Читать книгу Красная тетрадь - Екатерина Мурашова - Страница 8

1891 год от Р. Х., октября 5 числа, г. Егорьевск, Ишимского уезда, Тобольской губернии

Здравствуйте, любезная и дорогая Софья Павловна!

Пишет к вам известная вам Вера Михайлова, ваша бывшая горничная и должница во всем счастии и благополучии моей жизни. Во первых строках спешу сообщить, что здоровье мое и деток, слава Господу, хорошее. Матюша и Соня веселы, резвы и делают соответственно их возрасту изрядные успехи в науках. Матюша уже может по складам читать детские книжки, пишет печатными буквами записки, считает хотя и с ошибками, но споро. Подбирается уже к делению и умножению, и иногда верно. Соня же еще с прошлого года читает бегло и жадна до книг, даже таких, которые ее поре вроде бы не по ранжиру. По вечерам Матюша уж давно уснул, а она зажжет в головах свечу, и все разбирает чего-то. Я, однако, ей не препятствую, памятуя собственную неуемную тягу к просвещению, каковая вместе с вашим радением и привела меня к нынешнему завидному, по изначальному чину, положению. Правильно ли я поступаю, касательно Сони, на ваш взгляд? Аглая Левонтьевна и Каденька меня за то корят, говорят, что дети мои почти не играют, и от переучивания у них может мозговая горячка случиться. Правда ли это? Я сама склонна полагать, что нет, так как ведь не насилием ей дадено, а только по ее собственному хотению и стремлению. При том арифметика дается Соне куда хуже Матюши, и даже в пределах десятка она пользуется пальцами для вспоможения расчетов. Но я о том не печалюсь, и жду срока, так как сама научилась считать на пятнадцатом году, а читать и писать так и вовсе к двадцати.

Марфа Парфеновна по-прежнему захаживает к нам регулярно, и передает вам, Софья Павловна, любезный привет. А также Аглая Левонтьевна, Надежда Левонтьевна, Любовь Левонтьевна и мать их Каденька часто вас поминают и просят передать свою сердечную приязнь, как стану вам писать. Вот, передаю с удовольствием. Надежда Левонтьевна нынче в Егорьевске и уж попала в переплет. С ваших еще времен увлекаясь наукой врачевания, ходит она каждый год по весне и осени в тайгу, собирать какие-то потребные ее делу снадобья. В этом году обернулось такоже, но вот оказия – опять ехал на прииски инженер и опять на повозку разбойники напали. Инженера ранили тяжко, но он как-то от них уполз, и Наденька его как раз в тайге и подобрала и выходила. Она по обычаю молчит и толком не рассказывает, но были там какие-то ужасы вроде вырезывания пули ножом из живого человека и тому подобное. Зовут инженера Андрей Андреевич, а фамилия его – Измайлов. Я-то его еще в глаза не видала (да и чего ему ко мне являться, коли он к Опалинским нанялся), но Наденька после всей этой истории ходит и глядит как-то так, что мне за Ипполита Михайловича тревожно.

Вы в прошлом письме об господине Златовратском спрашивали. Иронии, явно в ваших словах присутствующей, я, каюсь, по глупости своей крестьянской не поняла, но отвечаю: занятия мои с Левонтием Макаровичем все продолжаются. Мне оно уж скорее в маету, но он, кажется, привык и ждет, а я обидеть человека, который столько мне всего открыл, пока не решаюсь. Из латыни я теперь знаю чуть менее его, да только интерес ко всей этой исторической ветоши во мне поугас. Годы, должно быть, да и самой теперешней жизни для интересу довольно.

Передают вам также привет Илья, Роза и Самсон трактирщики. Дела их идут на процветание, Илья еще два года назад открыл новый трактир (не помню, писала ль вам), а теперь еще и гостиницу и мангазею во флигелях. Теперь у нас в Егорьевске, стало быть, два трактира: «Луизиана» и «Калифорния». В мангазее заправляют Варвара, младшая дочь Алеши, и Потапова Татьяна, бывшая невеста Пети, которая так замуж и не вышла. Хоть и появился еще один трактир, но Роза с Самсоном на прибыль не жалуются, стали еще толще и печалуются только об одном: Илья не хочет жениться, и в новом трактире нет хозяйки, только прислуга, а это – дело ль? О том годе Роза уж пыталась хитростью дело обернуть. Для старенького скрипача Якова, который еще с вашей поры в Егорьевске прижился и в Сорокино возвращаться не стал, привезла из той семьи молоденькую его правнучку – Рахиль, черноглазую и носатенькую, якобы за дедушкой ухаживать. Яков после открытия «Калифорнии» перебрался за Ильей туда, и посейчас иногда играет по вечерам на скрипке на радость мастеровым и проезжим людям. Рахиль, само собой, при дедушке, и Розин расчет понятен. Да не тут-то было. Илья, как вы помните, ко всем без разбору ласков и мягок, но только желательного оборота события не получили, и бедная девочка Рахиль, отчаявшись в своей привлекательности (да еще и Роза на нее, должно быть, давила), даже пыталась от горя спичками травиться. От греха подальше Рахиль вернули в Сорокино, а Илья так холостым и живет, и все время и силы отдает расширению дела, проявляя в том недюжинную сноровку. Для начала он проехал по тракту едва ли не от Екатеринбурга до Тобольска и раздал взятки служащим почтовых станций, всего лишь за то, что они в разговорах с постояльцами, как бы между прочим, будут упоминать, что вот, дескать, в городке Егорьевске есть очень приличное и чистенькое заведение для проезжающих… На тракте он на трех верстах в обе стороны поставил огромные деревянные щиты, на которых сверху огромными буквами из жести прибито «Калифорния», а ниже написано и даже нарисовано (в том ему Варвара помогла) про комнаты, выпивку, горячую еду и даже музыкальные вечера. Оживление от такого новшества заметно сразу, и нынче комнаты для гостей в обоих трактирах почти никогда не пустуют. В мангазее, кроме обычного ассортимента, Варвара своей волей соорудила странную торговлю: игрушки, да поделки из кости или камней от всяких инородцев, и ее собственного художественного изготовления, да одежда из мехов и кожи тех же инородческих покроев. Странно, но все это покупают охотно, особенно из тех, кто проездом по тракту останавливается. Алеша при мне все Варвару пытал: ну чего тебе неймется, чего не хватает? Денег много, скажи, сколько тебе надо, дам. А она ему: ничего мне не надо, хочу свое собственное дело иметь. А замуж тоже не хочет. Алеша, хоть он и не скажет никогда, но из-за того переживает сильно. Дикая девка, совсем. Куда она в тайгу ходит, к кому? Людям в Егорьевске говорит: к шаману. Алеша их верования и обычай знает, сказал мне: врет она все. Пытался подговорить кого-то из своих проследить за ней, так она сама того выследила и – бревном по голове. Еле очухался потом, домой дополз. Больше никто не соглашается.

Последнее время зачастили к нам казаки. Не так, чтобы строем или под конкретное дело, но как-то так… ездят дозорами по трактам, заходят в тот же трактир или мангазею… вроде приучают к чему-то, или стерегут чего. Раньше-то у нас военного человека в городе днем с огнем не сыщешь. И исправник приезжал уже раз пять за последние две недели, о чем-то с Опалинскими толковал, на дальний, Лебяжий прииск ездил. Что это значит, разобрать пока не могу, но что-то значит непременно…

Теперь, когда я вам все свои дела обсказала, по чину и вопросы задать. Как здоровье вашего драгоценного сыночка Павлуши и мужа Петра Николаевича? Не хвораете ли сами? Как здоровье матушки вашей, Натальи Андреевны, сестричек и братьев, крошки-племянника? Закончили ли роман? Или, может, уж и напечатали? Так ведь не забудьте прислать-то. Сами понимаете, как меня любопытство гложет. Передали ли Григорию Павловичу мои поздравления с законным браком? Он меня, должно, и не помнит, а я-то его, как сейчас – такой резвунчик был, нашкодит, обидит кого, и тут же сам испугается, разом утешать несется, и все свое до крошки отдаст. Дай Бог им с молодой женой счастья, такоже и вам с Петром Николаевичем!

На сем прощаюсь и остаюсь ваша покорная слуга

Вера Михайлова

Вера отложила перо, потерла подушечками пальцев уставшие глаза и посмотрела за окно, туда, где чернела стена уже почти облетевшего леса. Кот Филимон, заметив, что хозяйка окончила дело, тяжело вспрыгнул на стол и осторожно потрогал лапой перо. Вера, не глядя, почесала его за ушами. Кот замурчал, потыкался ей усатой мордой в ладонь и отошел, лег на краю стола в позе египетского Сфинкса и тоже стал смотреть за окно.

Дети вместе с собаками ушли в лес за прихваченной морозцем рябиной, Алеша уехал в инородческие поселки по делам сетей и рыболовных песков, и Вера в кои-то веки была дома одна, если не считать Филимона. Оттого и взялась писать письмо к бывшей девочке-хозяйке, нынче проживающей в Петербурге. Впрочем, девочка давно уже выросла и стала… Какой? Кто разберет? Разве по письмам можно судить? Но уж изменилась-то с 16 до 24 лет – это точно. А она, Вера? Она изменилась за эти годы, прошедшие после трагической смерти инженера Печиноги, Матвея Александровича, Матюши, единственного…?

Наверное, постарела? – неуверенно подумала Вера, не желая оборачиваться и глядеть в зеркало. Зеркало соврет, Матюша бы правду сказал… Чушь! Для Матюши она всегда осталась бы – самая красивая. Хоть когда, хоть какой… Да ведь и его люди чуть не страхолюдом считали. А для Веры… Женщина вспомнила тягучие, безупречно нежные, упоительные ночи их короткой любви, его огромные сильные руки, бережные ласки, и тихо застонала, сжав руками виски.

Полтора года после смерти Матвея она вообще ни о чем не могла думать. Механически обихаживала родившегося сына и усыновленную сиротку Соню, которая осталась жива только благодаря инженеру. О чем-то разговаривала с бодрой Софи Домогатской и утомительно разнообразным семейством Златовратских, которые, несмотря на разницу в статях, почему-то все одинаково громко топали, входя и выходя. Единственной серьезной встряской в то время был день, когда увозили на каторгу осужденных за бунт, и в их числе Никанора… Вспомнив горящие из-под спутанных косм глаза бывшего любовника, Вера поежилась. Да, может быть, именно после этого дня она и начала просыпаться. Обратно в жизнь.

Первым, кто сумел заставить ее делать необязательное, был, как это ни смешно, Левонтий Макарович Златовратский. Он явился с учебниками прямо к ней в дом, точнее в дом Матвея Александровича на прииске, в котором она жила после его смерти. Матюша мусолил сушку, сидя на полу. Соня куксилась и хныкала, потому что у нее с вечера пучило животик. Филимон лениво подбрасывал лапой сухой лист, невесть как попавший в комнату. Щенки дыбили загривки, почти беззвучно рычали и сверкали волчьими глазами. Вокруг тихо шумел лес и воскресный приисковый поселок – дымный, отчаянный, безнадежный, тупой и пьяный. Посреди всего этого Левонтий Макарович Златовратский со своей римской историей и учебниками под мышкой смотрелся просто шикарно. Вера смотрела на него обалдело и именно так и думала: «просто шикарно».

– Ну что ж, – вздохнув, сказала она наконец. – Будем заниматься, коли уж вы ради того такой конец проехали. Только давайте сперва чаю, что ли, выпьем.

Левонтий Макарович кивнул и положил учебники на письменный стол, за которым когда-то работал Матвей Александрович. Вера до соли закусила губу, цыкнула на собак и пошла ставить самовар.

Собаки легли в углу, но по-прежнему щерились и выражали всяческую готовность по любому, самомалейшему знаку хозяйки разорвать в мелкие клочки незваного гостя. Так же, как когда-то готова была разорвать саму Веру их мать – Баньши.

Баньши, огромная, косматая сука породы русский меделян, принадлежала инженеру, терпела рысьеобразного кота Филимона, но упорно не хотела делить внимание и любовь хозяина с какой-то, неизвестно откуда взявшейся женщиной. Ведь они всегда жили одни… Печинога добродушно посмеивался над собачьей ревностью, но Вера хорошо помнила смертельный янтарный блеск внимательных глаз Баньши, и то, как она следила за каждым ее движением.

После смерти Матвея Александровича Баньши ушла в тайгу. Летом ее видели в окрестностях поселка, в Светлозерье, на тракте, но чаще всего – около могилы инженера. К людям она не подходила, а пропитание себе, по-видимому, добывала охотой. К осени Баньши пропала окончательно, и Вера решила, что псина подохла-таки от тоски по хозяину. Иного врага, кроме тоски, для Баньши вообразить было трудно, так как она была крупнее и сильнее любого волка. В сущности, несмотря на разницу во взглядах и породе, Вера ее очень неплохо понимала, так как в то время сама была близка к тому же решению. Только ребенок Матвея в животе удерживал ее в этом мире.

Однажды в хмурый предзимний день она долго стояла перед могилой возлюбленного, тупо и молча глядя на немудреный букет из сосновых и бересклетовых ветвей, лежащий у основания креста. Огромный живот Веры выпирал вперед и мешал увидеть собственные ноги. Ей хотелось что-то сказать Матюше, а еще лучше что-то сделать для него, но слова не шли на ум, а дела… Что можно сделать для покойника?

Внезапно Вере показалось, что она слышит чей-то, вполне человеческий стон. Невзирая на все возможные опасности, так же тупо и отрешенно, как стояла у могилы, женщина тяжело затопала к кустам, окружавшим поселковое кладбище. Саженях в десяти от могилы мужа она наткнулась на истекающую кровью Баньши. Ее шкура на боках и спине была буквально разодрана в клочья. По прихваченной заморозком траве тянулся отчетливый кровавый след. Собака явно приползла сюда, чтобы умереть поближе к хозяину. Увидев Веру и узнав ее, Баньши приподняла огромную голову и тихо, бессильно зарычала.

Вера колебалась не больше минуты. Сама она вполне предоставила бы Баньши ее судьбе. Но Матвей никогда не поступил бы так. Он любил эту ужасную псину и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы ее выходить. Следовательно, Вера должна теперь сделать так, как было бы приятно Матюше.

Из вывороченной ветром елочки Вера неспешно соорудила неуклюжую, но вполне пригодную к употреблению волокушу. Осторожно заволокла на нее собаку (Баньши скалила зубы, но более ничего не могла. Глаза ее закатывались от слабости, а огромные лапы сводили мелкие судороги) и привязала своим поясом и лентой, оторванной от подола. Потом поудобнее перехватила комель и двинулась в недальний, но весьма тяжелый для женщины на сносях путь.

В избе инженера Вера пристроила Баньши на ее обычном месте, подстелив вместо выброшенной подстилки два старых одеяла. Как умела, промыла многочисленные раны собаки и смазала их человеческой мазью для ран, которая, четко надписанная, хранилась в аптечке болезненно аккуратного инженера.

Касательно того, что именно произошло с Баньши, у Веры практически не было никаких сомнений. Скорее всего, ее порвали сбившиеся в осеннюю стаю волки. Вспомнив, как когда-то, с подачи Матвея Александровича, она врала всем про волков, которые якобы напали на нее саму, Вера горько усмехнулась.

– Я соврала, а тебе, Баньши, досталось, – тихо сказала она. – Вот как, выходит, бывает.

Собака лежала в углу и не подавала никаких признаков жизни. Откуда-то спрыгнул Филимон, подошел к Баньши, внимательно осмотрел и обнюхал ее, и неожиданно стал зализывать собачьи раны, фыркая и морщась, когда на язык попадала наложенная Верой мазь.

На следующее утро Баньши, по-прежнему не вставая, попила воды. На третий день вылакала две чашки бульона. Через четыре дня Вера, проснувшись на рассвете, увидела Баньши, сидящую у дверей. Собака слегка покачивалась от слабости, но явно хотела выйти.

– Опять уйдешь? – спросила Вера. – Ну что ж… – женщина с трудом поднялась и отворила дверь.

Баньши, шатаясь, спустилась с крыльца, сделала свои дела и снова вернулась в дом, пройдя мимо Веры так, как будто бы она была дополнительным дверным косяком. Вера усмехнулась и вернулась в кровать – досыпать.

Последующие дни Баньши ела едва ли не втрое больше обыкновенного. Вера варила ей огромный чугунок каши на мозговых костях и щедрой рукой добавляла туда куски говядины.

Довольно скоро стало ясно, что Баньши ждет щенков. Когда Вера впервые догадалась об этом, на ее лицо вползла сумрачная тяжелая улыбка, похожая на свежую кирпичную кладку.

– Ну вот, – сказала она прислушивающейся Баньши. – Мы с тобой – враги. Обе любили одного, а теперь обе – в тягости. А его – нет. Смешно, правда?

Баньши тихонько и тоскливо заскулила, как будто бы сумела разобрать Верины слова.

Через месяц после Вериных родов Баньши родила трех щенков. Один получился неудачным и к вечеру умер, а двое других вполне бодро пищали, двигали лапами и сосали молоко из разбухших материнских сосков. К этому моменту Вера перечитала почти все любимые книги Матвея Александровича (исключая, естественно, книги по специальности), и, соблюдая традицию, назвала выживших щенков именами из ирландской мифологии – Бран и Медб. Когда у головастых щенков открылись глаза, они показались Вере очень хорошенькими, и она стала с чувственным удовольствием ласкать их бархатные тельца. Баньши, против ожиданий, не противилась такой интимности, кормила детей, худела и тосковала.

Иногда к Вере заходили две поселковые бабы – помочь по хозяйству. Обе отводили от щенков глаза и испуганно крестились. Еще не окончательно пришедшая в себя после тяжелых родов Вера сначала ничего не замечала, а после спросила о причине.

– Разве ж вы не видите, Вера Артемьевна! – воскликнула та, что помоложе. – Это же волки! Да какие огромные!

Вера повнимательнее пригляделась к щенкам и вынуждена была признать правоту бабы: на Баньши щенки походили слабо. Их треугольные уши, острые мордочки и крутые лбы действительно напоминали серых лесных разбойников…

Однажды к утру Вера проснулась от непонятного ощущения. Справа от нее на широкой лежанке лежал и сопел туго спеленатый Матюша. А слева… слева протискивались под одеяло, стремясь забраться поближе к живому теплу, Бран и Медб. Но как? Щенки были еще слишком малы и неуклюжи, чтобы самостоятельно забраться на лежанку… Да еще какой-то непонятный сквозняк…

– Баньши?! – Вера стремительно села в кровати.

Собаки в избе не было. Дверь в комнату оставалась полуоткрытой и медленно колыхалась, поскрипывая. Филимон неподвижным египетским изваянием сидел у порога и смотрел куда-то в темноту.

Все было ясно до тошноты, но Вера никак не могла поверить в реальность произошедшего. Матвей Александрович всегда разговаривал со своими зверями, как с людьми, но Вера была склонна видеть в этом всего лишь его причуду. И вот теперь…

Баньши ушла в тайгу умирать, не в силах больше выносить снедавшей ее тоски по хозяину. Уходя, она положила своих щенков Вере на кровать в знак того, что она доверяет и оставляет их ей. Баньши не может откинуть крюк, на который Вера запирает входную дверь. Но крюк может откинуть ловкая и сильная лапа Филимона. Если, конечно, матерый котище сам этого захочет. Следовательно, собака каким-то образом объяснила коту, что и зачем он должен сделать. Филимон выполнил ее просьбу, и теперь сидит на пороге в печали и навсегда прощается со своей давней приятельницей…

Слезы сами собой потекли по Вериным щекам. Вместо того, чтобы встать и запереть дверь, она по очереди прижала к себе осиротевших щенков и поцеловала их лобастые мордочки. Что-то почуяв, недовольно захныкал проснувшийся Матюша…

Когда Брану и Медб исполнилось по девять месяцев, и они, весело играя, бегали за Верой по поселку, вслед им стали креститься даже мужики. У обоих псов была внешность отца и стати матери, то есть каждый из них имел типичную волчью внешность и был почти в полтора раза больше обычного лесного волка. Почти сразу же молва нарекла их оборотнями. Кое-кто даже осторожно поговаривал о том, что в одного из щенков вселилась душа Матвея Александровича, но таких безответственных болтунов тут же окорачивали свои же. Ври, ври, да не завирайся!

Баньши больше никто не видел ни живой, ни мертвой.