Читать книгу Черное сердце: на шаг позади - Екатерина Мельникова - Страница 3

Больше всего до самого страшного на свете дня мне нравилось ранним утром, когда в городе все еще безмолвно, а свет зажигается с таким громким звуком, что подпрыгиваешь на месте. Я любил постоять у окна, глядя на пустую улицу, спокойные облачка, двор, дышащий прекрасным отсутствием людей – все это наполненные чарами часы до того, как заработает техника, а веники начнут мести асфальт. Это часы молчащих машин, молчащих ссор, молчащих тел. Потолок мягко приобретал свет, внося в комнату день, полный шума, солнца (если повезет) и торопливых шагов. Теперь это проходит мимо меня.

Прошло всего две недели после свадьбы, и мир, каким мы его знали, дал трещину, не оставив желания жать на спасительную кнопку.

Почему Каринка смотрит так, что я чувствую себя надгробным камнем под одеялом плюща, на котором написана история смерти? Во всей ее позе, великой на сцене и сдувшейся под тяжестью только ей известного горя, во всей ее незавершенной готической красоте и усталом черном платье под джинсовым пиджачком я разглядываю нечто такое, от чего хочу выскочить в окно. Как если бы она никогда не чувствовала себя хуже. Или не попала ни в одну ноту. Она словно в контакте с невидимой гитарой, старается подобрать подходящую музыку к своему мрачному настроению, но песня, которую она исполняет, медленно убивает ее.

Что-то случилось с Петром? С Сергеем? Голова болит так, что больно думать. Мысли жонглируют в голове. Сергей улетел в лагерь, и теперь на морях знакомится с новыми детьми. Что тогда сорвало с лица Карины кожу, я боюсь предположить, точно от ее слов может взорваться моя книжная комната. Смотрю на полку, примкнутую к стене по всей длине и ширине. Книги с тихим шорохом начинают подрагивать.

Мне нужен Артем.

Такова моя первая реакция на любую опасность. Организм, почувствовав угрозу, пульсирует именем друга. Это друг рвал за меня горло и друг прижимал меня к себе в палате, успокаивая, пока я не мог прийти в себя после удушения отца Инны. Только Артем загородит меня от пули или спасет, пока я сижу на пострадавшем от наводнения береге своей жизни, ожидая появления шлюпки, которая унесет меня в пригодное место. Этим местом будет сердце Артема. Потому что он спасет меня, совсем не больно проткнет мою грудь лучом света, если я заблужусь в темной глубине внутри себя.

– Садись, Слава. – Говорит Карина подозрительным голосом. – Лучше бы тебе сесть.

– Что-то случилось с Артемом? – мне хочется набрать экстренный номер. Его номер. Вместо этого мы просто падаем в кресла.

За это молчание мне хочется убить. Нельзя замолкать, когда спрашивают о самом страшном. Я ловлю сигнал – да, случилось. С Артемом. Пока я не знал. Пока я не видел. Пока я спал или бухал! Чем еще я мог заниматься, отвернувшись от жизни, пока ее ломали катками и бульдозерами? Чем я был занят, пока планета избавлялась от Артема, словно он собрал тут слишком много наград? Словно он больше не нужен стольким людям, особенно мне?

– Я ни разу в жизни не заплетала на сцене косы, а твоя мама так хорошо умеет их плести. – Говорит Карина таким голосом, словно умерла моя мама, и у меня внутри все чернеет. – Я решила, это будет интересно – выйти на сцену с такой косой, какую она плела мне на свадьбу, только вместо белых цветов черные, чтобы подогнать под стиль.

И Карина приехала к моей маме по записи. Доведя последние штрихи на ее голове, мама вышла в темно-синий вечер, освещенный лишь колоритной надписью над подъездом в салон красоты. Выбежала на одно мгновение выбросить мешочек мусора, скопившегося за день. Мгновения хватило, чтобы мир прогнулся не в нашу сторону. В полумрачном дворе на маму двинулась тень. Это был парень, я уверен. Смогла бы женщина порезать другую женщину? Если она, конечно, не больше мамы в десять раз? Удалось ли ей довести дело до конца? Никто не знает, какую цель преследовала Тень. Все, что я узнаю – Тень порезала маме шею и мне не столь важно разобраться в случившемся, сколько важно, чтобы мама была жива. Недвусмысленные слова «на Таню напали» действуют молнией. Ток идет по каждому позвонку, оставляя во рту вкус электричества. Карина едва удерживает меня от побега спасать неведомо кого. Она хлопает меня по щеке, чтобы я перестал орать. Мама в больнице, напоминаю я себе, ее спасли.

– Это самое главное. – Твердит Карина заклинанием. – Таня жива. Я успела. – Она выдыхает с закрытыми глазами, словно на мгновение оказывается за рулем на дороге, по которой везла в больницу маму. – Врач успел. Мы все успели.

В «Во имя жизни» над этой операцией работали дежуривший вчера Борис Саутнер и мой друг Артем, который примчался в больницу после звонка Карины. Вот такой диалог врезался в память подруги, по ее признанию, на всю оставшуюся жизнь:

– У меня тоже третья положительная. Проверь меня и вперед! Нечего осторожничать, если уже теряем ее! – приседал на врача Артем.

– Невозможно, – сказал Саутнер, поймав намек. – Процедура не для твоего организма. – Он отвел глаза от экрана компьютера, с которого считывал медицинские данные об Артеме. – Тане твоя кровь не навредит, но понадобится ей много, а у тебя больное сердце. Тебе не просто может стать плохо. Ты можешь умереть.

Я представляю, как Артем задумался: сгореть или разбиться? Они с Каринкой обменялись взглядами. Подруге показалось, что в этот момент у них сошлись мысли, но не сошлось отношение к ним: ей даже представить было страшно, что Артем надумает принести себя в жертву.

– Слушай, давай поступим, как джентльмены. Спасем девушку, а что будет с нами – не важно. – Сказал мой друг.

– Не важно? Я испорчу твое здоровье либо убью тебя, а сам сяду. Ты вообще соображаешь, что хочешь сделать? – врач замер в кресле, похолодев от ужаса затеи. – Артем, ты поставишь на свою жизнь?

И он так просто, как вспоминает Каринка, ответил:

– А почему нет?

В прошлом году перед операцией он в уверенном жесте возвел над смертью меч, намереваясь сражаться, и победил, а вчера был готов встать перед ее косой на колени, позволяя снести с плеч свою голову.

– Я не имею права при очевидных ограничениях к переливанию. У тебя недобор в весе, операция на сердце – все сразу! Если ты умрешь, меня посадят за это, как настоящего убийцу.

– Наша работа – ежедневный риск. – Артем приступил напоминать Саутнеру о каком-то тринадцатом приказе и договоре на прямое переливание крови, вместе которые могут обеспечить врачу безопасность. – Тащи бумагу. Я беру на себя… – голос Артема стих, как передумавший сносить стены ветер, – все последствия.

Какая решительность им одолевала, что он не побоялся исчезнуть, утонуть в необратимости, растаять в пустоте?

– Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть. Самое большое, единственное и никогда не повторяющееся событие. – Контрольно напомнил Борис. Но что, если жизнь любимого важнее? – У одного человека всего один уровень в этой игре. На одного человека только одно дыхание. Как можно взять и отдать другому? – пытался понять врач, будто у него нет жены и детей. Артем грамотно напомнил ему об этом. Врач согласился, но Карина еще пыталась остановить Артема. Она клянется передо мной в этом, стелясь плачущим ковриком, словно от смерти моей мамы не почернела бы река или я когда-либо смог бы выбрать между ней и Артемом.

– Он думал о тебе. Говорил «я спасаю маму Славы». Я ответила, что не стану свидетельницей этого, боялась потерять Петю, боялась, что он убьет меня и до сих пор этого боюсь! Ему буду сообщать не я. Саутнер сделает это. А что будет дальше, не знаю. – Эти слова заставляют ее выть. – Петя сойдет с ума. Я потеряю его. – Отрезает, а не предполагает, Карина.

– Почему? Он будет ругать за это Артема? Или тебя? Ты-то причем?

Карина хватает меня за руку. Я не уверен, что она хочет сделать – выпалить признание или наоборот заткнуть мне уши, защищая, как маленького брата. В любом случае Карина так удивлена моими словами, что у нее закончился вой.

– Артем был одержим. Я цеплялась за него, но он ничего не чувствовал ко мне впервые в жизни. Он боролся за вас. Я видела, что ничего его не остановит, в тот момент я узнала суть самой безжалостной части Артема, которая срабатывает, если он начинает очень сильно чего-то хотеть. Поэтому я сказала, что не уеду. Я была рядом с ним. Там.

Но ведь это еще не вся история. Я надеюсь на счастливый исход, а подруга обнимает меня так крепко, что этим будто говорит «теперь я твой друг». Мне не нужен другой друг, даже такой, который написал самые лучшие песни в мире. Вместе с Артемом, но не вместо. Я бы отдал любую песню… Когда-то он не отказывал себе ни в чем, а сегодня готов отказать себе в жизни. Какую бумагу он подписал? Здоров ли он до сих пор? Или ему опять предстоит реабилитация?

Каринка сделала снимок договора на телефон, и я жадно глотаю его суть, оттягивая момент окончания рассказа, когда я пойму: все кончено.

1. Я (донор), ДОРОНИН Артем Петрович (адрес проживания, дата рождения), добровольно, безо всякого принуждения, даю разрешение на проведение прямого переливания моей крови с целью незамедлительного спасения другой жизни.

2. Я осведомлен (на) о целях, характере и возможных неблагоприятных последствиях такого вмешательства, возможности непреднамеренного причинения вреда моим жизни и здоровью, и уполномочиваю врача на выполнение любых процедур, которые могут потребоваться в связи с возникновением непредвиденных ситуаций, для сохранения моих жизни и здоровья.

3. Я поставил (ла) в известность врача обо всех проблемах, связанных с моим здоровьем, в том числе об аллергических проявлениях, индивидуальной непереносимости, перенесенных мною травм, заболеваниях, операциях, наличии беременности (для женщин), о принимаемых мною лекарственных средствах.

4. Подтверждаю, что я ознакомлен (на) и согласен (согласна) со всеми пунктами данного договора, положения которого мне разъяснены и понятны, и добровольно даю свое согласие на взятие у меня крови для спасения жизни пациента. Ответственность за неблагоприятные последствия данного вмешательства (если есть противопоказания для донора) возлагаю на себя добровольно, безо всякого принуждения.

5. Я (врач) САУТНЕР Борис Витальевич, начальник центра анестезиологии и реанимации МЦ «Во имя жизни», подтверждаю, что предварительная проверка групповой и резус принадлежности крови донора проведена. Противопоказаний для переливания крови реципиенту нет.

6. Пациент (реципиент): ЛОГВИНА Татьяна Петровна…»

Дальше читать не удается, я заблудился в потоке мыслей. Ничего не понимаю. Словно договор составлен на иностранном языке. Под словами стоят две подписи и печать. Название больницы в сердце печати звучит издевательски. Юридически идеальная бумажка на согласование смерти. Что за чертов тринадцатый приказ поддерживает такие договоры? Что, если бы из-за этого договора умер мой друг? Об этом умник-Саутнер не догадался подумать?

Я смотрю на Карину, которая все это время что-то говорила. Слова текут из нее рекой.

– Я спросила врача, а что, если обоих потеряем? Он ответил, будет бороться за жизнь Артема, если состояние Тани ухудшится. Меня не выгнали из палаты. Это было желанием Артема. Главного врача не было в больнице. Кажется, Луговой его фамилия. Артем сказал, что Саутнер все делает за него, пока его нет. Повезло, что он дежурил. А с другой стороны ужасно не повезло. Нам всем.

– Почему? Артем и моя мама будут в порядке. – В мое сознание течет его голос, его сила, с которой он поет для меня песню о дружбе, но Карина смотрит в ответ, будто со мной что-то пошло не так и продолжает говорить, отдаляя от меня финал словами, бросая побольше слов между мной и развязкой, чтоб мне до нее не дотянуться.

– Я не знаю. – Говорит она. – Не знаю, как можно отойти от родственной души на шаг. Хоть на один шаг. И остаться целым. Вот как я остаюсь цела? А ты?

– Я? Но Артем не умер. Он и мама поправятся. Полиция найдет грабителя, который навредил маме, и он никогда больше ни на кого не нападет. Ты об этом? Об этом ведь, Карина?

– В самом начале переливания Артем говорил со мной. Ты должен знать. Ему жаль, что жизнь иногда ставит перед нами такой выбор. По-другому он бы не поступил и хотел, чтоб каждый из нас смог это понять. То, что у них с Таней одна группа крови – очень счастливая случайность для Артема.

– Карина. – Я произношу ее имя, словно прижимаю ее к стене. – Артем жив?

– Я спросила, не страшно ли умереть. А он: страшно, что умрет она.

– А потом все обошлось. Верно? – настаиваю я, но Карина отталкивает мои вопросы словами не о том.

– Артем нашел женщину, которая ценит его внутренний мир, ум, замечает успехи и влюбляется не в лицо, а в то, как она сама в нем растворяется. Говоря о его красоте, она подразумевает душу. Другие восхищались только оберткой. Это приятно только в первые мгновения. Это его слова. Такой уж он человек: ему важно быть предметом обсуждений, являясь при этом кем-то стоящим. – Карина делает паузу, предназначенную специально для меня. Парня, который сейчас заплачет. – Он поведал мне то, о чем никому никогда не говорил. Даже тебе.

Эта новость бьет ниже пояса.

– Даже мне? Но я думал… Значит, мы… Господи. Мы что, не лучшие друзья? – я хватаюсь за голову, и осознание это продолжает бить по всем местам, лезет в душу, как темный дух.

– Почему? – удивляется Каринка, пожимая плечом. Она-то даже не сомневается, что ими мы и являемся, от чего же тогда мой мир омрачился сомнением?

Вот от чего.

– Я боялся рассказать ему о своем парне. Он сам узнал о нем. А сейчас я узнаю от тебя, что он мне чего-то не договаривал. И что это означает?

– Даже лучшие друзья не хотят, чтоб мы знали о них все. Но Артем рассказал мне свой секрет. О том дне, когда погиб Вадим, всю правду.

– Ничего себе. Не говори, что он специально толкнул его!

Молчание Карины бьет в живот кулаком. Артем – убийца? Малолетний убийца брата? У него черное сердце?

– Технически Артем не убивал брата-близнеца, но с другой стороны, учитывая то, что он знал, возможно и убил.

Я выдыхаю немного страха, освобождая в душе место.

– Что он знал?

– Он знал все его страхи. Приступы паники Вадима были у Артема под контролем. Он в любой момент мог испугать его, не отказывая себе в удовольствии, даже если его накажет отец. Артем терял кровь, которую получала Таня, и тут вдруг выплюнул, каким чудом для Алены и Петра был Вадик, пока на Артема внимания не обращали, хотя в нем регулярно проскальзывали задатки лидера. Он пытался завоевать взгляды родителей, но они вздыхали только перед Вадиком несмотря на то, что тот по этому поводу не напрягался. Артем стоял в стороне, как старая полка с давно прочитанными книгами, и его это задевало. В тот день он решил разобраться с братом. Он знал все закоулки города и любил шарахаться, Вадик же боялся заблудиться. Артем перебежал на красный свет и закричал, чтоб брат тоже перебегал, но тот жестом дал понять, что сделает это после зажжения зеленого. Артем пошел домой без него и вот тогда сработал этот панический рычаг внутри Вадима, его страх потеряться без Артема. Что случилось после, ты знаешь. Артем оказался к тому моменту в соседнем дворе, но почувствовал что-то не то и вернулся. Он испытал странное чувство, что порвался конец нити, соединяющий его с частью его самого.

– Связь близнецов распалась. – Помогаю я Карине, когда у нее возникает затруднение в лице.

– Да. Артем пошел за братом. Он говорил мне об этом, плача. Ему нельзя было волноваться во время такой процедуры, а он только провоцировал печальный исход. Когда он вернулся за Вадимом, он увидел его руку под машиной. Этот кадр у него всю жизнь стоял перед глазами.

У меня нет чувства, что у меня перед глазами стоит этот кадр, но у меня есть чувство, что я сам стою в этом кадре рядом с маленьким Артемом, полным большого кошмара, который слишком для него велик, и даже не могу взять его за руку и увести оттуда.

– Артем думал, что умирает, и решил выложиться перед смертью первому, кого видел последним?

– В глубине души, я знаю, он хотел это с тобой разделить, так же как ты хотел с ним поделиться самым личным, просто вы оба сомневались. Не в друге, а в самой идее.

Все несчастья в мире кажутся отдаленными, пока жертвой трагедии не становится кто-то важный для нас. Особенно в девять лет. Но я не мог прочувствовать всей глубины его детской боли, потому что Артем стыдился. Как и я. Мы оба боялись своих секретов, как волков, которые укусят нас, если мы их вызовем. Но мы по-прежнему Ежик и Мишка в тумане. Он по-прежнему мое Настроение. Может, не имеет значения, насколько мы близкие друзья и за какие заслуги получили такую дружбу – каждый из нас имеет право на секрет, и никто ни у кого не смеет отнимать это право.

Мои дальнейшие мысли начинает озвучивать Карина:

– В детстве он соврал, что они перебежали вдвоем. Может, хотел защитить свою семью или боялся стать маленьким убийцей. Теперь мы знаем. Вот только кажется, что Петя всегда знал правду. Артем без конца об этом задумывался, особенно после его фразы «я тебя вижу насквозь». Он гениальный психолог, знает все о человеческом поведении, расшифровывает каждое движение тела, в каждой черте лица есть код, и Петя знает разгадку. Артем сказал, что я никогда не смогу представить, какого жить с чувством вины. Я себе, говорит, всю жизнь сломал, только сейчас стал счастливым, но года, которые я провел во тьме, не вернутся ко мне ради работы над ошибками. У него появился шанс искупить грех. Вот чем для него являлось спасение Тани с этой стороны.

Мне нужен Артем!

– Карина. Чего же мы сидим? Поехали в центр, там договорим. Все вместе. С Артемом. Я хочу, чтобы он сам мне все это рассказал.

– Слава. Дружище. Зачем, ты предполагаешь, я все это тебе говорю?

Меня тянет вниз нечто, чего я не вижу. Карина берет свой телефон и открывает фотографию, на которую я не обратил внимание. На заднике договора Артем написал письмо. Что мне делать? Читать его или слушать Карину? Почему она болтает одновременно с тем, как я читаю?

«Мои любимые. Наверное, я обращаюсь к вам в последний раз. Никого не вините. Врач действовал в соответствии с внутренней политикой медицинского центра. Не потеряйте договор! Сделайте копии. Это решение я принял сам».

– Слава. Пожалуйста. О боже. Держись. Артем никогда не сможет тебе все это рассказать.

«Таня, прошу тебя использовать подаренную мною жизнь правильно. Я всегда буду рядом».

– Он хотел все передать тебе через меня.

«Так же, как и с тобой, Слава. Я знаю, что ты справишься. Не будь злым, тебе это не идет. Ты выше всего плохого, помнишь? А небо начинается у тебя под ногами!»

– У Артема был целый букет противопоказаний.

«Боря и Карина большие молодцы. Если б не они!»

– У него не выдержало сердце. Борис Саутнер не смог откачать его.

«Папа, я причинил тебе много боли. Прости.

Я бы отдал за вас все свои жизни!

Артем».

– Слава. Артема больше нет.

***

В этой палате тепло или холодно? Внутри шевелится тревожное колесико – понимание того, что тебе можно не дышать. Невыносимая легкость в позвоночнике, будто по темени ударили ломом. Что сделает человек в желании избавиться от странности, одолевшей его в комнате? Выйдет из этой комнаты.

Кто бы знал, что это окажется такой проблемой? Ты хватаешься за ручку, но ухватиться так и остается твоим самым большим желанием: рука проходит через пластик, не сдвинув ничего. Словно ты плод фантазии. Сейчас тебя должен пробрать пот, но ничего не происходит.

Ты смотришь на себя и видишь одежду, в которой тебя сюда притащило. Некая энергия подкатывает вверх. Так бывает, когда ныряешь. Ты изучаешь руки, пытаясь понять, что с ними пошло не так. Сердце не бьется – так бывает? Отодвигаешь футболку – не хватает шрама после операции на сердце. Ты все еще спишь. Другого объяснения нет.

Над умывальником в палате завис портал в потусторонний мир. Ты видишь отражение всего, кроме себя самого. Твой образ больше не вписывается в предметы этого мира, приходится некстати, не является чем-то настоящим. От этого зрелища дыра в животе, от него хочется кричать, но крик застревает в горле. Ты прикасаешься пальцами к поверхности зеркала, но руку видишь только со своей стороны, а при касании просто тонешь в нем, как если бы погрузил пальцы в поверхность воды, способную прятать предметы под собой.

– Необычно, правда? – ты резко разворачиваешься и натыкаешься на его наглую позу, черные вишни глаз, каштановый ежик волос, уверенное очертание плеч и остальное, что внушает серьезное впечатление – того, что гений рока всем существом осознает, кто он есть, даже после смерти. Джордан Лестер по ясным причинам нигде не отражается, хотя по его виду не сказать, что его это расстраивает: я настолько крутой, что зеркалу это доказывать необязательно.

– Джордан? Ты умер! Подожди, я тоже? Но… – ситуация настолько же невероятна, насколько реальна, так что тебе приходится подстраиваться: – Почему ты здесь?

– Я находился здесь целый год после жизни. Меня оставляла цель спасти жену от Владлена. – Джордан наводит на какую-то мысль, и сначала кажется, что он начинает говорить на своем американском английском. – Нам можно возвращаться, когда умирает кто-то из друзей, чтобы помочь найти дорогу домой, но долго оставаться нельзя, как нельзя и вмешиваться в жизни людей после приобщения к СС. Так гласит Устав Смерти.

– Приобщение к чему?

– СС – совершенно секретно. Это Дом. Ты не знаешь, поскольку тебе полагается что-то исправить, повлиять на чью-то жизнь в последний раз, не отвлекаясь на то, что ждет впереди, ведь прикоснувшись к этому всего один раз, это затянет тебя.

– Я ничего не понимаю.

– Тебе пока и не нужно. Это так надо, все нормально. Это чтобы ты не спешил. Ты должен сосредоточиться на том, что осталось позади.

– Дай подсказку. Что делать?

– Надо подумать, что пошло не так. Что предшествовало трагедии?

– На мою жену напали во дворе, порезали ей горло. Я стал ее донором, и… не пережил забора крови из-за сердца.

– Если тебе предстоит расследование, готовься к сложностям. Возможно, тебе придется, как мне, с живыми соединяться. Нас чувствуют скорбящие. Скажем так, кожа людей, переживающих горечь утраты, становится настолько тонкой, что нашей энергии через нее легко пробиться. – Джордан делает необходимую паузу. – Это очевидно. Тебе даже не нужен экстрасенс. Надо поговорить с тем, кто плачет. И среди близких у тебя такой человек найдется.

– Таня. Она мне нужна.

– Понимаю, больше всего хочется общаться с любимой. Дать ей понять, что ты здесь. – С болью, известной вам обоим, говорит Джордан, в своей понурости ничем не выдавая в себе мощного музыканта. Удивительно, сколько времени можно переживать одну и ту же разлуку. Неужели Джордан до сих пор скорбящий? – Но, если у тебя случай схож с моим, это бесполезно. Карина не верила в жизнь после смерти, и ее кожа не стала тонкой, наоборот она отращивала настоящую чешую. Всегда была сильной, даже из слабости выжимала мощь и пользу, особенно в музыке. Я приходил на концерты в клуб моего отца, в первый год моей смерти она из страны никуда выезжать не хотела, хотя приглашали, да еще какие люди! Мне так хотелось, чтоб она продолжала делать то, что мы начали вместе, за нас обоих, но в тот год она сошла с рельсов. Всем, что она делала на сцене, она прицеливалась в сердца. Она попадала в точку даже в темноте. – говорит Джордан вовсе не тебе, а вовнутрь себя, туда глубоко, где он невыносимо гордится и все еще любит. – Я пришел не одному тебе помочь. Так или иначе, эта история касается Карины. Почему-то у меня такое чувство. Внутренние чувства, переживания – это то, чем мы обладаем, они становятся сильнее без тела, которое мешает, и чем они больше, тем крепче дух.

– Мы призраки?

– Скорее поток энергии. Думаю, случившееся может пошатнуть отношения Карины и Петра. Он единственный, кому я доверяю Карину, но потеряв тебя, он может измениться. Я знаю такое по себе.

Ты качаешь головой в качестве подписи под каждым его словом, за которыми следует обещание:

– Я за ними присмотрю.

– Перемещайся по зеркалам. Еще увидимся, удачи! – Джордан полностью растворяется, как пар, и ты проглатываешь с детства знакомое чувство по ночам с кошмарами – тебе страшно одному. Кроме того, предстоит привыкнуть к неизведанному до сих пор чувству, когда все смотрят сквозь тебя. Замечать тебя будет только одно существо, бегающее сквозь стены.

Интересно, – думаешь ты, увидав под умывальником Пончика, – в какой момент он понял, что ему больше не надо открывать двери?

***

Мои демоны притаились и ждали, когда Карина сказала самые страшные слова, а именно «Слава, солнце завтра погаснет». Нет. «Слава, я поддержала тебя из жалости и, честно говоря, ты больше никогда не увидишь Анатолия Тарулиса». Не то. «Слава, Артема больше нет». Вот. Эти слова. А когда мое горло начало издавать долгий нечеловеческий звук, мы схватились друг за друга и полетели в пропасть вместе. Демоны больше не ждали, когда будет готово блюдо «распотрошенный, перемешанный в мясорубке и жаренный на медленном огне Логвин». Они напали разом, как бешеные крысы, и я принялся переносить их укусы.

Я бегу по коридору, вылетев из кабинета Саутнера, врезаюсь в каждые двери, ищу Артема, пытаюсь вырвать у времени еще пару минут для него, потому что Артем со мной попрощается, потому что мне кажется, что нам полагается шанс.

Я наткнулся на кровать, одеяло на которой полностью закрывает два метра чьего-то роста. Я опоздал на поезд, зря бежал, друг от меня далеко и взял билет в один конец. Чужой рукой, пришитой к моему телу, я снимаю одеяло с головы и груди. Этот идиот взял билет в один конец! А как же он доберется обратно? Лицо его такое застывшее, как вставшее на паузу изображение на экране, расслабленное, но уже бесцветное – как у Артема и в то же время не как у него. Губы приоткрыты, словно он уснул в неудобной позе. У него никогда не открывался рот во время сна. Это не Артем. Он слишком молчаливый. Он никогда таким не был.

У меня возгорается лицо. Потом шея, затем спина. Я касаюсь Артема рукой, обхватываю ладонью изгиб локтя, но тут же отдергиваю: он холодный! Холодный и влажный, такими бывают бутылки с зеленым чаем, которые достаешь в магазине из холодильника. Артем такой же. Но может быть я? Это я влажный! Потому что больше не вижу его настоящего, прежнего, веселого и убежденного в том, что его очередная безумная идея просто гениальна. Это неудачная восковая фигура на Артема. Ее поместили сюда, чтобы наколоть меня, а про наш больничный морг, где не хватало мест, мне соврали. Ведь люди постоянно и бесперебойно врут.

Внутренние монстры насытились моими органами, кто-то из них давит желудок и вытеснят содержимое к гортани, словно выдавливают сливки из кулинарного пакета. Чужие ноги, вставленные в бедра, несут меня к умывальнику, где я выворачиваюсь наизнанку. После этого от меня остается одна оболочка. Ноги такие холодные, что в один миг кажется, словно Пончик трется пушистыми боками и щекочет мои икры, которые не прикрывают старенькие шорты с заплаткой. Я вспоминаю, что кот больше не спит на моей кровати, а днем не притаивается партизаном в кустах, пока в метре от него благополучно клюют и урчат две-три порции свежего ужина. Помню, как брал лестницу в небеса и тушил звезды, затем что кот не под кустом и не прижался к земле, наблюдая за голубями. Эти голуби топчутся по маленькому холмику земли под моим окном.

Мне нужен Артем. Больше никто. Пусть встанет, и все будет в порядке. Я не замечал, насколько было хорошо с Артемом. Я чувствовал, как мне плохо без Толи и только на это обращал внимание. Это было неправильно. Ужасно неправильно и непростительно.

– Слава! Я тебе запретил смотреть на него! – это еще чей голос? Я его не слышу. Перед глазами черно-белый экран, мигающий телом Артема, которое я должен разбудить.

Я зову и цепляюсь, но кто-то цепляется в меня. Хлопаю по холодным щекам, напоминая ему, что ненавижу дурацкие шутки, и командую, чтобы встал.

– Слава. – Снова говорят мне, но не друг. Мне не видно, чтобы шевелился его рот.

– Боря, он холодный. – Взволнованно говорю я. – Почему же ты такой холодный?! Только не ты! – делаю громче. – Только не ты! – еще громче. – Не надо! Артем! – и совсем громко. Его имя. Еще и еще. Его имя, только его. Потому что я забыл другие.

Меня отрывают от кровати, которую я царапаю, впиваясь руками в ткани и рву их, так хочу остаться с другом. Его поезд ушел несколько часов назад, так почему же я падаю на рельсы?

Я спал на поляне, дыша воздухом, пропитанным свежестью воды, который сочетается с ароматом свежесрезанного летнего букета и шелковым солнечным теплом. В моей руке была рука, и от таких знакомых движений его теплых пальцев между моими я всем телом поднимался над скошенной травой, над этим удивительным балансом ароматов, но вдруг сознание возвращается в мое тело, не найдя места получше, где я под капельницей и в нос ко мне лезет лишь характерный запах растворов. Этот приевшийся запах моей работы, где сложно выделить один элемент. Я срываю иглу, как занозу и пробую шевелить ногами. Нашарив рукой тонкую вязаную кофту, старенькую и растянутую настолько, что плечи висят на локтях, выйдя из палаты, я с трудом нахожу мамину, собирая память и слова Бори по кусочкам. Поскольку душа продолжает уменьшаться, кожа на мне растянулась, подобно старой кофте, и стала настолько велика, что плечи висят на локтях, а колени на лодыжках.

Щеки у мамы розовые и гладкие, словно кровь Артема разлилась вареньем, наполнив ее второй жизнью и солнечными лучами. Две недели назад у нее была свадьба, отчего так страшно находиться в этом времени, где мама теперь без Артема, и я. Я хотя бы уже знаю об этом. Надо разбудить ее и начать переживать, чтобы скорее справиться. Но я не могу. Не могу справиться, не могу разбудить, пусть спит, пусть лежит на траве и чувствует руку мужа в своей, как я минуту назад с Толей. Такая отсрочка того момента, когда мама неминуемо сойдет с ума, в сопоставлении с предусмотрительно адской новостью выглядит намного лучшей участью. Я вплетаю пальцы в ее волосы, кажущиеся совсем черными на фоне подушки, и в конце концов мое тихое прикосновение будит маму, как громкий звонок будильника.

Меня знобит от того, что молчаливый холодный друг стоит перед глазами, но румяная и дышащая мама понуждает меня оставаться на плаву.

– Мам. Я так испугался! С тобой все хорошо. Давай позову врача.

Глаза ее открываются не спеша, такие же голубые, как мои. Во мне очень много от мамы, почти все, помимо того, что она женщина. В остальном я как она. У меня ее брови. Ее скрытность и задумчивость. И ее рот. Когда мы заговариваем или смеемся, люди считают, что мы близнецы. Не помню, когда мы в последний раз улыбались заодно. Боюсь, нам больше этого не удастся.

– Я в порядке. – Она щупает повязку на шее. – Но безумно испугалась. Даже не смогла закричать. Думала, умру от его силы.

– Ты помнишь, кто это сделал?

– Он напал со спины. Я успела приостановить его руку. – Медленно рассказывает мама, и я догадываюсь, что именно это не положило ее жизни конец. Она помешала Тени довести руку до конца. – Думала, конец. Но ничего. – Она, улыбнувшись, поворачивает ко мне одни глаза. – Ты плачешь из-за меня? – не только, отвечает мой скрытый голос, пока внутренний взгляд продолжает смотреть на Артема и на то, как он больше со мной не заговорит. – Мне снился сон, будто Артем умирает. – Мама набирает сил для каждого слова. Говорить ей больно, но она старается ради меня.

Ради меня она выкрутится так, что любой позавидует. Только у нее достаточно сил на то, чтобы связать мне свитер из пыли с пола. Когда мы жили одни, в нашей крошечной гостинке она находила тряпочки и зашивала мне штаны такими красивыми заплатками, точно это не старый хлам, и вроде теперь это самые модные в мире брючки. Когда я захотел кота, она сшила его из лоскутков. Ее руки были способны на все: приготовить нечто из ничего, погладить мои волосы так, что я засыпал. Я был ее вдохновением и ее единственной любовью. А потом мы начали понемножку богатеть и в нашу жизнь вписывались другие люди, воздвигая между нами границы и влияя на наши мнения.

– Чему ты заулыбался? – спрашивает мама, хотя заулыбался громко сказано, у меня уголки рта задрожали от улыбки, которая полезла на лицо, потому что я сел за руль машины времени и смог оказаться на том отрезке, где еще нет Артема, Толи и Инны, а значит, нет места боли, но нет и невероятного счастья, которое я познал, и от которого бы не отказался даже под страхом инквизиции, особенно от великого чуда быть с Толей. Я бы расплатился за счастье сгорать дотла в его руках любой валютой: я бы обернулся и снова прошел через ад, чтобы вернуться к началу.

– Воспоминанию. О том, как мы были только вдвоем. – Отвечаю я, надеясь, что от мамы утаится иное. – Помнишь?

– Конечно, любимый.

– Как думаешь, мы бы смогли снова так же? Дружить.

– Ты по-прежнему дороже всего для меня. Как тогда, так и сейчас. Тебе нужно чаще бывать с нами, со мной и Артемом. Он меня уже видел? Ему сообщили? – спрашивает мама, и я на машине времени попадаю в аварию. Лобовое столкновение с настоящим – и ливень осколков последних ужасов летит на меня рикошетом, не успеваю я закрыться руками.

– Его нет, мама. – Мне приходится это говорить. Не знаю, откуда у меня берутся силы.

– Я знаю, он здесь. Не может быть в другом месте. – Ее слова так двойственны, от них бегут мурашки, потому что я принялся ощущать Артема неподалеку. Возможно, прямо на кровати. Или позади меня на шаг. Где бы он ни стоял, я не могу стряхнуть ощущение, что в меня уперся его взгляд. А может, это чувство не проходит из-за моего огромного желания в него верить.

Закрываю глаза и возвращаюсь в те годы, когда его папа обладал этими самыми силами, позволяющими знать больше. Позволяющими ощущать больше. Я тоже так смогу, если захочу? А если захочет Артем? Много ли людей так хотят? У кого получается? Я где-то читал, что призраков чувствуют не только экстрасенсы и коты, и стараюсь вспомнить, кто еще относится к этим избранным.

Пора бросать не только курить и пить, но и читать. Кажется, я увлекся.

– Мама…

– Что такое? Ты что-то с ним сделал? Ты опять попытался пошутить?

– Нет, он…

– Слава, ты хороший мальчик, твое сердце способно так сильно любить, ты еще будешь счастлив. Я тебя умоляю, не разлучай нас. Ты боролся за девочку, как мог, я тоже буду бороться за мужа, я впервые нашла мужчину, для которого важно то, что я к нему испытываю. Я не хотела так с твоим другом, но мы не смогли этому сопротивляться. Мы тебе подарим братика или сестренку. Мы давно предполагали, что когда ты займешься ребенком, у тебя не хватит рук дотянуться до бутылки или еще чего-то хуже.

Я невольно пугаю маму слезами, вою, будто слова ее – песня об отчаянии, хотя суть в противоположном. Чтоб эту песню кто-нибудь вырубил! Почему до меня дошло с ее подсказки так поздно? Ребенок от Артема и мамы был бы как раз тем, что мне нужно, но глаза накрывает ковер безжизненного образа друга, который никогда не подарит мне такого счастья.

– Слав, ты что-то плохое сделал? Настолько плохое? – мама смотрит так, словно видит на моих руках кровь. – Слава, что ты сделал с ним?

Только я хочу ей все рассказать, быстрое сомнение всовывает в мой язык кость, заставляя задумываться над всем, чем я рискую. Через мгновение в палату входит Саутнер. Узнаю его по козлиной рыжей бородке, расплывающейся у меня перед глазами из-за слез. Меня он сразу выталкивает за дверь, потому что я младенец, которого защищают от неприятного зрелища, но я остаюсь в коридоре, слушаю. Мне приходится заткнуть уши, а потом сразу убегать.

Я дожидаюсь, когда Саутнер запрячет договор Артема в свой сейф, затем начнет стирать пот со лба и много дышать, как будто однажды можно насытиться и остановиться, а потом откроет все окна и двери, поскольку кислорода ему нужно все больше. Наконец я перестаю наблюдать за его лихорадочными движениями и слушаю.

– Какое счастье, что именно я оказался здесь в эту смену. – Язвительно цедит Саутнер через сито зубов. Я смотрю за окно, в котором день. Редкий солнечный день. И у меня нет Артема. – Я впервые попал в такую ситуацию, хотя здесь всякого насмотришься. Я должен был выбирать между двумя жизнями одну.

Мне плевать, что свинодоктор прикрывается договором, как плащом. У меня нет Артема и больше всего меня интересует вопрос, что с нами будет дальше. Со мной, мамой, Петром и Кариной. Глубоко внутри тусклой лампочкой мелькает мысль – слава богу, Сергей этого не видит, слава богу, пацан в лагере в другой части страны. Я начинаю щипать губу. Сощипываю до тех пор, пока Саутнер не убирает мою руку подальше от несчастного рта. Вот тогда я понимаю, что делаю. Обычно я не замечаю, как сощипываю с губ кожу, но я знаю, что занимаюсь этим регулярно. Если бы сейчас ко мне пришел Толя, мне было бы больно его поцеловать.

– Впервые слышу такую историю. Врач убил одного человека ради другого, прикрыв свой зад документом.

– Не надо перекручивать. Твоя мать умирала. Я отговаривал Артема. Но наши подписи стоят на договоре, где написано, что он осведомлен обо всех рисках.

– Это косяк, за который пора присесть. Скажите серьезно, без шуток, вас реально защищает эта бумага?

У Саутнера случается короткий приступ виноватого молчания.

– Да. – Говорит он. – Если он исчезнет, меня можно будет осудить. Вплоть до лишения свободы, учитывая тяжесть ситуации. Я все испробовал, чтобы его откачать, но он не полностью окреп после операции на сердце, Артему был прописан пожизненный щадящий режим, его организм еще был не способен выдержать потерю крови.

Я заглядываю в дыру в своем сердце. Артема нет и мне впервые в жизни стало не до Толи.

– Я хочу знать, Борис Витальевич, как в одной из самых оборудованных и современных больниц страны закончилась такая вещь, как донорская кровь?

Саутнер примирительно выставляет ладонь.

– Не говори о донорской крови так, словно это автомат с бахилами, стоящий на каждом шагу. Слава, все было законно. Артем был знаком со всей основной документацией мед-центра. Он был любопытен на информацию. – Черт возьми, и не поспоришь даже. – Думаю, именно это в сочетании с умом помогало ему хорошо учиться и побеждать – он хотел, и он делал.

Беспроигрышная стратегия. Я тоже скоро буду хотеть и делать. Как бывало прежде, пока на меня не наехало колесо автобуса, за рулем которого сидела и хихикала судьба.

– Видимо, мне тоже придется стать осведомленным. Я внимательно изучу приказ, договор. Все. – Не говорю открыто, что хочу наказать доктора, но намерение очевидно. – Семья – это не соревнование, где первое место достается кому-то одному, не говоря о том, как исключительна близость в дружбе, что у меня была с Артемом. Мне важны все родные люди. Как получилось, что у нас не осталось консервированной крови? Здесь много желающих сдает кровь ради дополнительных суток отдыха, в том числе врачи.

– Ты ведь не скажешь, что я пожадничал?

Вот так. И ответить-то на это нечего. Не знаю, сколько лет я молча сверлил врача глазами, но потом я встаю со словами «я в кадры», что звучит как «твоя песенка спета» и, едва не убив какого-то пацана в желтой толстовке, слоняющегося в коридоре возле двери, лечу, куда хотел, куда сказал.

Я должен найти ключик от клетки, куда посадят Саутнера. Мне жизненно необходимо найти изъян в документах и доказать, что Артема убили.

Мне нужен тринадцатый приказ.

После того, как я вырвал его копию из горла делопроизводителя, я зачитался документом до отвала вместо еды, лежа дома на кровати:

В целях предупреждения осложнений при переливании крови и ее компонентов, и во исполнение приказа Министерства здравоохранения от 06.02.2012 №425 «Правила использования донорской крови и (или) ее компонентов», а также согласно методическим рекомендациям ФГБУЗ МЦ «Во имя жизни» «Организация анестезиологической и реанимационной помощи», утвержденным Министерством здравоохранения в 2012 году, ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Назначить ответственным за проведение трансфузионной терапии на 2014—2015 год заведующую КТТ2, врача-трансфузиолога центра анестезиологии и реанимации ЛЕВИТАН Лауру Римовну, а в ее отсутствие – заведующего РАО-13, врача-анестезиолога-реаниматора ИГНАТЬЕВА Семена Александровича.

2. В вечернее и ночное время, выходные и праздничные дни ответственность за проведение гемо – и плазмотрансфузий, выписку необходимых трансфузионных сред с СПК4 возложить на дежурного врача анестезиолога-реаниматора.

3. При необходимости в экстренном переливании крови в выходные и праздничные дни, ночное и вечернее время ответственность за проведение необходимых мер в целях спасения жизни возложить на дежурного врача анестезиолога-реаниматолога, а в рабочее время – на старшего ординатора центра анестезиологии и реанимации ДОРОНИНА Петра Ивановича.

4. При экстренных операциях подготовкой крови и ее компонентов занимаются хирурги (или другие врачи дежурной хирургической бригады), не занятые в операции. Анестезиологу-реаниматору, проводящему анестезию, заниматься решением вопроса обеспечения проведения гемотрансфузии запрещается.

5. Получение и регистрацию в журнале трансфузионных сред, полученных в вечернее время, выходные и праздничные дни возложить на дежурную медицинскую сестру центра анестезиологии и реанимации.

6. Запрещается переливание крови и ее компонентов на основании отметок в документах, удостоверяющих личность, выписок из документации других лечебных учреждений, где ранее была оказана медицинская помощь или медицинское обследование, без предварительной проверки групповой и резус принадлежности крови реципиента в клинико-диагностической лаборатории ФГБУЗ МЦ «Во имя жизни».

7. В случаях экстренного переливания крови с целью неотложной помощи пациенту и отсутствия на СПК подходящей реципиенту по групповой принадлежности гемотрансфузии, допустимо проведение прямого переливания крови на основании подписанного донором договора (форма прилагается). Контроль за предварительной проверкой групповой и резус принадлежности донора возложить на начальника центра анестезиологии и реанимации САУТНЕРА Бориса Витальевича. В выходные, праздничные дни, в вечернее, ночное время проведение указанных мер возложить на дежурного врача анестезиолога-реаниматора.

Контроль за исполнением настоящего приказа возложить на главного хирурга ФГБУЗ МЦ «Во имя жизни» ЗАЧИНЯЕВА Вячеслава Анатольевича, и на начальника центра анестезиологии и реанимации ФГБУЗ МЦ «Во имя жизни» САУТНЕРА Бориса Витальевича.

Вот что я выявил в ходе его изучения, словно новой бактерии: в жизнеугрожающих пациенту ситуациях и в виду отсутствия на складе подходящей гемотрансфузии, имеет смысл провести прямое переливание, если из-под земли вырос доброжелательный донор, на основании подписанного им договора – даже если это навредит донору. Для этого донор подписывается в договоре под всем, что ему известно о последствиях, за реципиента же отвечает врач, проводящий процедуру. Саутнеру лишь необходимо в скоростном порядке проверить анализы донора и внимательно следить за состоянием пациента, а что касается донора… он подписал договор и сам за себя в ответе.

Последний вопрос, который я задал нашему юристу в отделе кадров, какое наказание ожидает врача, если умирает реципиент. Лишение премии на год. В случае, если выявлена врачебная ошибка. А ошибку в таком случае выявить крайне сложно.

– На всех врачей не хватит тюрем. – Сказал юрист, и эти слова врезались в меня, как столб посреди трассы.

Что было после – смутно помню. Когда гуляешь по Питеру, его особая атмосфера опьяняет сильнее коньяка, который попиваешь из фляжки на каждом шагу.

Пройти через ужас и слезы, которые не остановить, и страх перед процессом, когда в тревоге ожидаешь, каким будет твое поведение; увидеть Карину и Петра, напоминающие скорее свой рентгеновский снимок, чем самих себя прежних, черную дыру в земле, которая как дьявольская пасть, как открытая рана, которая никогда не затянется… Не очень похоже на список моих лучших планов на жизнь, а потом это еще и навсегда встанет перед глазами в никогда не покидающих меня мыслях о том, как мало времени нужно, чтобы жизнь сошла с ключа.

На кладбище, в мае, вовсю сияющем всеми возможными оттенками зеленого, Стелла Калинская вкладывает свою руку в мою ладонь. Оказывается, она тоже приехала. И ведет себя, словно я ее давний друг. В ее глазах я вижу не столько сочувствия, сколько поддержки и дружеского кивка в пользу силы, с которой я должен жить дальше.

Погодой я недоволен больше всего. Деревья, это море густого зеленого цвета, густого голубого цвета в небе и чистое золото солнца словно поздравляют планету, которая наконец-то избавилась от Артема.

Я хочу опрокинуть мир вверх тормашками, чтоб солнце оказалось внизу, и мы затоптали его ногами. Чтобы цветы росли с другой стороны почвы, прорастая под землю. Это лето для меня не пахнет как лето – оно пахнет смертью Артема. А потому мне надо увидеть типичные питерские облака. Больше серых и черных облаков. Я бы согласился на сильнейший ливень, насквозь пробивающий зонтики и черепа людей, чем жариться под самым весенним солнцем на свете в самый страшный день, потому что этот желчный на зеленом – ошибка, и ошибочно это чистейшее небо, под которым только кататься на прогулочном катере, и первые ласточки, и это тепло, когда должно быть холодно-холодно-холодно.

Стелла качает мою руку, ее белокурое каре щиплет глаза на фоне черных одежд, в лице ее я читаю, что она хочет попросить меня сказать об Артеме пару слов.

– Как лучшему другу. К сожалению, я не успела хорошо узнать Артема Петровича, я успела заметить, что он веселый, но все как один говорили, что он был хороший человек и врач. – Шепчет Стелла так тихо, а люди и памятники даже не прислушиваются. В такой тишине малейший шепот покажется оглушающим. – Скажи. Ты хорошо его знал.

Из меня вылетает какая-то далекая фраза:

– Я ничего не хочу сказать. Я его не знал. – Я никоим образом ее не выдумывал заранее, но как только произнес, то понял, что народ ее принял по-своему: что я зол или обиделся на Артема, когда на самом деле посчитал себя самым жалким из всех предложенных вариантов на право говорить об Артеме что-либо после поступка, который он совершил.

– Я – скажу. – Осмеливается Карина и мне кажется, что все глаза планеты обращаются к ней, в том числе Артема. Что-то идет не так, и впервые в жизни я хочу, чтоб Карина Лестер закрыла рот. – Артем действительно в глубине души был славным человеком. В нем боролись два духа, и светлый победил. Это величайшая победа человека над собой. У кого из нас нет тени? У всех есть. Никто не должен забывать, что около тени стоит человек, добродетельный и самоотверженный. Давайте говорить о мертвых все, и в то же время забудем плохое, будем помнить только хорошее. Однажды я искренне пожелала ему встретить настоящую любовь, и он успел. Да, он покинул людей, которых любил. Эти люди потеряли друга, врача, сына. И брата. Но пусть Бог примет сегодня его душу.

Она наконец-то заканчивает, и мне хочется уснуть, обхватив колени. Ее «но» прозвучало так, будто у Бога есть все основания вообще не смотреть в сторону Артема.

Я пристально смотрю на маму, на папу Артема и на самого себя. Наши сердца разбиты, вырваны из груди, валяются в куче, готовые закопаться в этой могиле. На каменном надгробье мой лучший друг улыбается так, словно все продолжается дальше. Я не в состоянии подобрать слов описать, как красивы его глаза, как жива и здорова его улыбка (с такой нельзя на памятник), как шкоден и добр его воскрешающий взгляд. Он вот-вот скажет: «Пошли, Логвин, в бильярд, ведь я так обожаю тебе выигрывать и смотреть, как ты бесишься!»

Когда гроб опускают, несколько рук пытаются остановить мою маму, пытающуюся угнаться за Артемом. Удивительно, но мне ее не жаль. Она не может вот так брать и делать здесь вид, будто Артем принадлежал ей больше, чем другим. Она увела его у меня, а потом он ради нее пожертвовал своей жизнью.

Мне кажется это сном, и завтра утром, когда я позвоню Артему рассказать об этом, мы вместе ужаснемся. Сразу после похорон не произошло ничего плохого. Настоящая тоска пришла за руку с пониманием того, что мне некому позвонить. Что мне пора удалить его номер.

Ночью одному страшно. Артем хочет, чтобы я жил, он бы дал мне пинка за слабость, но я не могу притвориться сильным и не буду делать вид, что мне не одиноко в своей квартире, что я по-прежнему в кайфе от спокойствия и тишины, но и при этом не буду делать вид, что я так несчастен, поскольку до меня наконец-то дошло, что друг мертв. До меня ничего не дошло. Я до сих пор не могу поверить и живу с тем ощущением, что завтра мы опять созвонимся. Даже после процессии, которую нам устроил Артем, мне не верится, что друга опустили под землю: я уверен, что это был всего лишь жуткий сон, о котором я расскажу Артему на работе и мы вместе посмеемся над этим.

– Если я нечаянно утону в ванной, никому не отдавай моего котика. Возьми его себе. – Сказал я, когда они оба были живы.

– Давай. Топись. – Ответил друг, зная, что стоит за моими словами. Я не могу вспомнить, что ими двигало. Чего мне не хватало в мире, в котором был Артем?

Мне не хватало мозгов. А теперь я мучаюсь в попытках заснуть под мыслительные разборки в голове. Кто таков Артем и почему я так его люблю? Более разных людей вы не встретите нигде. Он собирал вокруг себя толпу, а мне и одиночество казалось слишком шумным. Я – книжный червь, он – похититель сердец. У него язык что помело, в моем – кость. У него пятая скорость, а я всегда в нейтральном положении. Его уму далеко от моего безумия, а красота Артема словно упрек моей неряшливости. Он не жалел времени на презентабельный вид, а мне приводить себя в порядок всегда лень. Не лень мне только бриться: чего ненавижу, так это волосы на лице. Только в этом мы с Артемом похожи. Но люди не дружат из-за того, что у обоих чистая кожа лица. Что нас друг к другу толкнуло, словно у нас родная кровь? Противоположности притягиваются? Моя рана в сердце огромна, как дыра в земле для его гроба. Я скучаю по нему больше, чем могут выразить слова.

***

Наступил июнь, и твой отец едва в состоянии разбудить пациента, поскольку сам почти под наркозом. Он скучает по тебе так, что забывает о существовании Карины. У него это пройдет? А у Тани пройдет? Которая не снимает с себя ничего черного и путает губную помаду с лаком для волос. Она так скучает, что забывает о Славе. У нее пройдет это? А у Славы пройдет? Он не переставая слушает какую-то определенную музыку, пересматривает фотографии Толи, и мечтает, подключаясь к некому божественному источнику, достигнутому однажды только ими. В рабочее время его отвлекает врач Стелла Калинская, с которой они успели подружиться, вместе ходят на обед и переговариваются во время работы, периодически смеясь и невольно выдумывая общие шутки. Но по вечерам, пока Стелла уходит к мужу и дочери, Слава опять остается один. Он больше этим недоволен. Он больше не читает! А для Логвина все это настолько ненормально, что нормальнее было бы, если б президент выступал в прямом эфире в трусах.

– Привет, гитарный герой. – Говоришь ты, но не Карине, отражающейся в этом зеркале в гримерной, через которое ты прошел, а ее первому мужу. Он стоит за ней, а теперь и ты рядом с ним, и оба наблюдаете, не отражаясь в Портале.

– Привет, врач года. Я тоже пришел посмотреть, как она мои партии сама сыграет. – Тоже? Он уверен, что и ты за этим? – Рассказывайте, доктор. Вы узнали, что надо исправить?

– Есть кое-что. – Ты начинаешь подталкивать невидимой для живого мира ногой колпачок от малиновой помады на полу, но он остается неподвижен. – Я не знаю, кто напал на мою жену. Не понимаю мотива убийцы. Для меня этот человек убийца. Он действовал, словно хотел убить, а не ограбить. У Тани ничего не пропало. Казалось бы, что должно было пропасть, если она просто выскочила выбросить мусор, но почему он не стащил с нее золото? Выходит, он порезал ее и убежал. Фантазии не хватает предположить, что это было. – Ты ищешь ответ в его глазах, но Джордан лишь уклончиво жмет плечами. – Таня, вероятно, все еще в опасности.

– Именно поэтому тебе нужен голос в мире живых. Таня не услышит. А сынок ее – да. Его защитная оболочка превратилась в сито, высшей энергии через нее легко пробраться. Пора сменить направление. Лучший передатчик – это он. Ты сможешь голосом Славы подсказать Тане, чего ей стоит опасаться. Ты можешь даже использовать его тело, но это запрещенный маневр на наших дорогах.

У тебя не остается добавочных слов, потому что Джордан прав и потому что у Джордана библиотека словарного запаса: слов ему хватает определенно для всего, и через несколько минут, когда вы у сцены, опережаете ряды зрителей и глазеете на выступающую Карину, Джордан рассказывает тебе историю каждого музыкального инструмента, который попадается ему на глаза, в том числе о своей любимой гитаре…

– Это была моя куколка. Она звучала красивее всех пройденных через мои руки гитар. Тем не менее Карина не позволяет ей показать себя с лучшей стороны. Может это и звучит хорошо, но эти партии могут звучать идеально. Словно это приватное соло. – Джордан немного ждет, и еще немного ждет, когда же, когда закончится насилие над гитарой, но Карина продолжает петь идеально, а музыку губить. – Если б то же самое повторил я, ты бы заметил разницу. Она старается, но ей мощности не хватит сделать по-моему.

– Даже если это так, надо как-то скромнее быть.

– Рок скромности не терпит! В нем надо через собственную башню перепрыгивать, доктор! Чтоб все получили эстетический оргазм и слушали твою музыку, вместо того, чтоб колоться. – Твой рот готов открыться, чтобы напомнить музыканту, что хоть он и гитарный герой, он никогда не изменит мир с той стороны, где люди пьют, болеют раком, курят, колются, страдают от чувства и умирают. Но ты молчишь, зная, что в истерике Джордан тоже космически талантлив.

– Ты болтун.

– Устал от меня?

– Да как сказать. Мне не с кем больше говорить. – Громко сказано, говорить. Говорит тут все время только Джордан.

– Это ненадолго. Поближе к Славе! Он готов поверить во все за один последний миг с тобой. – у Джордана в лице поднимаются какие-то створки, за которыми спряталась грусть, но музыкант, вновь обратившись к песне, делает безапелляционный вывод не в пользу звука: – Грандиозный провал. Загадила мой овердрайв.

– Это что еще такое?

– Овердрайв дает самый насыщенный объемный звук. Переводится с английского как «перегруз».

– Какие тонкости. Это кажется таким непосредственным, а музыканты такими легкими и игривыми, когда слушаем вас на концерте, на записи, но красивая игра дается труднее, чем мы думаем. Какой талант надо иметь для этого?

– Такой, как у меня. Смотри, показываю запрещенный прием. Вдруг чрезвычайная ситуация?

– Что ты делаешь?

– Забираю свое – жену и партию. Не бойся, доктор, больно не будет.

Ухмылка скользит по лицу, Джордан плывет к комбику от электрогитары, что-то переключает – ты, конечно, не понимаешь, а он уже встает позади Карины, будто хочет подкрасться и закрыть ей глаза в игре «угадай, кто». Не сомневайся, что она бы его сразу узнала. Он не отводит от тебя взгляд, ему важна публика, поэтому смотри и реагируй. Ведь он рассеивается, образуя отблески белого света. Этот свет идет внутрь Карины, проникает вглубь, заполняет ее до краев. Абсолютное единение. Как отдавать и брать. И не понятно, кто кем стал больше. Тебе кое-что известно о подобных вещах. Не изменилась суть, изменился способ.

Приходит время соло, а гитара звучит так, как звучала только в руках Джордана. Вверх летят многочисленные руки.

– Как ощущения при этом? – восторженно спрашиваешь ты, но Джордану от чего-то не до улыбки.

– Как в какой-то части себя самого. – Волнуется он. – Как на своем месте, в своей шкуре. Ее сердце… было у меня внутри.

– Я как будто на мгновение стала им! – хвастается за кулисами Карина, когда музыканты спрашивают, как ей удалось. – Я ощутила такую уверенность в себе и посчитала, что могу все! Прямо как Джордан.

Джордан стоит настолько к ней вплотную, что при ином контакте она бы испытала его жар. Певица говорит о нем с благоговейным чувством, но кажется, это не имеет такого значения для Джордана, как простое счастье видеть жену перед собой. Бывшими супругами музыкантов сделало не их решение. Двух родных людей разлучила смерть.

Джордан забыл о твоем существовании – зазнайка переодел маску и похож только на влюбленного. Он давно не бывал настолько близко к ее сердцу, как сегодня на сцене. Настолько глубоко в ней, около ее души.

Ты понимающе подглядываешь за ними несколько мгновений и снисходительно испаряешься через Портал.

***

Мне снится, что пришла зима и крупные куски снега обрушиваются на город. Я хочу убежать в какой-то лес, заваленный снегом, чтобы сделать фотографию, а потом вернуться в квартиру, сесть на окно с пледом и чашкой кофе, и читать книгу. Самая счастливая жизнь для таких, как я. Просто мечта. Меня в этом сне ничего не беспокоит. Я не думаю о том, достаточно ли уникален, не разлюбил ли меня Толя, хороший ли я друг и не отстойный ли я врач. Стану ли я вообще врачом? Мне придет письмо из университета Павлова или академии Кирова о том, что я успешно сдал экзамены? Я обо всем этом не переживаю, поскольку и так все есть, и этим превосходным чувством полноты жизни сыгран весь мой сон, а от того я, просыпаясь, никак не могу разобраться – то, что случилось, случилось с нами или нет?

Мне приходится вставать в невыносимом, ледяном отчаянии. Меня тошнит от солнца в моей спальне. Оно повсюду в квартире, хотя я его не приглашал. Незваный гость хуже убийцы. Потому что да, это произошло с нами. Как я еще остаюсь жив? Что меня заставляет?

Вечером после работы я приглашен на ужин к Карине и Петру вместе со своей мамой, чтобы побыть вместе. Идея – ужас. Почему бы каждому из нас просто не растаять в пустоте?

Я не знаю, как они все могут быть трезвыми каждый день, но все знают, что я пьяница. Еще больше, чем обычно. Сегодня пятница, рабочую неделю вспомнить не могу. Помнятся только обеды со Стеллой, единственное хорошее за день время – ее теплые и расслабляющие руки, ее теплые слова и ее теплый, мягкий смех. Так получается, что друзья находятся там, где я не ожидаю, а на работе я ожидаю друзей меньше всего. С каждым днем я рассказываю Стелле все больше. Вчера признался, что я гей. Отчасти соврал, ведь я би, но об Инне ни слова – слишком больно. О Толе – еще страшнее. Но она должна знать, что ей нечего опасаться, я никак не могу стать соперником ее мужу. Потому и сказал, что гей.

В целом я не могу понять, как мне хоть на секунду удается отвлечься на что-то другое кроме случившегося с мамой и Артемом. У нас в травматологии лежит девушка, которую переехала машина. Но она не то чтобы осталась жива. Она даже серьезно не пострадала! Когда это случилось, она была пьяная. Врач сказал, что именно это ее и спасло. Видимо, у меня то же самое.

Это большое искусство на работе – делать вид, что ты трезв, пока ты в хлам. Я с усилием отрываюсь от кровати и вижу, как от меня отваливаются куски. Куски отваливаются, пока я иду к ванной, разбрасываются по полу, рука в комнате, плечо в коридоре, ноги в ванной, голова в кухне. Пока я не прижимаюсь щекой к холодной бутылке. Холодильник, увешанный магнитами, прогибается и стонет от тяжести воспоминаний. Я забываю, каково все сладкое на вкус. Мои пальцы тянутся к выпуклому старенькому магниту с Дворцовым мостом. Крылья моста разведены, как и мы с Толей. Магниту исполнилось семь лет, как нашей разлуке.

Некоторые сладости спустя годы до сих пор остаются на языке… Сыграть в карты с Вечностью? И, быть может, мне удастся в качестве выигрыша стереть немного своих лет, снова приблизившись к тому моменту, когда вкус еще был таким же реальным и моим, как и дом, в котором я живу.

Я впервые встречаю Петра Доронина после похорон. Увидев то, что осталось от этого мудрого и успешного мужчины, который без давления, с самым дружественным жестом подсказывал нам, как жить дальше, я впадаю в ступор. Его кожа превратилась в одну из моих растянутых кофточек. Он выглядит так, словно у него день за днем уменьшается душа, и словно от него тоже отваливаются куски. Теперь ему нужен психиатр? У меня в уме раскрывается невидимый блокнотик и в нем сиюминутно возникает пункт о том, чтобы помочь папе Артема. Я даю себе ответственное задание когда-нибудь сесть с ним за этот стол наедине.

Он просматривает меня серыми рентгеновскими глазами, а потом на его губах появляется-прячется улыбка. Мне страшно смотреть ему в глаза и просто находиться рядом, будто Петр гнилой потолок, который может в любую секунду упасть на голову. Я подозреваю, что разбит он не одной только смертью сына, он расстроен словами Карины на похоронах: во время обеда она пытается ему подкладывать еды или проводить пальцами по отросшей челке, а он отмахивается от нее, как от осы. Или Петр рассматривает мою маму, как виновницу? Он кидает на нее взгляд исподлобья, если мама начинает тихонько говорить хриплым голосом, словно она каждый день кричит. Я бы оказался сейчас где угодно, подальше от их горя.

– Я до сих пор под впечатлением от того, как ты его преобразила. – Говорит Петр, и мое подозрение оттаивает. Замечаю, что разговаривает он своим уверенным, проникающим в сердца голосом. Это голос психолога. Голос, как у папы Артема. Несмотря на все, что на него свалилось! Невзирая на то, что его невозможно сломать еще больше. Я даже перестаю замечать его уставшую кожу, вместо этого снова чувствую в нем твердое плечо и горячее сердце. Это его экран блокировки? Не знаю. Мне надо говорить с Петром. Готов начать прямо сейчас, но не все, что могу сказать папе Артема, я хочу сказать своей матери.

Проходит мгновение молчания, как вдруг что-то захватывает мое внимание, потому что я в шоке и никак не могу пошевелиться. У мамы засос на шее! На похоронах его не было. К тому моменту часть повязки с ее шеи сняли, и я не замечал никакого засоса на этом месте. Уверен, что не замечал! Я не выдерживаю, и моя ярость проносится по комнате вьюгой.

– Ты рехнулась? – мой палец указывает в место улики.

– Это не то, что вы подумали. – Мама нейтральна, и даже не пытается прикинуться, что строит из себя. Лицо ее не шевелится в выражениях, только рот в этих словах. В остальном она стена с утомившейся штукатуркой. – У меня это не только на шее. Часто бывает, что я кусаю или щипаю себя. Однажды я поцарапалась, но клянусь, я не сумасшедшая.

Бросаю взгляд на Карину с Петром, надеясь найти у них ответы на вопросы, вместо ответов смотрю, как Карину застилают слезы. Она знает чувства, с которыми говорит моя мама. Может, Джордан до сих пор держит свои руки на ее спине? А может, это Петр убрал от нее свои руки подальше?

– У меня обратное мнение. – Настаиваю я. Работает основной рефлекс защищать Артема. – Ты что, уже кого-то приклеила? Сразу после похорон?

– Налей себе добавки. – Мама подталкивает ко мне бутылку.

– Это намек?

– Никак нет. – Лукаво отвечает мама, но я ее не слышу. До меня доходит, что я кропотливо изучаю рюмку, вертя ее в руке, словно она не одинаково прозрачная со всех сторон.

– Я сейчас пил?

– Вообще-то да. – В таком коматозном состоянии, как у Петра, люди, оказывается, не теряют способности вразумлять. В его глазах, в их пронзительном цвете я вижу, что Петр решает положить меня в психушку полечить током.

– Если хотите пустить по моему телу ток, то позовите… – Анатолия Тарулиса, и уверяю, почти смертельная доза электричества ударит по всему моему телу. К счастью, я заткнулся на середине фразы.

Возле тебя мама, болван! Которая думает, что ты поганый мальчик-натурал.

А мед-брат – мое второе имя. Мне не обидно, когда люди забывают поздравить меня с днем медика. Меня не поздравить и с 23 февраля. И с 9 мая – меня бы первого убили на войне. Меня не поздравить с днем отца – я не отец. День святого Валентина не мой день явно. Зачем поздравлять меня с днем рождения? 25 января не произошло ничего особенного. Я не отмечаю ничего. Все праздники в моей жизни давно кончились. Я теряю связь с миром, с техникой, с книгами и памятью, поэтому однажды выберу самую опасную тему при маме. Я ляпну чего-нибудь. И тогда за мной приедет какой-нибудь санитар.

– Какое счастье, что сегодня за мной никто не приедет! – ору я, радостно и весело.

– Кажется, у меня появилось немножко работы. – Замечает Петр. – Мало того, что ты пьешь и не помнишь, но еще несешь какой-то бред. Оставайся сегодня у нас.

Петр спрашивает, общались ли мы с мамой со дня похорон. Нет, говорит мама. Не помню, молвлю следом я. Петр подмечает всю плачевность ситуации: это то же самое, что между ними с Артемом, когда они потеряли Вадима и Алену.

Мы с мамой не должны допустить подобного между нами. Я вспоминаю, как это было – каким был Артем, как они общались и не общались с папой – они были соседями в родной квартире, а родными людьми не были такое долгое время, пока опасность новой смерти не заставила их вернуться друг к другу. Я помню, как Артем лежал возле папиной руки на кровати, этот момент я помню до мелочей, я тоже в тот день плакал, глядя, как они мирятся.

Прокручивая это в голове, я тянусь к маме рукой и наши пальцы переплетаются. Как когда мы танцевали на ее первой свадьбе. Или когда шли с детской площадки домой. Или когда она встречала меня из начальной школы. Все это я помню и берегу каждое такое воспоминание.

– Слава. – Силой голоса Петр обращает к себе мой взгляд и все мое внимание. Глаза серые настолько, что это почти грязный белый. Они сверкают на меня так, что моя дрожащая рука, сдирающая кожицу с несчастной нижней губы, вмиг оказывается под столом. Это мое решение Петр награждает легкой улыбкой. Это он меня ведет? Такое впечатление, что у него пульт управления. Он заканчивает: – Если мир перевернулся и летит кувырком, стоит следовать за ним. Возможно, тебя ждет удар не о землю, а о небо.

Если небо именно такое, каким я его видел, пока падал – цвета мертвой Артемовой кожи, то я делаю выбор в пользу более быстрой смерти от удара о землю. Лучше бы я отвернулся в сторону. Почему никто не закрыл мне глаза? Ах да, это некому больше делать. Я смотрю на его мертвое лицо каждый день, когда просыпаюсь утром и пытаюсь заснуть вечером, мечтая услышать звонок в дверь: Артем врывается без спроса и говорит «Привет, я к тебе». Не интересуясь, готов ли я принять гостя. Именно так мы друг к другу и ходили. Это было нормально. Это было превосходно.

Его тело заперто в гробу, как заложник. Оно будет там гнить: красивые руки, здоровая кожа. У него западут глаза, которые мне усмехались. У него разложится умнейший мозг. Биологический клапан, который ему поставили в сердце, чтобы он жил, перестал иметь значение. Я так зол, что хочу снести все в этом доме, но всего лишь захватываю рукой сосуд с ядом.

– Нет, – объявляет Петр, убирая водку под стол. Я слежу за убегающей бутылкой. Со стороны на мне это должно быть выглядит как лицо ребенка, у которого отняли шоколадку, и он сейчас из-за этого заплачет.

Папа Артема складывает руки корзинкой, готовясь сказать что-то важное. У людей, которые хотят сказать что-то важное, всегда это написано на лице. И пока его слова не вырываются на волю, мне кажется, что этот день, как и прочие с даты смерти Артема до конца моей жизни – трехпорционный отстой на пластиковой тарелочке.

– Надеюсь на вашу помощь. В частности, на помощь Славы. Исчез договор на донорство, который подписал Артем. – Сообщает Петр, и я парю над землей вместе со стулом. Да этот день невероятно чудесен! – Борис Саутнер в панике. Этот документ защищает его, а у него даже нет копии. Врач не успел вклеить его в историю болезни. Это доказывает, что договор исчез сразу после того, как не стало Артемки. Возможно, наутро. – Эти слова папа говорит еще тише, еще спокойнее, чем все остальное. – По какой-то причине Боря вначале спрятал его в сейф в своем кабинете. – Потому что я читал его при нем. Он не стал сразу вклеивать его в историю, он спрятал его от меня. – Он все переискал, никому ничего не сказал, только мне. Я обращаюсь к Славе. Слава. – Мое имя звучит так, будто папа заклинает меня. – Ты был в тот день вместе с Саутнером в кабинете. Ты подтверждаешь, что договор был в сейфе?

– Я его читал, а после он при мне захлопнул его под код. – Отвечаю я, и это так. Мое настроение взлетело в космос и столкнулось с Юпитером. Это так же заметно, как укол в болевые точки. Вот это, я понимаю, новость. Бесбашенная, радостная, просто потрясающая новость. Вы заметили, какое солнце сегодня? Саутнер потерял договор. И копии не сделал? Что за благодать! Карина говорит, что удалила фотографии договора с телефона. Вот хорошая девочка! Надеюсь, Саутнер тоже не догадался сфотать договор, и теперь его просто нет, а значит, если об этом вдруг узнают мусора, прокуроры, ревизоры…

У меня горит шея, такой в меня летит взгляд исподлобья от Петра. И тут до меня доходит: он считает, что я его украл. Он расскажет, как я это сделал? И с этим взглядом он, тихо-мирно, словно обращаясь ко всем, но на самом деле только ко мне, объявляет:

– Мой сын совершил вещь, которую я могу понять. – Он берет руку Карины, вплетает в нее свои пальцы, потому что его слова как будто нуждаются в подтверждении так же, как подсудимый нуждается в адвокате. – Смерть любимого человека страшнее своей, я бы сделал так же, я бы с ним поменялся местами прямо сейчас. – Мне кажется или Петр чуть не переворачивает стол, потому что этого нельзя сделать? – Я не знаю, кто первым мог сообразить отомстить врачу и уничтожить договор. – Отвлекающий маневр в виде слов «я не знаю». Подобное утверждение и Петр Доронин несовместимы. Этот ходячий сканер знает все! – Но я уверяю всех и каждого. Преступником является только тот, кто напал на Таню. Боря хороший человек, я знаю его и его семью, поэтому ухмыляться, радуясь, что договор исчез, не надо. Я найду договор и защищу врача. С чьей-то помощью или в одиночку, не важно. Я буду искать там, где не стал бы искать другой. – Петр отводит слова, сверля меня взглядом, от которого у меня сердце не на месте. – Поскольку уверен, что его все ж не уничтожили. Решили дать ему отлежаться. Ведь кое-кто из нас до сих пор выбирает, кто он есть.

Я не стану молчать, пока в меня летят такие обвинения!

– Обыщите. – Бросаю я одним духом. Слова звучат презрительно и нахально, в них много раздражения и паники, словно кое-кто не был готов к тому, что его расколют как скорлупу и начнут счищать при подруге и матери. – Обыщите мою квартиру. И мамину. И даже свою. Обыщите весь мед-центр. Можете включить свою «я вижу насквозь» интуицию, скрытые голоса, внутренний слух. Что угодно. Можете нанять частных детективов и пустить собак по следу, но где бы вы ни искали, факт остается фактом – я не смог бы стащить договор из сейфа, потому что не знаю кода! – пять последних слов я выкрикиваю, ударяя стол, потому что – да, я не знаю кода, в этом мое отчаяние, и теперь о нем узнал весь мир.

А я бы так хотел, чтобы он был со мной. Как мне было бы спокойнее, если б договор лежал в моем доме. Без этого я всего лишь думаю о том, что он может оказаться где угодно и Саутнер сможет его найти.

Карина жмурится, а после зашторивает ладонью глаза. Она рада, что отправила Сергея после лагеря жить к его дяде, к Родиону Пересу – к брату Владлена. Пока Сергей там и знает, что нет Артема. Плачет ли он сейчас? Главное, чтобы не наблюдал за нашими страданиями: Карина выглядит так, словно на концертах ее забрасывают помидорами, а не восторженными овациями; мама спрятала прежнюю себя под черную ткань, словно она теперь не стилист, а могильщик, а Петр напоминает тень, будто капельницы действуют в обратном направлении и, вместо того, чтобы вливать в его тело здоровье, они высасывают через трубочку его душу.

Почему она не пьет чай, который я налил для нее? После того, как я вымыл руки и украл саму душу Артема, заключенную в пламенный аромат, я возвращаюсь в спальню и вижу, что мама не выполнила мою просьбу сделать посветлее. За нее это делаю я. Подхожу к окну и срываю с него тюрьму штор. В комнату обрушивается нетерпеливый водопад света.

– Снимай траур. – Требую я. – Пора надеть что-нибудь классное. – Можно подумать, у меня стиль – блеск. Лишь однажды я проявлял старательность. Нынче мне не нужно ничего, в чем я бы не постеснялся показаться перед Толей. Хотя, когда мы были вместе, по его взволнованному взгляду я замечал, что ему плевать на мою странную одежду, лишь бы ее откинуть.

Я трясу головой, отбрасывая мысленный образ, как не подходящую под случай рубашку.

– Ты до сих пор пьешь. – Говорит мама, с трудом садясь на кровати, помогая себе руками. До сих пор? Я только начал. Ее волосы ползут по подушке, пока не рассыпаются по спине. – Почему ты пьешь и садишься в таком виде за руль?

Инна покончила с собой. Толя полюбил другую. Артем умер. И как мне без наркоза?

– Кто тебе напел?

– Никто не пел! Я наизусть знаю человека, которого родила. – Мамин голос никогда прежде не был настолько пронзительным и чрезвычайно недовольным мной.

Даже не знаю, что ответить, ни одно слово на язык не идет. В пятницу мама в сторонке просила Петра держать на контроле не только пропавший договор, но и мое дело с выпивкой и привлечь на помощь порку, если понадобятся, как однажды и Артема просила. В обоих ситуациях маме не отказали в помощи, так что не сидеть мне два месяца на жопе, если Петр узнает, что я пью ворованный у них в квартире коньяк. Мне не помогает тот факт, что мне двадцать пять, всем плевать. Не плевать им только на то, что я жираф. А у жирафов не бывает никакого взрослого возраста. Они просто не вырастающие из ползунков тупицы. Вот и я в маминых глазах все еще в ползунках несмотря на то, что так много лет живу отдельно.

– Кто разрешил взять духи Артема? – с этими словами ко мне медленно приближается мамино тело, с каждой секундой которое становится более подвижным и горячим.

– Тебе-то они зачем?

– Я не выношу, когда в моей квартире воруют вещи. Запомни на будущее: дорогой парфюм не сочетается с запахом, исходящим от алкоголика.

– Что с тобой, мам? Я же свет твоих очей. Или ты меня в капусте нашла?

– Будешь бухать больше, тебя станут находить не только в капусте. Капуста у тебя в голове, ты любишь Артема только когда он в опасности или мертвый.

– Если у тебя плохое настроение, можно было сразу сказать. Я бы ушел.

– Верни духи на место. – Рычит мама, словно тигрица.

Да ладно! Подумаешь, духи. Друг был мой