала мне мечтать, помнишь?

Карина: Помню. Пусть отныне все будет круто! Главное, больше нас не пугай, не болей, будь здоров. И тебя поздравляю, Тань!

Моя мама: Спасибо, Карюша!

Карина, более значимо, чем это показалось: Это тебе – спасибо.

Помню, за что. За то, что успокоила Артема: до того, как мой друг повстречал мою мать, он был одержим Кариной, хотел отвоевать ее у родного отца, переспал с ней, но его магия на нее не подействовала.

Я выползаю из-за стола. Мама с другом смотрят, улыбаясь, не ожидая черта из коробочки, но в следующий миг по одному черту выскакивают из каждого моего глаза.

– Почему вы не открыли мой подарок? Откройте при всех, хочу посмотреть на вашу реакцию. – Сияю изо всех сил, ведь упоминание о подарке в этой ситуации внушает беспокойство. – Я вам подарил книгу. – Говорю и не вру. – Знаете, как называется? «Культура секса». – Теперь я вру, но это не важно. Главное, что по залу раздается это возмущенное аханье, приподнимающее мой дух. Итак, свадьба двигается к краю пропасти. – Артем Петрович, вам известно это слово? Я не про «секс», это по вашей специализации. Я про слово «культура». Она должна быть во всем. На свадьбе обычно желают чего-то хорошего. Мам. – При этом светлом слове с невесты спадает цвет кожи. – Тебе от всей души желаю выбираться из кровати живой. Хотя я до сих не понимаю, сколько ж надо выпить, прежде чем лечь под Артема. – Я тону в море охов ошпаренных людей. А может, их мертвых душ. – Что, Артем Петрович, неправда? Насилие уступило нежности? Отлично. Поздравляю. Так приятно видеть счастливое лицо развратной сволочи, которому повезло. А теперь перейдем к другой стороне вопроса. – Я двигаюсь к тамаде. Судя по выражению ее лица, я ожившая стена. – Как вас зовут? Давайте пообщаемся.

– Ты что вытворяешь?

– Хочу пообщаться с мастером. Бытует верование, что Господь дал каждой твари по паре. Мама себе тварь нашла. А моя куда делась? – Не то, чтобы я не знаю, где моя половинка. Но лучше бы не знал. Он женат! Но это лучше, чем предполагать, что его где-нибудь в бане шлепает веничком какой-нибудь накаченный, загоревший тип размером примерно в пол шкафа-купе с антресолями. – Хм, вы думаете, все настолько просто? Увы и ах, надежда на лучшее будущее. Вот и сегодня в этом зале мы в качестве тому доказательства наблюдаем все пакости реальной жизни: пока одни, подыхая от радости, счастливо спариваются со своими половинками, другие, лежа дома, мотают на кулак сопли из-за того, что потеряли любовь. – Думаю, все подумали именно то, что должны подумать: то, что я про Инну сейчас говорю. О ней я еще поговорю. Но не этим вечером. – Что ж, паинькам к этому не привыкать, мы терпеливые.

Свадьба стоит у края пропасти. Свадьба шатается у края пропасти.

– Парень, давай исключим эту пошлость из программы. – Говорит тамада.

– Все пошлое в наше время ценится очень высоко. Пошлость – это искаженное представление о прекрасном, связанное с отсутствием вкуса. А иначе почему это не моя свадьба? Я рыжий? У меня уши не в том месте растут? Или косят глаза? Можно подумать, я хуже него! Не это играет роль. Просто, чтоб соблазнить девушку, нужно быть трехметровым, отпетым и профессиональным прошмандовкой, а кто такой я? Обычный питерский мальчишка. Так что, как говорится: совет да любовь, – трудно представить себе яд более ядовитый и мучительный в своем исполнении, чем мои слова, – извращенец и стерва.

Легкий ветерок, и свадьба с визгом летит с краешка обрыва, пролетает между остриями моей ярости.

Врезаясь в каждое дерево, попадающееся на пути, я иду на выход, исключая то, что все деревья я выдумал и на самом деле это, скорее всего, какие-то одеревеневшие люди. Затылком ощущаю суету – то, как усердно Артем пытается устранить последствия моего разрушения, как он шепчет тамаде на ухо, чтобы она, наверное, все перевела в шутку. Его идею перехватывает Карина. Она овладевает микрофоном и всей сценой, потому что я слышу, как включается инструментальная версия ее песни.

Хочу читать. Люблю книги за то, что они заставили меня смириться с собой. Благодаря книгам я мирюсь с каждой странностью в себе. Никогда не видел удачную книгу, главный герой которой – всеобщий любимчик. Потому что они пустые.

Я обожаю читать. У меня на роду написана эта страсть. Читаю все подряд – по аннотации не предскажешь, влюбитесь вы в книгу или нет, поэтому стаскивая книгу с полки, вы всегда рискуете. Это мой самый любимый риск в жизни, когда в любом случае ты зарабатываешь удивление: от того, что не самая известная книга оказывается для тебя лучшей, а лауреат Пулитцеровской премии – пустышкой. Иногда случается и так. Вот потому и обожаю книги. Они такие непредсказуемые.

Но они такие не одни, без которых я больше не могу. Есть еще Толя. Я уничтожил его любовь, и теперь он женат. Он. Теперь. Женат. Каждый шаг отзывается невыносимой болью, вторя этим страшным словам. Идет седьмой год без него, и мне остается лишь осознавать ценность коротких мгновений рук, душ, сердец и языков. Не могу его выключить больше, чем на пять секунд в день. Толя автоматически задействуется у меня внутри, и начинается борьба с макро и микроорганизмами – сущности Толи там больше, чем моей, я чувствую, как он во мне дышит, и в конце концов побеждает.

Закрываю глаза и стараюсь еще немножко подумать о книгах, но нет. Вхожу через двери в красный коридор, будто в скафандре астронавта. В душе моей ободранными обоями и осыпавшейся штукатуркой гниет заброшенная психиатрическая клиника.

– А ну, иди сюда. – В спокойном голосе злобного обещания больше, чем в самом оглушающем вопле. Артем нагоняет меня на ногах-ходулях и крепко собирает в кулак ежик моих волос. Он вшивает меня в стену с кроваво-красными обоями. Цвет необузданный, пробуждает внутренние запылившиеся грехи. Он взял меня в плен между возбуждающей стеной и возбуждающим собой, жар от него идет неимоверный, от запаха духов у меня тахикардия, а ночной океанский цвет распахнутых глаз обрушивается в коридор потоком.

– Я весь с тобой. – Я задыхаюсь далеко не от страха, притягивая Артема за галстук, хотя куда еще ближе? Мгновение, и мои губы коснутся его кожи.

– Ты что творишь? У твоей матери свадьба! Чокнутая, спившаяся тварь! Мозги есть?!

– Согласен.

– С чем?

– С Горбачевым.

– С Горбачевым?

– Да. Он говорил «не надо обóстривать». – Я не осознаю, как пялюсь на Артема так, словно сам всю жизнь мечтаю выйти за него замуж.

– Сколько ты выпил? Я думал, твой танец на пилоне – это худшая часть моей свадьбы, но ты можешь и круче. Впрочем, танец был не многим хорош. Ладно я, лучший друг, твой секрет знаю, но зачем всем-то показывать, что ты гомик вонючий? – Артем смотрит взглядом «лучше бы тебе вернуться в свою скорлупу». – Я понимаю. Прошлый опыт сделал тебя циничным, как меня однажды. Но нельзя позволять себе опускаться до такого. Зачем ты передаешь свои страдания другому? Их надо прижимать к стенке. Разве ты не рад за меня? А за маму? У нас все будет нормально, не бухай только!

– Не понимаю, с чего бы мне не бухать, если мой любимый друг отныне и навеки мамочкина ручная блядь. Твои глаза… в них все ныряют с разбегу, будто это Крымское море. Но как она могла клюнуть? Открой мне свой секрет. Почему ты мне его не откроешь? Инна тоже влюбилась бы в меня больше, чем в фигурное катание.

– Этой осенью год с тех пор, как Инны не стало, пора брать себя в руки. Потом поговорим. Ты никакой. Я попрошу папу подвезти тебя до дома.

– Пьяный – это когда я сплю в винегрете, думая, что на подушке. Пьяный – это когда я слушаю Билана, думая, что Кипелова. Пьяный, это когда я сплю с девочкой, а наутро выясняется, что с тобой. Но не пьяным и не трезвым, Артем, я не нуждаюсь в оценке своего состояния от какого-то… извращенца.

Я получаю шлепок по лицу, огромная рука Артема задевает мою щеку, нос, рот – пол-лица снято с костей его пощечиной, и будь я трезв, у меня бы от такой боли из ушей или глаз вылетела какая-нибудь планета.

– Успокоился, пидор? – змеей шипит он. Вот-вот появится разрезанный тонкий язычок. В попытках скрыть от чужих ушей наш диалог, Артем прижался ко мне еще теснее. Бедра… я чувствую его крепкие бедра. И его руку над своей головой. Его дыхание, жар. Запах кожи с ароматом парфюма.

– Чо, ключи повесил, а закрываться не надо?

– Что это значит?

– То, что ты рискуешь, Артем. В том числе и в словах. Как ты меня назвал?

– Ты слышал, кто ты есть. И я с тобой по этому поводу еще успею разобраться. Я из тебя ногами выбью эту дурь, чмо! – после этих его слов я поддаюсь в сторону, бурча под нос то ли «пошел ты» то ли «чтоб ты провалился». В неподобающей злости Артем перестал быть человеком. Его руки хватают меня то за шею, то за пиджак, изо рта выпадают наставления и ругательства, штаны возле ширинки мне становятся малы, я все еще стараюсь вырываться, но в какой-то момент сдаюсь, а Артем все не может выпустить весь пар: – Когда ты переживешь эмоциональный катарсис? Сколько тараканов надо отравить у тебя в голове? – Интересный вопрос. В голове моей нет ничего, кроме большого кладбища, затопленного болотом, и тараканы там элементарно не выживут. – Заткнись и стой, я схожу за отцом. О, черт! О, господи! – вспомнив властителей света и темноты, обоих сразу, Артема отбрасывает от меня к противоположной стене, но это еще хуже, чем я со своим возбуждением уперся ему в бедро – с такого ракурса намного виднее, чем это я уперся. Теперь Артем не будет говорить, что мне в ванной нечего прятать. Я поспешно снимаю пиджак, чтобы скрыть быстрое реагирование, осторожно смотрю на Артема, а друг осторожно переводит взгляд с реагирования на мои глаза и отходит на шаг, словно я отсчитывающая последние секунды до взрыва бомба.

В коридор входят Каринка с мужем. Никто не догадывается, как я облажался. Все по-прежнему считают, что шоу в зале ресторана – гвоздь моего номера с облажанием. Песню свою Карина отпела, а я и не помню, как мы пережили аплодисменты. Моя лебединая песня тоже будет исполнена очень скоро. Мой друг стоит, как швабру проглотил. И я стою. Во всех смыслах. Вот это провал. Кажется, друга у меня больше нет. Натуралы такого не прощают. А еще иногда убивают за это. Лажа. Какая лажа! Чувствую под носом что-то горячее и касаюсь этого места рукой.

– Папа. – Говорит Артем, через столетие обнаружив Петра. – Карина. А где мой брат?

– Сергей с Таней. Что происходит? – конструктивно и жестко, словно командир, требует Петр, оценивая обстановку в полку. – Зачем ты его ударил? Не видишь, какой он? – и достает платок. Через мгновение я понимаю, зачем он мне понадобился.

– У меня кровь! – взвываю я, обнаружив ее на своих пальцах. – Ты за это заплатишь, сволочь! Ты заплатишь за мою кровь и боль! – вместе с криком во мне взрывается и радость, потому что быстрого реагирования больше нет.

– Дружище, успокойся. – Карина тянет ко мне руки и меня несет к ней, но в то же время кидает на Артема. Я почти ору: это ты виноват – и в пьянстве моем, и в истерике, и в палатке! Тебе хорошо, несмотря на то, что у меня случилось восемь месяцев назад, а еще семь лет до этого! Слава богу, все остается у скрытого голоса.

– Ты не имеешь права меня бить! – ору я. – Ты никого не имеешь права бить. – Артем по-прежнему смотрит на меня, как на приведение, криком его ошеломление не согнать, каждая мысль в его голове вытеснена палаткой. Позорище. Мы с ним спали на одной кровати после ночных загулов, мы видели друг друга голыми, пьяными, он видел меня в слезах, словно бабу, он видел, как я блюю, но все равно только сейчас по-настоящему стыдно.

– Пап, – говорит Артем отцу, – отвезите его домой и проследите, чтобы лег.

– Не волнуйся, мы возьмем его к нам. Слав, поехали. Мы уложим тебя спать. Я помогу тебе, Слав. У меня дома есть лекарство для тебя. Оно необычное. Я тебе его дам. Просто позволь мне помочь тебе.

Это последние слова, которые запоминаю, и закрываюсь в такой прочной скорлупе, как драконье яйцо. Дальнейшие события навеки проиграны темноте. Единственное, о чем думается перед сном-обмороком в машине Карины, это о моем последнем посте «В Контакте», точнее о комментариях, которые там оставили мои друзья.

«За что жизнь причиняет столько боли?»

Анатолий Тарулис: Славка, просто будь занят и все.

Увидев это имя, я не обратил внимания, о чем писали другие. Я мысленно открываю самую раннюю фотографию, где могу видеть его таким, каким встретил в первый раз. Таким, почти еще не ударенным жизнью. И смотрю на мальчика без синяков, который больше не мальчик.

Я открываю свое альтернативное сознание, где мы еще вместе и никогда не расставались, и снова вижу его светло-русые коротко стриженные волосы, светло-карие глаза, светлую улыбку, светлые зубы, светлую кожу, он сам – сплошной свет. Наверное, его свет бил в глаза, когда мы оказались в одной комнате, когда рядом со мной оказались его плавные движения со словами на руках, его плавные линии одна от другой, подчеркнутые идеальной для него одеждой, его позитивно настроенная голова, его сто семьдесят сантиметров роста как у меня, его положительное отношение, крохотные брызги веснушек и клевые ямочки на щеках. Походка, будто никуда не торопится и при этом успевает все. Губы, готовые улыбнуться в любую секунду. Глаза, на все вокруг смотрящие словно на чудо.

Когда я заметил под своим постом слова от него, я физически ощутил его возвращение в мою жизнь – то, что однажды принадлежало мне по праву, на бесценные пару мгновений перестало быть просто воспоминанием. Сообщение его отзывается знанием, но откуда он в курсе, из-за чего мне плохо? Считает ли, что это из-за него? Видимо, да. И поскольку слова его следует переводить как «забей на меня», я ему не отвечаю. И по-прежнему не отправляю заветное сообщение из тетрадки, которое с таким трудом составлял, желая добиться самого должного – я хотел бы, чтобы у него взошло сердце, как солнце, и увеличилось по его же размеру. Чтобы Толю накрыли воспоминания (сокровища, которые не украсть), чтобы он почувствовал мою любовь, которая целиком его, и все понял: я ничего не забыл. Я хотел, чтобы он ко мне вернулся, но узнал, что он женат. Теперь мы не просто распиленные. Он посылает сигнал на мой спутник «не вздумай писать мне», я получаю сообщение, но не Толю, а вместе с этим реальность, в которой самое сложное – это просто сделать вдох.

Не знаю почему, но мое отражение не отбегает вглубь зазеркалья этим утром, когда я стою в ванной комнате со своим «держись подальше» лицом – таким мятым, словно я всю ночь на нем танцевал. Под глазами мешки, в которых можно хранить картошку. Почему я оставил позади свадьбу, но чувствую себя так, словно отстоял три панихиды подряд между скорбящими и ревущими женщинами?

Опираясь о края раковины, закрываю глаза, чтобы ослепнуть, но эта идея ужасна – из темноты выступают годы, светят фонариком, разбивают зеркала, разбивают сердца, и я начинаю смотреть, как оборачиваюсь в классе и вижу его впервые. Как мы начинаем, и я не могу пережить передозировку им. Сердце мое пытается догнать луну, пока мы хохочем на Невском. Пересекаем острова, каменных львов и Аврору, белых и черных ангелов, едем в Петергоф и попадаем под дождь, не замечаем, как от электричества вокруг нас все падает и разбивается. Как разбиваются каменные ангелы в моей душе, превращаясь в живых. Мы смотрим на мост, а потом сжигаем его и строим новый… Мы в квартире… На его крыше… Руки находят друг друга под партой… Под ковром синей ночи с оранжевым горизонтом… Японские закуски из его рук… Его лицо плавится изнутри… Звук имени, который заменяет другие слова, потому что их так сложно произнести, хотя они пульсируют у тебя в крови… Потому и сложно, что так сильно правдиво…

– Слава! – звучит слишком резко и встревоженно, определенно это говорит не Толя, который звал меня так нежно, будто при ином раскладе мое имя разобьется. Потом снова: – Слава! – открываю глаза, вырываясь из безумного потока мыслей на бешеной скорости. Голос Каринин, он доносится из кухни, не Толин, который говорил «Слава» так, будто только глядя на меня сообразил, для чего людям необходимы солнце и лето, смех и радость, стихи, выходные и небо в ласточках. – Слава. – Говорит Каринка тише, кладя руки на оба моих плеча. Касание успокаивает вибрирующие во мне жесткие струны, усилитель эмоций стихает, она вовсе не смотрит на меня, как на несчастного, и мне кажется, что я скорее «тоже являюсь частью вселенной», чем выпал из нее. – Дружище. Кофе на столе.

О таких друзьях Карина написала песню «На шаг позади»? Которые побуждают улыбаться в те дни, когда ты живешь так, словно чудес не бывает?

На кухне она рассказывает о моих приключения на свадьбе, и я захлебываюсь в стыде.

– Это что мне теперь, на улицу выйти нельзя? Надо ж было так опозориться! И не дарил я им книгу ни про какой секс, блин. Это кулинарная книжка. Артем любит домашние выпечки, особенно пиццу. Мама нам… в смысле, ему готовит.

– Слава, – Карина сжимает мою руку в знак поддержки. Я замечаю, насколько то, что она скажет, является правдой и не обсуждается: – Мама любит вас обоих и у нее всегда найдется кусочек для каждого из вас. Для двух самых любимых парней.

Когда я стараюсь напялить улыбку, в двери звонят гости, не представляю себе, какие, но думаю лишь о маме и Артеме, как и о том, что я далеко не человек после всего, что натворил, наговорил и надумал вчера. Особенно когда вспоминаю о своем никчемном стояке при Артеме. Позор. Воспоминание возникает ниоткуда. Если бывший друг и бывшая мама еще передо мною появятся, то только для того, чтобы снять с меня мерки для погребального костюма, а потом повеселятся на моих похоронах, как я на их свадьбе.

– Успокойся. – Читая мысли, говорит Карина. Движение ее ладони на моей руке вытаскивает из глубины живота слезы. – Тебе надо поговорить с мамой и Артемом. Важно только их мнение.

– Ничего хорошего они не могут думать. И когда я с ними поговорю? Они так друг в друга влюблены, что забыли, что время идет своим чередом. Как… когда-то и я забывал. Настолько давно, что начинает казаться, что я об этом просто читал. Но как это было красиво!

– Это было с тобой, Славка. И будет. В мире еще остались бессмертные силы, которые обязательно вас с Толей снова притянут вместе. Увидишь! Мы в Питере, друг, а в этом городе с людьми постоянно случаются чудеса. – Слова про нас с Толей Карина говорит так, чтобы никто в этом мире не слышал. Она знает, что мой секрет пока только мой и в будущем мне понадобится много храбрости, чтобы превратиться в себя настоящего везде, а не только с ней.

Шаги раздаются в настоящей жизни, не в воображении, которое я никогда не способен выключить, и в кухню влетают мои мама с Артемом, вовсе не бывшие, с такими обеспокоенными лицами, словно ночью меня сбила машина. Мама выглядит на миллион долларов, как и должен мастер по красоте – идеальная кожа, река черных волос, приподнятых у корней. Она так удивительна, точно прилетела на воздушном шаре. Артем вносит сюда вылитого себя, свои любимые духи, синие обжигающие глаза, и свой порнушный вид. Даже несмотря на то, что на нем брюки и рубашка, а не колготки в сетку и не стринги, все равно вид порнушный. Позади Артема выделяется его папа Петр Иванович: светлая челка на бок, подчеркивающая в нем парня, а не мужчину пятидесяти одного года, футболка, джинсы, все слишком обтягивает, у меня от этого слюнки текут, но согласитесь, грех скрывать такую фигуру, если тебе уже столько лет, но все еще есть все это, в том числе ледниково-серые возбуждающие глаза. Петр вышагивает невесомой поступью, плывет в паре сантиметрах от пола. Прямо как лечащий врач он объявляет маме и другу, что со мной все в порядке.

Относительно, – хочу внести поправку, но вместо этого плачу, как несчастный одинокий крокодил и целиком утопаю в объятиях мамы, бросая самые отчаянные мольбы о прощении, впервые в жизни без издевок называя ее «мамочкой». Она вытирает мои щеки, как в детстве, но сама не плачет, она как обычно всесильна, словно утес или водопад.

Артема тоже обнимает его папа, но только сзади за плечи, когда он садится напротив меня за стол, так осторожно, будто из-за меня этот стол под напряжением, и от единого движения за ним можно заработать удар током. Лучше бы меня током бахнуло, думаю, ловя взгляды друга, боясь, что он о палатке только и вспоминает. Петр предлагает Артему чай, так ласково зовя его по имени, как еще год назад не было ни разу. Раньше между ними протягивались колючие провода, но стоило нескольким событиям помирить их отношения, они мигом превратились в конфетную парочку.

К сожалению, в самые деликатные моменты жизни я неспособен стать Мальчиком-невидимкой.

– Тебя пора лечить? – спрашивает Артем, пользуясь отсутствием мамы. Он догадался! Что я добавил коньяка себе в чай. – Выбирай, бухаешь или водишь. Вляпаешься – тебя никто вытаскивать не собирается.

– Я никогда не сомневался, что у меня есть надежные друзья.

– А ты напиши своему любовнику, может, он тебя чем-нибудь от пойла отвлечет?

От мелочного слова «любовник» у меня съеживаются остатки нежных чувств к этому миру.

– Если я соберусь чем-то заняться с любовником, ты последний узнаешь.

– Только попробуй снова спутаться с ним. – Если Артема распилить пополам, то внутри у него окажется засохший цемент, а не плоть и кровь человеческая, уж так не по-человечески он зол. Мне плевать, я выгляжу искушено и нагло. – Я разозлюсь – мало не покажется, и клянусь, отделю ему от тела все, чем он тебя «любил».

– А ты ничего не слышал о том, как люди любят всем существом, так просто, без остатка, словно кидают свое тело в пропасть?

– Пап. – Артем решает, что настало время напуститься на отца. – Ты психолог. Скажи что-нибудь.

– Вкусное печенье. – Отвечает Петр вполне серьезно, смахивая с уголка своего влюбленного в Карину рта мелкие крошки, но выглядит это до щекотки смешно. Обожаю отца Артема!

– Папа! Слава влюблен в парня, считает, что это нормально, и все, что ты скажешь, это – вкусное печенье?

– Да. Потому что оно действительно вкусное. Попробуй!

– Да убери ты его. Помоги Славе справиться!

– Любовь не болезнь. Если ему было так здорово, если у него был чертовски сильный оргазм и он полностью растворился в человеке, медицина может застрелиться. – Кажется, от слов Петра у всех переехали брови. Со лба на макушку. Во дает! Все начинают смеяться, кроме Артема, который берет меня за руку и просит выйти на беседу с глазу на глаз. Спокойным голосом.

Таким же голосом он продолжает говорить в домашней музыкальной студии Карины Лестер, где звукоизоляция, спящие в углу электрогитары, и дверь закрыта. Большой свет включен только за стеклом, где выстроена сценка с музыкальными инструментами. Мы сидим на кожаном диване в полумраке, возле огромной панели с миллионом кнопок, о назначении которых имеем не больше понятия, чем Карина о простейшем инфузионном волюметрическом насосе. Я сижу, опустив веки, руки и голову. Опущенный в грязь. Спина Артема напротив пряма, как стена, его вид несет устойчивость и мощь, на которую я могу положиться даже сейчас.

– Хочу сказать то, чего никогда не скажу при людях. Насчет Толи. Я понимаю тебя. – Говорит Артем то, от чего я поднимаю взгляд, отойдя от стыда неожиданно далеко. – Знаю, почему ты влюбился в него. Он хорошо к тебе отнесся, дал понять, что ты особенный, сумел стать близким человеком для такого замкнутого, колючего пацана. Мне тебя жаль, Слава, тебя привлекли его душа и характер, ты не виноват, но послушай. Я все равно люблю тебя, как должен был любить своего брата-близнеца, которого не вернуть. Я переживаю за тебя, потому что ты можешь потерять маму, лицо, карьеру, многое… Тем более ты влюблялся в девушку после Толи, верно? А значит, может получиться еще.

– Артем, не жалей меня – я был счастлив. Сколько людей продало бы душу за то, что было между мной и Толей? Некоторые чувства слишком особенны, чтобы «могло получиться еще». У тебя с моей матерью та же самая неземная связь, мне видно это через свой космос, я понимаю все, но пока не могу привыкнуть. Я хотя бы стараюсь. Раз уж вы вынуждаете меня терпеть. В таком случае дайте и мне ощутить вашу поддержку, а не страдать от страха вас потерять. Хорош ли тот родитель и друг, которого можно потерять из-за своей ориентации? – Казалось бы, мои слова имеют успех, поэтому когда зависает студийная тишина, я обмираю и жду ответ Артема – согласится ли он, сдастся, или…? Если произойдет некое «или», я умру на месте.

– Я запрещаю тебе этим заниматься. – Наказывает он с железом в горле, так что я умираю на месте. А еще хочу напасть на него, но поскольку неспособен шевельнуться, за меня на Артема нападает мое отражение в стекле.

– А я и не занимаюсь. Но мне интересно, как ты это сделаешь. – Говорю спокойно, делая вид, что внутри у меня не кровоточит разбитое сердце, а вокруг куча дверей и выход к свету, но не каменная коробка бессилия со всех сторон.

– Да уж как-нибудь. Меня только собственный труп заставит одобрить ваши отношения.

– А меня сколько трупов заставят одобрить ваши?

Наши отражения дерутся так, что Карина вызовет полицию.

– Тебя заставит то, что я могу нечаянно проболтаться о твоем голубом увлечении при Тане.

Какая-то инъекция ядовитыми травами. Особенно ядовито это подлое «нечаянно». Сволочь. Вот что я хочу закричать: ты – засратая подлая сволочь! Но мне не приходится – не сомневаюсь, это на полной громкости несется из моих глаз. Наши отражения уже в крови, бегут писать заявления об избиении, разводятся и меняют замки. А затем мы возвращаемся в кухню.

Мамы еще нет, видимо, обследуя квартиру, она решила рассмотреть каждую деталь интерьера. Перед нами открывается возможность подвести логический итог беседе с остатками мозга. Как долго мне еще уступать? Почему только Карина нормально относится? И Петр, который еще раз пытается остудить дикий нрав Артема:

– Твоя нетерпеливая оскорбительная критика отдалит тебя от на редкость хорошего друга. Всеми словами ты обозначаешь границы допустимого: даешь понять Славе, что он может быть любим только в той шкуре, в какой ты его хочешь видеть. Это неправильно.

– Я не просил тебя вмешиваться, папа.

– То есть, мне вмешиваться, когда мои комментарии в твою пользу?

– Знаешь, тебе плевать на его вкусы только потому, что он тебе не сын.

– Смотрю, ты очень хорошо меня знаешь. Прямо видишь насквозь.

Им приходится остановиться, когда в кухню возвращается мама. Артем уже улыбается во всю, а меня бесит, что он так быстро может вернуться из тьмы к свету сразу после того, как поссорился со мной в хлам, а отражения наши даже на следующий день не собираются забирать заявления о нападении.

В понедельник мой первый рабочий день и я изловчился задать себе шикарную характеристику, так сильно напился на свадьбе в субботу, и столь же успешно повторил эту процедуру в воскресенье. О том, что больше не работаю в больнице и устроился на освободившееся место в мед-центр «Во имя жизни», я вспомнил в воскресенье вечером. С утра меня начало тошнить. Я едва познакомился с врачихой в кабинете электрокардиограммы. Едва обосновался за новым столом, как мне понадобился туалет. В туалете меня наконец прорвало, я сорвал с себя голубой медицинский чепчик, сорвал шкуру, которая мне с некоторых пор слишком велика, упал на край унитаза и из меня с болью и стоном принялся выворачиваться этот отвратительный год, ужасная мамочкина свадьба, ссора с Артемом, дешевый коньяк и разъедающая пустота. О том, что я рвал, первой по моему лицу поняла врач функциональной диагностики, с которой мне предстоит работать и которая попросила называть ее просто Стеллой. Меня завалили под капельницу, я сто раз после нее пробегал отлить, почувствовал себя намного лучше, но теперь меня забеспокоило отчество врачихи. Стелла Анатольевна. Слишком много Анатолиев вокруг! Главный хирург и того хуже Вячеслав Анатольевич. Куда ни плюнь с завязанными глазами, попадешь в Анатолия.

– Так. – Натиском говорит Артем в своей машине, когда вечером вынудил меня поехать с ним в кафе. – Мне рассказали, ты валялся в процедурной. Допился? Не будешь больше? – скорее предупреждает, чем спрашивает. – Надо поговорить. Не о том, что было на свадьбе, а о твоем состоянии.

– То есть, о том, что было на свадьбе.

– Слава. – Опять этот успокоительный голос, как в домашней студии. – Прости за пощечину в ресторане. У тебя шла кровь, прости за это. Я переборщил.

– И ты. Сам знаешь, за что. Ты меня не возбуждаешь, это темнота. И я был…

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Договорились?

– Спасибо.

– Ты можешь поговорить со мной, о чем хочешь, кроме этого.

– Не думаю.

– Слушай, извини, если слишком грубо выражаю свое мнение. Если хочешь поговорить о парне – говори. Главное, помочь себе справиться.

Я заползаю в себя подальше, ориентируясь в такой темноте, к которой давно привык – туда, где пахнет коньяком и из угла в угол снуют голодные коты. Справиться. С кем? С Толей? Если бы я только мог. Лучше бы я провел свои выходные в психушке…

В «Зингере» приятный гул тихих разговоров. Я рассматриваю официанта, мучающегося в уголке с протиранием стакана. Он с таким тоскливым видом трет один и тот же прибор, что мне хочется прижать его голову к своей груди и утешать, пока он не уснет. Артем ерзает на месте, поправляет воротник одной из своих рубашек, специально сшитых обольщать, теребит салфетку, вилку и фразы – хочет поговорить обо всем. И я. В моем внутреннем монологе ужасно много запятых, мне нужно сократить мысли до коротких предложений.

«Я понимаю тебя», – мне так понравилось, как он это сказал в студии. О нас с Толей. Словно наша химия поразила его кровь. Дверь хлопается, вокруг нас пролетают фразы, тихие и громкие. «Нам, пожалуйста, на двоих столик!» – говорит человек, но мне слышится «Толик». «Обсудим это, что ли?» – говорят, но во мне отзывается «Толи». С такими карамельными конфетами вместо глаз даже самые прекрасные оттенки заката не сравнятся по цвету. На какой сесть поезд, чтобы оказаться так далеко, чтобы забыть? Возможно, сейчас, через столько лет, меня наконец-то ослепит гениальная идея, как сделать так, чтобы больше не думать об этом? О том, как это было прекрасно: краснеть до кончиков волос на первых свиданиях, не в состоянии поднять смущенный взгляд, пока он смотрит, не в состоянии отвести глаз, пока он смотрит в сторону; переживать, сделать ли шаг, когда думаешь, что он чувствует то же самое, но все ж точно еще не знаешь.

– Я не хочу быть одним из толпы, – добавляю не к месту истомно. Именно в него я превратился после Толи: в одного из толпы тех, кто предал себя во благо общества, словно оно объявит благодарность. Как охота говорить. О том, чего Артем слышать не хочет. В таком случае я готов просто сидеть здесь до ночи и смотреть на друга, который со мной, а не с матерью, и представлять, что он только мой.

– Ты не один из толпы. Уж поверь.

Делаю несколько больших глотков минералки из стакана (единственное, что нам принесли из заказанного), чтобы не демонстрировать мою эмоциональную шаткость. В лабиринте извилин, где по колено коньяка, копошатся запятые.

– Однажды я сказал тебе, что не собираюсь тебя ни с кем делить. – Я делаю паузу, но Артем ждет остального. – И вот докатились. После посиделки ты поедешь ко мне или к ней?

– Я поеду домой к жене, но увидеться с другом готов в любое время. – Артем кивком подстрекает меня на какие-то откровения. – Поговори со мной. Мне не понаслышке знакомо чувство злости. Но что бы я ни пережил, хуже всего смотреть на то, как ты сохнешь. По парню. По Инне. Его ты до сих пор не можешь забыть, а на нее зол и не можешь простить. Мы можем сколько угодно злиться и кого-то винить, но думаю, на самом деле никто не виноват. В любом случае до встречи с ней ты был веселый пацан, даже с этими мыслями о парне.

– Она ставила клапан на мои переживания. Я хотел ребенка, которого она носила, но узнал о ее беременности, когда она покончила с собой. И знаешь, что? Ты – это по-прежнему ты. Ходишь вприпляску рылом вверх и ненавидишь Толю, учитывая попытки выбить его из меня кулаками. Единственное изменение в том, что ты потерял вкус к своему типичному юмору, но я не забыл, как это происходило – я был игольной подушкой, ты колол меня во все места. Как и многие помимо тебя, кстати. Люди видят, какой я мягкий и думают – если я упаду на него, я все равно не ударюсь, так почему бы и нет? Только вот я однажды могу так сорваться. Мое супер-поздравление покажется вам детской шалостью. И вообще, где мое пирожное? Эй! – докрикиваюсь до официанта. – Слышь, парень. Можно тебя немножко побеспокоить? Ты подашь мне десерт или мне с тобой слегка пофлиртовать? – даже с расстояния я замечаю, что пацан определяет мою личность, потому что в груди у него от страха разлетается стайка летучих мышей. Его словно черти погнали в эту дырявую кухню, где с недоумения он скорее заткнет собой какую-нибудь печь, чем подаст мне чай. Ненавижу «Зингер».

Вернув свое внимание другу, замечаю, что его телу хватает всего, кроме карточки и ручки, возведенной над бумагой.

– Как ты спишь? – спрашивает он, чем еще сильнее походит на доктора, правда не на гинеколога, а психолога, изучая свидетельства моего недосыпа.

– Один. Иногда приходит Пончик, но он целуется плохо, язык шершавый. Кстати, чего-то его не было целые сутки дома.

– Слушай, мне плевать на твоего кота. О себе расскажи.

– Спасибо, что проявил участие. Но хватит заботиться обо мне, как о маленьком. Я знаю, для чего это. Лишний повод показать моей мамочке, насколько ты хорош по сравнению со мной. Я же алкоголик. Я нажился за счет отчима. А профессору делал минет ради оценки.

– Говори тише, кругом люди.

– Чего мне стесняться? Ему понравилось. – Хвастаюсь я, упиваясь испытуемым Артемом отвращением, как сливовым вареньем, возвращая таким образом должок: когда я пятый угол искал под его рассказы о садомазо-играх с бабами, он и не думал остановиться. – Он был симпатичный, на Аладдина похож. Но ты больше думай не о моих любовниках, а о том, что сам им стал для моей матери, и я тебя замочу, если ты ей сделаешь больно.

– Я женился на Тане. Ты об этом помнишь? Хотя ты на нашу свадьбу набухался так, что даже если б там выступали Simple Plan, ты бы сейчас не вспомнил. Ты сам предложил жениться, когда мне сделали операцию. Я чуть не умер, помнишь? Но все прошло, и я жив, Слава! Что не так? Тебе одиноко, знаю, так ты развлекайся. Только не с профессорами!

– Составь список тех, с кем мне можно, а то я опять влюблюсь в кого-то не того. – Отзываюсь я с пронзительной насмешкой. – Если вообще влюблюсь.

– Почему нет? Одна история заканчивается, начинается новая, и все это за одну жизнь. Любовь – такая вещь, которую не положишь в карман, она в твоем сердце, и никто никогда ее не вытащит у тебя в метро. Ты способен на этот дар, осталось только направить его в нужного человека. Был бы этот выбор за нами. К сожалению, мы не всегда становимся счастливы с теми, с кем ожидали. Но меня очень обрадует, если ты опять улыбнешься, как в моем кабинете, когда тебя занесло ко мне поскорее рассказать, что ты был с Инной. – Эти слова как не очень вкусное, эффективное лекарство. Чувствую, насколько становится легче в центре груди, но при этом приходится держать при себе свои слезы. Вот о таких друзьях пишет Карина? – Помнишь Рому Равича? – неожиданно спрашивает Артем, и воспоминания выстраиваются вокруг меня. Я и Артем в боулинге. Там же Владлен и Рома. И Карина с Джорданом. Пока через совсем небольшое количество времени Джордана не убили, и убийцей оказался их с Кариной лучший друг Владлен. Родной отец Сергея спустил лучшего друга с крыши за то, что Карина выбрала его, а не Владлена. На той самой крыше они в детстве пускали воздушные шарики с пожеланиями, а много лет спустя и по сей день Джордан официально считается самоубийцей: нет ничего проще, чем дело рокера, на которого можно навешать суицид и наркотики, но Джордан Лестер даже сигареты не курил. А бывший футболист Ромка Равич курил. И покойник Владлен Перес тоже. Какого это узнать, что твой друг – убийца? Как живет теперь Ромка после этого?

– Он в Москве. – Вспоминаю вслух.

– Да, тренирует детскую команду. Он молодец. Из-за травмы был вынужден покинуть спорт, но все равно остался в деле, найдя новую возможность. И ты найдешь возможность, несмотря на травму.

– Травма была слишком серьезной. Я открыл Инне свое сердце, признался, почему так хочу с ней быть, поскольку она мое средство от этого пристрастия, а она залетела и промолчала, как будто я не имел права знать. Я вижу, тебе это не нравится. Я тоже выбрал бы полюбить одну только живую Инну, однако да, я вечно влюбляюсь не в тех людей. «Слава, расскажи мне о своей личной жизни!» – передразниваю Артема тем годом, когда он принялся беспробудно любопытничать. – Я тебе расскажу. Как мои руки постоянно тянуло к нему в штаны и во все остальные места, ведь это так безусловно в любви, так естественно, если от чувств к нему все горит внутри.

– Остановись. Когда я просил тебя об этом, я думал, что ты нормальный мужик, а не один из этих.

– А я все равно расскажу. Потому что я из этих, и хочу говорить именно об этом. Как мы с ним под водой целовались. Как мне двух рук было недостаточно. Как я напоминал себе оголенный провод под напряжением. А сейчас все вокруг лучше меня знают, как себя вести в несчастные времена. Особенно вы с мамой со своей свадьбой. Да, вам повезло больше, ваша любовь законна. – Кидаю деньги за заказ, которого не дождался, и встаю. – Натуралы сраные. – Шепчу на ходу, зная, что Артему будет слышно.

Мне не многим весело, чем трупу висельника, болтающегося в петле целый месяц. В конце трудовой недели Артем только и сделал, что пригласил меня в кино вместе с мамой, но я отмахнулся от его безумной идеи, вложив в голос максимум возмущения, чтобы он ощутил, насколько его идея вопиющая и непристойная.

Наконец-то суббота, и я никому не нужен. Наушники отгораживают меня от света. Полетаем? Жадно глотаю ушами громкую песню. Эти стихи Карины и гитарное соло Джордана прибавляют мне лишние пять минут жизни. Сердце бьется через раз. Голос Каринки велик и прекрасен, в нем ощущаются душевный излом, надрыв, но при этом энергия неслабого сердца. Ее метафоры, смысл которых я понимаю на английском и русском, щекочут слезные каналы, а Джордана, этого гитарного героя, прежде чем он написал всю свою крутую музыку, сам Господь поцеловал на удачу.

Через несколько песен одну из мелодий поглощает тишина, и внешний динамик раздается звонком Петра Доронина.

– Решил позвонить тебе первым, – говорит он, прежде чем начать.

Мне кажется, что уходит целый час вспомнить, как это было. Как этим утром Артем отвез мою мамашу на работу, а сам поехал в гости к своему папочке. Меня он с собой тоже приглашал, я приехал следом, но передумал заходить. Карина выглянула из окна и заметила новую машину Артема на парковке – с ней было что-то не так. Артем выпрыгнул из окна прямиком до своей «ласточки», приземлившись на четыре лапы, как кот, чтобы рассмотреть черные надписи баллончиком вдоль борта, багажника и лобового стекла серебристой Рено Логан: «извращенец», «аборт – убийство», «во имя жизни? ты – убийца!». И, конечно же, «мамин трахаль». Это все равно что подпись. Автограф автора. Поэтому мой друг, вначале заподозривший, что машину разбили, наконец, узнал, чего не почувствовала сигнализация.

– Не бойся. Я его обработал. – Со слов Петра это переводится как «я успокоил его, хотя Артем бесился и хотел тебе голову с плеч снять, потому что на плечах ей больше не место, а место ей на конце кола стоять на кладбище и пугать ворон, которые воруют с могил печенье. Я успокоил его самым грамотным психологическим методом, дав понять, что тебе нужна поддержка, а не нагоняй, он все понял и придет к тебе завтра поговорить, и даже без топора».

Артем переслал мне видео, сделанное соседом, на котором я использую его машину в качестве холста. В палитре моей только ночь. Все, что переходит по рукам на такие холсты, спит в черных сердцах. В тот момент мне было хорошо, я думал, что улучшаю свое состояние, подгоняю уменьшающуюся с каждым днем душу под размер своего тела, но просмотрев ситуацию со стороны, понимаю, насколько я бездарный художник. Не умею приукрашивать жизнь правильно, чтобы душа не уменьшалась, а роста.

Неужели на этом ролике я? Уверен, Артем не хотел узнавать в этом придурке своего друга, но ему пришлось. Даже мне не хочется узнавать в нем себя, но ничего не поделать – за этим стоит свое страдание и боль. Остается надеяться, что это понимает не только Петр.

На месте Артема мне бы не хотелось думать о том, какая реакция будет у парней в автосалоне при виде веселых надписей на моей крутой тачке. Вот ты привозишь машину на чистку, парни сдерживаются, молятся не заржать, хотя даже не верят в Бога, а как только за тобой закрывается дверь, их щеки взрываются, а в воздух во все стороны разлетаются слюни.

Чертов век продвинутых технологий. И людей, которые суются, куда не просили. У меня горят уши и щеки. Я злюсь на себя, потому что чувствую этот стыд. Я несчастен, как брошенный скромный пес, которого хозяева ночью забыли впустить в дом и ему приходится спать на лестнице, где через него проходят сквозняки и молча перепрыгивают какие-то люди.

Свою радость мы делим с миром пополам, в несчастье же мы всегда одиноки.

Как хоть кому-нибудь объяснить, что каждое решение в жизни неверное? Вот я. А вот стены вокруг меня. Отойду от одной – врежусь в другую. И так всю жизнь, пока тело не превратится в синяк. Везде одни и те же люди, но все равно совершенно другие. Непримиримое противоречие. Родиться – самое неверное решение. И умереть – неверное. И дружить неверно. И не дружить неверно, скучно. Скучно и неверно изрисовывать машину лучшего друга. Даже если он женился на твоей маме. Все неверно. И весь мир всегда был таким неверным, за исключением промежутка времени на первом курсе колледжа, когда двух рук было недостаточно.

Как мы выносим такой скучный и неверный мир? Даже если бы я сел на космический корабль и облетел планету вокруг, вдоль и поперек, я бы нигде не нашел себе хорошего места. Весь мир мне показался бы одинаково неверным со всех сторон.

Действие чар Петра имеет срок годности, поскольку в воскресенье Артем плановым порядком выходит из себя. Зрение от волнения пляшет, что не мешает мне мирно утюжить новую синюю форму с фирменным лейблом медицинского центра. Я совершенно не таким был в детстве, когда у меня еще были совесть, чувство участия и такта. Я обронил эти вещи где-то на пути к взрослению, и если бы семилетний я перенесся из прошлого, он бы испугался этого холодного взрослого человека, ломающего все жизни на своем пути.

– Чистка обойдется мне в кругленькую сумму. – Артем делает театральную паузу. – В очень кругленькую сумму. Ты вернешь все до копейки. Или я выбью свои бабки из твоих карманов ногами. А после этого покажу видео ментам. И наказывать тебя будут они, а не я.

У меня от тревоги пульсирует все тело. Пожалуй, до этого момента я не ощущал, что совершил преступление. Когда мои глаза предательски мигают, я больше не могу скрывать панику, но все равно отгребаю наглость из уголков уменьшающейся в размерах души. Она станет мне настолько мала, что у меня случится клаустрофобия. Мне будет страшно находиться в замкнутом пространстве собственного тела. Так ли чувствуют себя суицидники?

– Если хочешь меня посадить, отнеси им видео до того, как тебе отмоют машину.

– Слава, я понимаю то, что у тебя случилось с девушкой и… с кем там еще, но со мной-то у тебя ничего не случилось. Я не пишу на твоем паджерике, что ты гей. Мои приколы в прошлом были, может, неприятными, но безвредными.

– Ты так считаешь? – невесело усмехаюсь я, впервые за день бросив на него взгляд и наконец-то могу увидеть, как широко открыты синие глаза, в какую футболку и джинсы он одет. Я наконец-то не горю от стыда и страха, зарабатываю первое очко в свою пользу.

– Да, судя по тому, на какой скорости у тебя поехала крыша, думаю, я увлекся. Но не смей больше ставить нам подножки. Мы с Таней хотим быть вместе.

– Я тоже хотел! – воплю я, роняя на доску утюг. – Быть с тем, кого любил. – К сожалею, продолжить получается с переломом в душе, и все отражается в голосе. – Мама бы не поняла. Вот и я ее не хочу понимать. Не тебе мне мозги выворачивать – тому, кто решает за друзей, с кем спать, хотя сам всегда делал то, что хотел. Я был обязан идти на вашу свадьбу, да еще и улыбаться! Нам всем очень важно мнение других. Так вот радуйтесь: о вашей свадьбе никто не забудет.

– Славка, я знаю, какого тебе. – Думаю, на Артема запоздало подействовали чары Петра. – Прошу, старайся контролировать себя – когда-нибудь ты выздоровеешь и, вспоминая, будешь дико жалеть. Откуда тебе знать, нормально бы мама восприняла Толю или нет? Даже не попытался признаться. Мать считает своего сына лучшим, даже если он наркоман. Ты о моей мамаше не вспоминай. Моя мамаша – это странный экземпляр. Но у тебя классная мать. Вы пережили одиночество и нищету, держались вместе, чтобы, глядя друг на друга, не забывать, почему жизнь стоит борьбы. Вы должны навеки после этого остаться друзьями.

– Я сейчас расплачусь. – Утрата совести настолько со мной не вяжется, что Артем теряет дар своей великолепной речи.

– Выключи сволочной режим.

– Я пока ничего плохого не сделал.

– Собираешься?

Жму плечами в загадочном жесте. Думаю, в скором времени меня озарит идея загадить не только его машину. А что бы еще ему загадить? Надо спросить у голубей. Сегодня утром чайки летали так низко, что с первого этажа я увидел одну – она парила в воздухе и налету чесала себе лапкой голову. Если у птиц получается делать несколько дел сразу, то я смогу и отомстить Артему и оставить его при себе. Он не мамин. Он мой. Я первый его нашел.

– А что, вы ведь хотите увидеть во мне скотину. Будет вам. Причем абсолютно трезвая. – Обещаю я, ведя уголок утюга вокруг лейбла, где вышитое сердце в раскрытых ладонях кажется настолько красным, что все остальные вещи в мире после него окрашиваются в зеленый. Когда поднимаю взгляд снова, Артем кажется мне не только зеленым, но и говорящим молча. До моего внутреннего слуха доходит волна его скрытого голоса, который говорит: «Ты забыл Владлена? Тебе не хватило Владлена Переса, сбрасывающего друзей с крыш и стирающего за спинами людей целые земли, пока никто не смотрит?» Я закрываю глаза и стою до тех пор, пока не оказываюсь рядом с успокаивающим меня Толей, на мгновение засыпая рядом с ним. – Слава! – призрачное видение растворяется. – Что с тобой?

– Я Пончика не могу найти. – Отвечаю я, хотя за кота совсем не переживаю. Он молодой, дерзкий, а еще рыжий и толстый. Он всегда в этот сезон уходит на несколько дней кутить, но я знаю, что моя прелесть вернется.

Хочется полностью зарыться в его шерсть. Он никогда не отодвигается, если положить голову на его живот. Спит рядом с моим плечом. Разве что лапой не обнимает. Зато целуется, даже если сыт. Эти видения вдруг возникают, и я чувствую, что начинаю скучать без кота.

– Кого? Этого монстра? – плюется Артем. – Да пошел он! Погуляет и прибежит!

– Монстр здесь только ты.

– Спасибо. Я тебя перед начальством прикрывал, потому что ты любитель поспать, я тебя за собой в крутую больницу пристроил, горло за тебя рвал, потому что ты сам за себя постоять не можешь, и заслужил категорию монстра.

– Значит, мне придется научиться не спать и постоять за себя. Можно, я начну прямо сейчас? Ты крутой специалист, студент-отличник университета, собрал все награды на дурацком конкурсе и работаешь в мед-центре «Во имя жизни», но ничем не заработал право меня высмеивать. Я не дрочу на твои грамоты в рамочках.

– А на что? На Толину фотографию?

– Вот видишь. Что ты несешь. Наша так сказать дружба началась с унижений с твоей стороны. Ничего тебе не мешало делать скоропалительные выводы. Я же лошара. У меня ни друзей, ни девочек не было. – Артем смотрит в сторону, даже близко не в мою, пытаясь укрыться от намеков в свой адрес. – А ты не отворачивайся. Ты снюхался со мной, чтобы повышать себе самооценку.

– Это неправда.

– Ты что, плачешь? – Он угарает? У меня дождь в комнате пойдет из потолка. Артем плачет из-за того, что ссорится со мной. Такого не может быть, никогда не было. Я сплю. И, быть может, проснусь рядом с тем, кого хочу больше всех на свете. – Скажешь, мне это показалось? – продолжаю я в этом странном сне, но невероятный сон обретает новый поворот. В мое окно стучит соседский пацан и говорит, что мой кот лежит там.

Где – там? Как понять, лежит?

Я плохо слышу, что говорит мелкий. Мне не слышно, как Артем орет вслед, прося надеть кроссовки, когда я вываливаюсь в окно без них. Меня несет через дворик к кусту сирени. Я не чувствую ее запах. В моем мире только тень, а не солнце, как видят нормальные люди, но я ненормальный, и могу выдавливать из себя тьму тюбиками.

Пончик лежит под кустом на спине. Несколько минут я перевариваю реальность. Не переваривается.

– Люди увидели, как собаки напали на него, – говорит пацан. – Их разогнали, но было поздно.

Голова Пончика в неестественном движении застыла на боку. Глаза разные. У меня тоже глаза в разные стороны, уши съехали с головы и плечи неравные. Твердая земля под ногами становится вязкой, как болото. Я ухожу под нее по пояс и наконец-то ору.

– Слава, успокойся. – Просит Артем, но я не могу. Руки тянутся к коту, не находят ответного жеста, застывают на полпути и трясутся, словно в дрожательном параличе. – Слава, успокойся.

– Я перестреляю всех псин на районе. Кто это сделал?! – я мечу грозу своими воплями, оглядывая двор – вдруг здесь сраные собаки, убившие Пончика? Я сварю компот из этих собак.

– Слава, успокойся. – Остальные слова мой друг утратил.

Непостижимо, с какой скоростью удается убрать с глаз кошачьи миски. Невероятно, как быстро я стираю Пончика из своей жизни, словно меня подгоняют какие-то черти. Вместе с ним я хочу стереть воспоминания, но проверено опытом – не стирается.

Ни одна коробка из-под обуви не подходит, но Артем находит нужную и хоронит кота под моими окнами. Вместе с Пончиком под землей успокаивается часть моего сердца. Расколоченная душа на метр уменьшается в размере.

Когда вечереет, Артему по-прежнему не удается вытянуть из меня ни одного слога, я лежу в позе трупа, выброшенного с пятнадцатого этажа, огороженный колючей проволокой, а с наступлением темноты беру длинную лестницу до небес и лезу наверх с мокрой тряпкой тушить все звезды.

Повсюду снует огромная фигура в черном плаще. Она всегда за спиной у каждого, просто никто не видит. Но я знаю, где найти бессмертие и спрятаться от смерти. Бессмертие сегодня после работы у меня в наушниках. Глубоко пронзающий голос, тревожные, мелодичные ритмы и оглушительный гитарный вой – все то, что я обожаю! На этот раз я открыл для себя гения из Германии. Аксель Руди Пелл. Врубаю с ноутбука – так, что наушники дребезжат. Карина права: фриссон – это не просто мурашки, это когда кончаешь из-за музыки.

После этого попадается песня, которая повторяет крик моей души: «Psychosocial», Slipknot. Тяжела как автомобиль, но я выдержу такой вес, и когда захочу убить кого-нибудь, я убью его этой песней.

Обновляя плеер, думаю удалить пару песен Карины, которые заслушал до треска, но после этого решаю, что некоторые песни должны быть с тобой всегда. Как обезболивающие таблетки на все случаи жизни.

Мне хорошо до тех пор, пока очередная песня не кончается, и я обращаю внимание на мобильник, который звонил несколько раз.

Когда приходит Артем, я успеваю захлебнуться тьмой. Открываю дверь, застраивая лицо забором невозмутимости, но друг слишком хорошо меня знает и способен заглянуть внутрь, как в вымытое окно без штор. Он сразу замечает, что я плакал.

– Неужто из-за кота? Отзовись! Не сиди, как памятник Пушкина.

– На каком сроке можно определить пол ребенка? – тихо спрашиваю я, а потом вижу его лицо перед собой. Артем опускается на колено перед стулом, по которому растекся я.

– В перспективе неделе на тридцатой, чтоб точно, а вообще… – отвечает он, делая паузы, в лице много тревоги, – можно и на тринадцатой, если плод удачно расположен, но на таком раннем сроке вероятность ошибки – пятьдесят процентов.

– Отец Инны сказал, что не стал говорить в том году про ее беременность всего. – Я с трудом выношу эти слова в мир, каждое из них как еж в горле.

– Тебе звонил отец Инны? Что сказал? Не твой ребенок?

– Мой, но срок Инны составлял более двух месяцев, а как я мог не заметить?

– Живот на втором месяце еще очень маленький. Это зависит от структуры тела женщины. Бывает, даже на четвертом месяце он незаметен. Без знания дела можно не врубиться, тем более Инна сильно худенькой не была. Только на льду. А когда попала в кресло, ты сам говорил, она сказала тебе «я начала много есть». Так что ты просто не обратил внимания.

Потому что лошара, – договаривает Артем глазами: – а не потому, что она стала толстая.

– Я одного не пойму, зачем он тебе рассказывает?

– Вот и я хочу понять. После того, как Инна заподозрила беременность и установила ее, она попросила родителей не проговориться. Говорила, сама скажет, но не стала. И я знаю, почему. – Я теряю много сил в своем глубочайшем потрясении. – Два месяца. Человек умер и не может говорить, но ты продолжаешь узнавать его, не с лучшей стороны. Я думал, у нее пара недель, но Инна, так долго зная, что в ней жизнь… И ведь спокойной при этом выглядела. Расчетливой, вот какой.

– Люди, серьезно намеренные покончить с собой, обычно так и выглядят. Не мусоль это в голове, напрасный труд. Что дальше про ребенка?

– Это был мальчик. Так сказал ее отец. Может, врет? – Не говорю ему, что ревел, когда бросил трубку. Я начинаю второй заход. Возможное будущее кружится в голове, яркое и полное, но несбыточное. Режущие по живому видения дразнят, понуждая смотреть на малыша с голубыми глазами и каштановой челкой, как у меня раньше. Или он был бы похож на Инну с карими глазами и белокурыми прядками? Теперь это моя параллельная жизнь. А есть еще одна, которая с Толей. Я хочу всего сразу – и своего родного сына, и Толю. В то же время не могу перестать думать, каким лекарством послужила бы мне семья, поскольку мне некогда было бы о нем думать. Как ему сейчас: Славка, просто будь занят и все. Как бы я хотел быть занят сыном! – Я ничего не понимаю. Я планировал жизнь, строил ее как дом, а в самый решающий момент подул ветер перемен. В зеркало противно смотреть. Как будто в процессе оплодотворения, где намечалась девочка, в какой-то момент что-то пошло не так и получился Слава Логвин. Неправильный, странный идиот. Мне так сложно остаться на плаву. И много ошибок позади.

– Похоже, ты сдаешься. Я говорил тебе: старую рваную одежду, как и старое рваное прошлое, надо выбрасывать. Не в пору тебе это больше! Как зовут папашу Инны?

– Артем.

– Что?

– Ничего, я отвечаю на вопрос. Он тоже Артем. Ты бы с ним полегче, он бывший военный.

– Мне плевать, хоть министр обороны. Говори адрес, я хочу с ним обменяться парочкой слов. – В ответ на мои протесты он выбивает из меня адрес и вылетает из квартиры, не забыв стрелы и лук.

А отстрелявшись, возвращается без стрел. Все они полетели в моего несостоявшегося тестя. Внутри у Артема через край эмоций, словно во дворе финальная решающая гонка. Он садится за стол, наливает сока, сверху сваливает несколько кусочков льда. Чем они с Лораном бросались друг в друга, если ему необходимо освежиться целой зимой в одном стакане? В лице у него раствор из сочувствия и злости, причем второе в девяноста девяти процентах по отношению к первому. Артем рассказывает, как прошла встреча, как разговор начался с понимания и тихого тона, но к финалу приобрел больше громкости и спецэффектов.

Кубики льда дрейфуют потерявшими форму айсбергами на поверхности. Я вижу, как рядом с Артемом ходит призрак по имени «мне так жаль». Я вижу, как он корит себя за слова «Не можете справиться, но не имеете право делать Славе больнее. В прошлом году он чуть не вылетел из окна из-за Инны, и если это по вашей вине еще раз повторится, я вернусь и отправлю вас следом, не глядя на то, что вас за орденами не видно». Долгое время он молча обдумывает сказанное, жалея, что слова не засунуть обратно в рот. Мы приходим к единому мнению, что эту семейку срочно пора забыть.

– Хм… – задумываюсь я с улыбкой. Настроение вдруг приподнимается. – Больше двух месяцев. Это у меня что, с первого раза получилось?

– Да ты снайпер, Логвин. – Хвалит Артем. – Все хорошо. Главное, способен. На все! Если люди тебя не видят, это не потому, что ты ниже травы. Возможно, ты просто выше неба.

Вот это да. Не верится, что мне говорят такую вещь, не верится, что такую вещь мне говорит Артем. Глаза снова начинают слезиться, потому что ко мне очень давно не проявляли такую заботу и внимание, как он сейчас. Никто за меня так не рвал горло, как Артем. Мое Настроение проехал половину Питера, чтобы посмотреть в глаза моему обидчику, но когда он норовит уйти от меня к своей жене, я перегораживаю его пути руками, ногами и позвоночником:

– Это нечестно. Она не сама тебя нашла. В первую очередь ты мой друг и только потом мамин муж. Если она этого не понимает, это ее проблема. – В голове Артема не находится ответа, настолько он изумлен моим давлением, моей суровостью. – Да, Артем. С человеком так в жизни от начала до конца. Сперва это случается на детской площадке: ты находишь игрушку, а ребенок постарше ее отнимает. Во взрослой жизни лучшие друзья уводят у тебя женщин. Или женщины лучших друзей. Мамаши, например. Все, Артем, играют не по-честному. – Я воспитательно цокаю языком: – Нехорошо.

Прячу ключи. При необходимости поставлю на окна решетки. У меня есть своя причина, и ее я тоже приколочу к своим окнам, если понадобится.

Говорят, не таскай работу домой. Я новенький и таскаю работу повсюду – таскаю в голове бумаги, тонкости нового для меня метода исследования, кривые линии человеческих сердец, и новых людей, не каждый из которых мне сильно нравится. Например, врач-хирург из неотложки Андрей Ульзутуев. Высокий и тощий, как Артем, только без бровей и ресниц, конопатый с макушки до пят, сверхвеселый и неуравновешенный. Сегодня он характерно влетает в кабинет, как к себе домой, картавый курильщик, марлевая маска под подбородком, щурит глаза, сканируя меня, а потом поворачивается спиной, потому что меня больше не существует, и приступает к заигрываниям, радугой перегнувшись через стол Стеллы. Видимо, его слабость – пухловатые после родов блондинки с голубыми глазами. Разговаривает Ульзутуев так быстро, как я не смог бы после многочасовых феерических попыток. В нашу первую встречу он бросил:

– Почему детей заставляете работать?

Я хотел переспросить, сколько же мне можно дать, если не двадцать пять, но в моем языке выросла кость. Вдруг он бы не съехал с темы и кинул едкость? В желудке застряли все эти унижения! У меня живот от них так крутит, будто я горохового супа объелся.

Помимо начальницы функциональной диагностики, тучной тети, в обществе которой мне становится плохо, и помимо Стеллы, из гордой басоты врачей в наш кабинет наведывается главный инфекционист Гаффар Абдулаев – лопоухий, подгоревший в печи, бородатый вредина, который ходит к Стелле возмущаться над жизнью, женой, сыном, зарплатой, начальством и пациентами. Сколько бы раз за день он ни мелькал перед моим носом, каждый раз он только вредничает:

– Опять нам десять-десять не начислили! Денег у них нет! У них всегда денег нет! Зато всегда найдется какая-нибудь работа!

Главный стоматолог мед-центра: «Эээ, добрый день. Сергей Прокопьевич. Эээ да, именно я. Эээ, Гончаренко» постоянно ошивается в кадрах. Как новенького, меня каждый божий день кадры вызывают расписаться в той или иной бумажке. Захожу сегодня, Гончаренко там: щеточка черных усов под носом, рта за ней никогда не видно, очки, полированная лысина. Доктор Айболит в оригинале. Одаривает меня эпизодическим вниманием, ведь я всего лишь жук, случайно залетевший в окно, и говорит:

– Эээ, девоньки-красавицы, подскажите, какого числа выходит мой Евгений Семенцов? Сегодня? Да вы что?! А он не вышел на работу! – после серии пронзительных возмущений Гончаренко летит в коридор, халат раздувается, как парус.

Чего стоит Семенцову работу прогуливать? Папочка его – бывший главный врач нашего мед-центра, ныне же крупная московская шишка. Сейчас на его месте трудится Василий Васильевич Луговой, который бесспорно трупов в университете не жалел: спина слегка согнута в предположительном прыжке человека, укушенного волком, бело-голубые глаза горят костром, рот плотно сжат, как закрытая створка почтового ящика, брови собраны в пучок посредине лба, нос снят с Бабы Яги, каждое второе движение предупреждает «к операции без наркоза готов», хотя и анестезиолог по квалификации.

На сегодняшний день помимо Стеллы Калинской мне понравился начальник центра анестезиологии и реанимации. Сильнее всего в парне с красивой фамилией Саутнер меня притянуло сбалансированное поведение – расслабленное и улыбчивое, но предельно деловое, что разумеется: по совместительству Саутнер заместитель главного врача, и на то время, пока главврач находится вне центра, он имеет право подписывать за Лугового любые документы.

А теперь к самой веселой части работы. Подобных людей я еще не встречал – таких, как мой кадровик. «А я такая!» – ее второе имя. Забивая на меня компромат в базу, Нелли дошла до графы, в которой мне благодаря Инне указать нечего.

– И самое интересное. Ты женат? Не для себя интересуюсь, у меня есть! – соорудив из бровей домики для гномиков, сказала девочка. Голос, как у бурундуков из мультиков. – Ты почему у меня не женат? Присмотрел кого-нибудь здесь? – это она говорит мне, человеку, который постиг разницу между радостью двух родственных душ отдаваться без остатка и случайной встречей с «кем-нибудь». Если ты уже знаешь вкус апельсина, как есть его заклятый враг лимон?

Мимолетное увлечение – вечный противник редкой болезненно-прекрасной любви. Поэтому я выдуваю резкое «нет» и расписываюсь в спешке: извините, за мной заехали.

– А что так? – бурундучий голос настойчивей рекламы. Налицо случай наглости, которой в пору присвоить категорию.

– Мне мама жениться не разрешает.

– Ну ты посмотри, какой! Статистику мне портит!

– Попробуйте ее переубедить, и меня, раз обладаете такими амбициями в этой области.

– А я такая!

Один из плюсов работы заключается в том, что здесь некогда так часто вспоминать о Толе, хотя в моменты под названием «некогда» мое сердце все еще ограбленное, а душа уменьшенная и дырявая. Я брошенный дыханием жизни дом, который покинули семьи, заколотив перед отъездом все окна досками. Именно так я себя чувствую среди веселых, озабоченных своими жизнями врачей. Как их планета продолжает крутиться? Как они могут наряжаться в свои халаты, обсуждать дела, возвращаться вечером к женам и играть с детьми, пока совсем рядом хлещут ливни? Почему они не мокнут под моими дождями? В меня не заглянуть, и в меня бесполезно стучать. Я никому не открою, кроме Артема. Я пожизненно буду портить Нелли статистику, поскольку вторая часть меня где-то далеко, другие мне не нужны, и при этом невесть откуда берется чувство, что недостающая деталь совсем рядом. Я игнорирую это чувство, до конца времен обученный опытом, что счастье ты находишь так же внезапно, как и совсем скоро теряешь его.

– Слава. – Зовут меня в коридоре.

Живот изнутри щекочет перышко беспокойства. Передо мной является папаша Инны.

– Здравствуйте, Артем. – Мирно отвечаю я, словно во мне не взорвалась бомба паники.

– Вот так встреча. Не ожидал увидеть тебя здесь. Только устроился? – я натыкаюсь на рваную улыбку худого человека. От здоровяка Артема Лорана осталась только часть. Его душа тоже уменьшается и обрастает дырками. – Ты прости, если сделал больно.

– Самое несложное – это сделать мне больно сейчас. Сердце человека всегда рвется в самых тонких местах. Вы знали, что делали и зачем. Не извиняйтесь. Надеюсь, ваше средство сработало. – Я сам обличил свои тонкие места, надо бы ненавидеть за это себя, но я почему-то ненавижу отца Инны. За то, что вынужден называть его именем своего друга. За то, что он не верил в меня в начале этого тяжелого пути. Мне всегда хотелось быть мстительным, едким негодяем, но я остался плюшевым мишкой, который вместо яда и пламени извергает розовое безе слов. Ничего, немного практики, и быть наглым войдет в привычку. Потому что тот парень, который ответил в кадрах Нелли, очень даже ничего.

– Палец в рот тебе теперь не клади, откусишь по плечо.

– Да, лучше член положить, с ним я нежнее обращаюсь.

Наглый Слава очень даже ничего! Но, как и песня, которая напоминает конкретного человека, не может его заменить более, чем на три минуты. Или секунды. Проходит лишь миг, а я уже горю от стыда, и слушаю, как сердце от ужаса гремит в ушах.

– Не надо искать утешение в хамстве. У тебя есть друг. На редкость настоящий. – Говорит Лоран несмотря на то, что ляпнул я, и несмотря на то, что на него напустился Артем. – Он готов на все. – Добавляет он прежде, чем я думаю об этом. – Цени его.

В своей одержимости и печали я настолько стал похож на призрак, что в продуктовом на меня крестится пожилая дамочка. Иногда мне кажется, что я чую запах Толиных духов и подмышек, которые навеки сохранились в моем сознании, когда хожу по улицам, лестницам и коридорам. Я как будто сижу на игле, только рыщу не дозу, а Толю.

На удачу, есть Артем. Теперь я тайный агент: слежу за тем, чтобы не потерять объект. Когда на прошлой неделе мой друг проводил со мной экскурсию по центру, мне довелось узнать, что он нашел себе хорошего друга в лице Саутнера.

– Он такой молодец! – нахваливает Артем, а я не могу понять, как раньше не заподозрил, насколько этот Саутнер опасен. По мере рассказов Артема он начинает мне нравиться все меньше.

В последнее время у меня все уводят друга – мама, доктор-умничка Борис Саутнер, который такой молодец и даже прочитал Клятву врача, прежде чем ее подписать.

Я сижу в кабинете ЭКГ без Стеллы, которая вышла поговорить о произошедшей в городе катастрофе с кем-то очень интересным из кабинета УЗИ, и Артем решает зайти по чистой случайности либо сработавшей интуиции. Он стал видеться со мной так редко, всего пару раз за день, что сегодня я посылаю ему мысленные глубокие молитвы одну за другой, чтобы он зашел и застал меня с небольшим количеством наркоты, которую я не донес по поручению до реанимации. Пожалуйста, испугайся и останься рядом. Будь моим. Скучай без меня. Бойся за меня.

Все происходит так, как я хочу. Временное, но классное ощущение, будто я контролирую свою жизнь. Артем бросается, словно за спиной у меня стоит Смерть, замахиваясь косой. Он вырывает из моих рук все, что я нарочно не успел спрятать. Мимо проскальзывает момент, когда я готов во всем признаться: я хотел привлечь тебя к себе, чтобы ты обо мне вспомнил, чтобы ты отвел внимание от другого, но вовремя передумываю.

А потом Доронин-младший начинает орать, как он это может. И, конечно же, Артем не был бы Артемом, если б не шлепнул меня по щеке. Но даже операция без наркоза и ожог третьей степени не стали бы сейчас для меня такой болью, как Толя, обмотанный прочной нитью вокруг моего сердца.

Сегодня я опять лез «В Контакт» смотреть его фотографии с женой – ох уж ее черные волосы, худощавость, сиськи и загар. Я не столько ревную, сколько пытаюсь понять Толю, ведь ему никогда такие не нравились! Сильно накрашенные и эпатажные. Глаза до страшного светлые, как у лайки. В своем потайном мысленном словаре я подбираю ей подходящее имя: Волчиха.

Как давно из моей крови успела вывестись вся Инна Лоран? Почему я думаю только об Артеме? И о бывшем парне. И о сыне, который мог бы у меня быть, но Инна не позволила мне довольствоваться таким счастьем. Тогда до меня доходит, как до жирафа: я ненавижу Инну. И реально больше не могу ее любить. За что? За ее письмо? За ее поступок? Я радуюсь своему отвращению к ней так, что начинаю смеяться – от одного ожога почти очухался! – а потом начинаю плакать, ведь у меня их еще так много, ведь мне их еще лечить и лечить.

– Ты знаешь, что это не поможет. – Спокойно говорит Артем, закончив орать и приземлившись рядом на кушетку. А я просто радуюсь его присутствию. Я разрешаю этой радости топить мои обиды. – Ты сам говорил, что наркоман – это чмо, кем бы он ни был по профессии. – Было такое. В тот день Петр Иванович попал в больницу с тяжелой травмой, которую нанес ему обожатель Карины – Владлен Перес, и Артем испугался, что потерял папу. У него тоже тогда были темные времена, когда он ненавидел мир и был готов метать в небо камни за то, что оно не повернулось в его сторону. Как я сейчас. И, так же, как я, он хотел достичь дна, но я ему не позволил, дав понять, что жизнь разная, а я всегда рядом и поддержу его своей рукой, если он пошатнется у края.

Может, отчаиваясь, мы ошибались, поскольку не замечали, что небо уже отозвалось и посмотрело на нас – в тот день, когда познакомились я и Артем? В тот день мы стали обладателями чего-то редкого и прекрасного, после чего запрещено желать еще больше, ведь это было лучшее, что с нами случалось. Мы всегда будем друг другу нужны.

– Я никому не скажу, что твои ручки взяли из сейфа то, чего не просил Борька для клиентов. – Шепчет Артем мне на ухо, словно здесь кто-то есть. – Но пообещай, что это было в последний раз. Какая твоя цель? Чтобы тебя согнали с хорошего места? Эти препараты производятся для больных людей, а не чтобы Вячеслав Маркович стал наркоманом. Я не хочу, чтоб ты кончил где-нибудь в наркологии или психиатрии. Стань ты врачом, а не пациентом!

Должность врача придется мне в пору? Или будет везде болтаться, словно халат на пять размеров больше?

Мы переносимся в кирпичный корпус на территории мед-центра. Меню блюд, много столиков в огромном зале, и в любой другой день у меня это вызвало бы огромный с Артемов рост аппетит, но сегодня я покупаю только творожный завтрак и чай.

– Не гони на убитых дорогах. Я всегда велел тебе отпускать тормоз на хороших. – Говорит друг, расплескав пакетик соуса на макароны и салат.

– О, как я мог ослушаться.

– Слава. – Мне хочется зажмуриться от его голоса. Артем теперь даже не просит меня побольше есть, зная, что ничего не добьется. Лучше бы он продолжал орать. – Когда плохо, подойди не к сейфу с наркотиками, а ко мне. Трудно не согласиться с тем, что у тебя есть выбор. Помнишь сегодняшнее утро? – бормочет он, заглушая сотни таких же тем в голосах врачей.

– Ты о том, что…?

– Да. Мы увидели это, стоя на улице. Ты курил, а я пил кофе. Послышался вой сирен. Когда появились служебные машины, ты удивился, что их так много. Спросил, откуда они.

Жизнь отматывается, как кинопленка, все идет к тому моменту, о котором говорят люди. Утро. Несколько машин с ревущими сиренами, суета, врачи вывозят из «скорых» то ли живых, то ли мертвых людей. Их строгая одежда черна от гари. Судя по дресс-коду, все они варятся в одном компоте. Моим первым предположением оказался теракт, настолько кошмарно выглядели служащие – будто рядом с ними разлетелся в кровь и грязь целый мир.

– Ты закрыл мне глаза рукой, – вспоминать вслух удается легче, вдвоем смотреть на это не так страшно. Я описываю все, что успел разглядеть несмотря на попытку Артема защитить мои воспоминания. – Откуда их привезли? Случился теракт?

– Пожар. Пострадавшие – сотрудники банка. И многие из людей, которых везли сюда спасать, не успели дожить до входа в больницу. Их офис находится где-то на Петроградской набережной. Кто-то из них погибает прямо сейчас. Те, кто не успел выбраться через аварийный выход, прыгали из окон. И прежде чем ты начнешь глазеть новости об этом ужасе, я хочу подвести итог. Люди, которые не успели продержаться, выбора больше не имеют. А перед смертью у них было только два варианта – сгореть или разбиться.

Жуткий опыт, но предполагаю, что предпочел бы любой из двух вариантов смерти вместо того, чтобы пытаться жить дальше. Я об этом не говорю, зная, в какой грубой форме Артем укажет на мое прогрессирующее полоумие.

– Пожарные не успели подать лестницу каждому. Эти люди уже там. – Артем кивает в потолок, словно над нашими этажами есть другие, невидимые, с которых не спуститься обратно. – А ты здесь. Я представить не могу, что это за смерть. Люди не собирались умирать. И боролись до последнего. Отдали бы все, чтоб оказаться на твоем месте. Я могу попросить тебя не выходить в Интернет за этими новостями?

Да что с тобой? Раньше ты меня закалывал до смерти своими шутками, протыкал насквозь и не жалел, а сейчас боишься, что твой мальчик разобьет коленку.

– Не защищай меня от реальности, она все равно достигнет цели. Если мне нельзя было помочь больше, чем просто принести обезболивающее, может, зря я здесь? Какой я медик, если, по-твоему, слаб психикой? Надо было сидеть в тихой маленькой больнице, где мне было самое место. Здесь страшнее. Ты на это намекнул в прошлом году? – слово «намекнул» я говорю ядовито – мы оба знаем, что никакими намеками Артем не пользуется, а порет правду-матку в лицо, как любой уважающий себя наглец.

Я обожаю своего друга, встретить его – все равно что наткнуться на безумно чувственную историю среди тысяч обычных книг, чье повествование и смысл так хороши, что страницы светятся, а эмоции, наполняющие роман, так живы, что он буквально вибрирует в руках, но при этом рекомендовать бы его не стал, ибо не каждому дано его выдержать.

Он обменивается приветственным кивком с врачами, которых не успел сегодня повидать. Думаю, он рад, что у него появилась причина отвести от меня взгляд. За это время он как следует обдумает ответ, найдет более безобидный. Не как прошлый Артем, который сперва бы ляпнул, а потом бы даже не подумал. А главное, он понял, что я его раскусил. Крутись хороший ответ у него на языке, он бы не отвернулся и пропустил мимо чей-то «привет», несмотря на то, что за пару месяцев успел узнать весь медперсонал и задал себе отличную характеристику благодаря своей интеллектуальности, внешней привлекательности и общительности, чье семя проросло на почве любопытства. Прилететь на Марс и стать своим за пять минут – такое получается только у Артема, больше ни у кого из тех, кого я знаю сейчас и тем более не у меня, поэтому я чувствую, как зависть кладет мне на грудь свою холодную руку с шипами на ладони.

Вот какой ответ он нашел:

– Психика своего рода мышца. Ты ее натренируешь. – Обещает он даже не сомневающимся тоном. – Я видел, что ты можешь. В свое время ты показал непревзойденную работоспособность. Сейчас ты немного не тот Слава, ты растерял свою мощь, тебе самому нужна помощь, и я знаю, что ты стараешься, а не просто терпишь. На меня не держи зла за прошлое, в котором я тебя подкалывал – я видел, насколько ты лучше меня.

– Странно, потому что я часто замечал, как хорош ты по сравнению со мной.

– Что ж, выходит, мы не так уж и плохи, как о себе думали, Логвин. – Улыбается Артем. Вспомнив, когда с ним случилась эта трансформация, я пытаюсь понять, почему именно моя мать смогла стать для Артема дверью к его идеальному Я. – А еще я считаю, – улыбка тает на его лице, – окажись ты на месте наших новых клиентов, ты бы не кричал «ура, наконец-то я умру». Сейчас тебе так плохо, что не верится, но никакой, даже самый грустный человек не кинулся бы в пламя. Он бы боролся до потери пульса. – Артем вкладывает в эти слова столько энергии утверждения, что попробуй ему не поверить – все равно не выйдет. – Перед лицом реальной смерти полностью меняется взгляд на жизнь.

Последнее, что запоминаю о дне ушедшем – как Артем тащит меня в автосалон за своей отполированной машиной и велит расплатиться. Мною истрачены все силы в попытках не выглядеть пристыженным нагадившим в углу щенком. С карты за пару секунд слетают неимоверные несколько тысяч, в душу за такое же время вторгаются шипы стыда и злости. Тоже несколько тысяч.

Мы разъезжаемся по домам, Артем наслаждаться жизнью с моей мамочкой, а я нырять в песни и книги. Я не выполнил просьбу друга, просмотрел первые новости о пожаре и меня прошиб пот трепета и осознания собственной ограниченности – как я могу, насмотревшись ужасов выбрасывающихся людей из кашляющих черным дымом пастей окон продолжать испытывать боль от своих потерь? Как забыть бьющегося на горящем подоконнике человека? Под ногами у него была смерть от падения, за спиной – смерть от ожогов. Кем он был? Начальник отдела? Чей-то друг, брат? В тот момент он был лишь крошкой огромной Вселенной, которая сильнее всего. Руки и ноги у него бились, как у опаленного паучка. Но я после этого думал о лице Толи, когда миллиарды осколков боли выступили разом через его кожу. Почему смертоносные плащи пламени, накидывающиеся на людей, кажутся не такими страшными, как мои маленькие смерти? Что же это за чувства такие, которые блокируют более страшные, специально созданные переворачивать взгляд на мир? Почему зная, что многим гораздо хуже, я чувствую, что моя боль сильнее все равно? Это Толя выворачивает мне мозг!

Я врубаю в колонках Карину. Голос такой громкий, что соседи колотят в стену. Когда слушаешь рок, кишки переворачиваются именно так, как надо! Сейчас моя любимая песня – «Астронавт». Она как старый друг. Для кого еще Simple Plan ее исполнили, если не для Мальчика-невидимки? Даже несмотря на мои несовершенства во владении английским мне понятно скрытую суть. Слово в слово обо мне.

Ночью мне снится новая серия кошмаров о том, как мой кот ловит и ест на улице детей. Проснувшись, я вспоминаю, что Пончика самого съели и злость неумелым уколом вонзается между ребер. Приходится вставать. Смываю с лица ночной кошмар, затылок гудит так, будто я всю ночь прикладывался к водке. Так ли было? Не уверен – в моей голове изредка стирается часть файлов. Не ломаются лишь те, которые хочется оттолкнуть сильнее всего и в то же время прижать к груди, потому что этот огонек из прошлого, который я ласкаю в своих ладонях – единственное, чем можно растопить свою жизнь в особенно холодные моменты одиночества.

Слабость в теле такая сильная, что я не рискую сесть за руль. Давно не щеголял в метро, совсем забыл, как зловещ вой приближающегося поезда, сквозняк на станции такой, что перехватывает дыхание, а стоять на эскалаторе – как полчаса спускаться в сердце ада, только через каждый метр лампа и прохлада, поэтому без толстовки никак. Главное, не забыл проездной. А ведь однажды по ошибке схватил тот, которым оплачивается проезд в московском метро, и пилил на автобусе «зайцем».

Очередной супер-сквозняк на выходе к нужной станции затыкает нос, не позволяя вдохнуть, и вдруг в какой-то момент мое тело от меня отходит. Я почти готов закричать ему «эй, подожди меня!», как своему попутчику, что приехал со мной в Питер погостить за компанию. По ощущению я сшит из тонкой марли, в уши вставили пробки, чтобы не слышал жизни в чужих голосах, пока моя собственная жизнь сходит с молотка, в глаза закапали темноту, чтобы не видел, как солнце несмотря ни на что работает без выходных, а вечером тает золотыми красками на счастливых лицах людей.

– Слава… – урчит специфичный голос Толи, прорезая мрак.

Я открываю глаза и осознаю, что лежу на мягкой траве, глядя в безоблачное небо цвета выстиранного голубого полотенца. На фоне моргают зелеными листочками великие деревья. Легкий ветер, как игривое дуновение любимого в лицо, сносит вниз их летний аромат. Золото солнца бьет через сетку веток, но не слепит. Тепло земли под спиной греет, но не жарит. Чистый, как ограненный алмаз, воздух щекочет щеки и шею, крадется под рубашку. Деревья как рамка для этого невероятного неба с резвящимися ласточками. Мои руки разбросались по сторонам, как будто есть время отдохнуть, просто расположившись под куполом неба, глядя на стремительный побег облаков, похожих на подводные лодки. Я не понимаю, почему раньше не нашел дверь в этот мир, где дышать так хорошо, где мои легкие пылесосом всасывают запахи лета. Надо было давно позволить ушам оглохнуть достаточно, чтобы не слышать никого, но слушать Толю, а затем повернуть голову и упасть в глубину глаз цвета сахарных леденцов, убедиться, что он смотрит все так же, не в силах отвести взгляд, и касаться друг друга губами с макушки до кончиков пальцев на ногах, потому что это поддерживает нашу жизнь, потому что он – энергия в моем теле, а я в его.

После этого я зачем-то прихожу в себя. Дерево надо мною превращается в неодушевленную упрямую стойку капельницы, половина раствора выпита веной. К счастью, есть Артем. Если в этом мире не бывает такого лета, где на одной-единственной лужайке у меня есть все, то хорошо, что в настоящей реальности есть Артем.

Вынув иглу со стоном, точно это пронзающая сердце сабля, совершив небольшой подвиг подняться на руках, я фокусирую зрение и вижу напряженную фигуру, лысоватую, с бандитской физиономией. Отец Инны сканирует меня, словно готов отравить, как дикого зверя. Нет. Мне нужен не этот Артем!

– Убирайтесь. Или заору. – Мне хочется натянуть ему на голову мешок. На стене имеется кнопка вызова, напоминаю я себе, обрушиваясь от бессилия на постель.

– Сколько еще ты будешь науськивать на меня своего красавца?

На стене есть кнопка вызова, вот эта, похожая на дверной звонок, уговариваю я себя.

О чем идет речь в этом разговоре, я понять не могу и не хочу. Зачем? Реальность отстойная и в ней никогда ничего не изменится. Когда все вокруг выгорит, обращаясь в черно-белого вурдалака ночи, ничего не изменится. Когда к трем-четырем часам ночи замолчит все, даже ветер, ничего не изменится. Мы все будем так же одиноки на своих крышах.

– Убирайтесь! Я вызову охрану одним нажатием на кнопку! – на самом деле, конечно же, медсестру, но приукрашенной угрозы будет достаточно.

– Я повидал вещи пострашнее больничной охраны. – А я, кажется, ошибся. – Я был в Афгане. – Говорит Лоран так, словно находится там прямо сейчас. А может, он все еще там. Может, он так и не смог вернуться. – Я видел, как моя дочь потеряла здоровье, друзей, себя, а потом свою жизнь. Спасибо тебе, что вызвал у нее желание улыбаться, но ты перегибаешь палку, докладывая своему другу о наших разговорах, чтоб я, полковник в отставке, стоял перед каким-то сопливым пацаном и чувствовал себя полудурком.

– Он не пацан, а талантливый врач! – вырывается у меня. Отчего-то я вдруг вспоминаю об этом и признаю. Сейчас, перед отцом Инны, который перепутал имена всем вещам. Это я сопливый пацан. А Артем… он лучший. Для меня. Для многих. – Вы не полудурок, а глубокий дурак. Не оставляете меня в покое. Какой смысл в этом? Давайте отпустим Инну, просто дадим ей уйти. Я не желаю выяснять, как долго она была беременна, кого я ей сделал без права увидеть. Артем приходил к вам до нашей встречи в больнице, о чем его никто не просил, включая и меня. Оставьте меня в покое.

– Он мне звонил с твоего телефона. Ставь себе нормальные пароли! Артем сказал, ты хотел влить себе какую-то дрянь и что в этом моя заслуга! – отец Инны приближается к изножью, я инстинктивно пячусь на локтях, будто меня унесет от волка подальше в лес. – Бедный мальчик. Он в обморок в метро упал. А ты когда-нибудь в армии служил?

– Разбежался. Я вам рассказывал, как меня задолбала жизнь. Для полного кайфа не хватает тюрьмы или армии.

– Лучше б ты умел держать в руках оружие, чем чей-то член. – Говорит он, а я как книга, из которой выпадают страницы, и я медленно себя теряю – настолько жестоки становятся мои слова.

– Скажи спасибо, что все наоборот, ибо первый, кого бы я расстрелял – это ты.

Лоран смотрит как оборотень, готовый меня проглотить. Костями подавится…

– Если не являешься мужчиной и любишь брать в рот что-то еще кроме еды, то прояви уважение ко всем, кто связан с военной службой. У тебя была любовница. Но у тебя не было дочери. Потерять ребенка, который при тебе рос, делал маленькие и большие шаги, был счастлив, а потом все потерял – вот что страшнее войны, Слава. И не смейте ко мне со своим дружком так подходить! Я видел похуже, чем вы – которые только на телок пялились.

– Вы любите правду? Или только если она причиняет боль не вам? Вы говорили, я вас устраиваю, однако оскорбили, как только смогли. Хотите теперь узнать настоящую, а не вам только угодную правду? Правда в том, что я ради Инны из кожи вылез, я был всего на шаг до того, как она передумает, а что сделали вы? Вы смотрели сладкий сон, когда она заползла в ванную и порезалась.

После моих слов уши снова лишаются слуха, а глаза зрения. Вначале я вполне способен отбиваться руками. Кажется, вспомни один хук покойного отчима – и врагу конец, но пальцы Лорана сжимают мое горло с решительной силой довести начатое до конца, и сила эта равна весу кита. Я едва способен терпеть боль, хочу, чтоб милосердная смерть избавила меня от мучений. Неужели я сдамся? Нет, говорю я себе и передумываю это делать. Нет, нет, нет. Не умру. Не умру, обещаю себе, буду жить. Выучусь на врача. Найду Толю еще раз. И если по словам Артема я способен справиться с судьбой, прежде чем она справится со мной, то и по кнопочке я вполне смогу ударить.

И я ударяю! Бью по ней изо всех сил. Таков мой отчаянный вопль о помощи без использования голоса. Легкие взрываются от боли, но рука моя подвижна, она тянется к звонку и давит, давит, давит, трясясь от усилий и ужаса, но она спасает меня, потому что Артем прав – нет ничего сильнее желания жить.