Читать книгу Красная тетрадь - Екатерина Мурашова - Страница 9

В процессе занятий латинской грамматикой и пыльной римской историей Вера как-то окончательно поняла, что она, в отличие от давно опочивших римских героев, ораторов и полководцев, покуда жива и будет волею Господа нашего (Вера была глубоко верующим человеком, хотя к ее православию и примешивались откровенно языческие мотивы) жить дальше.

В деньгах Вера не нуждалась. Все имущество и немалые денежные накопления инженера Печиноги перешли к ней и сыну по заблаговременно составленному Матвеем Александровичем завещанию. Но снова осознавшая себя живой Вера была и оставалась человеком деятельным. Ее странно активный для урожденной крестьянки мозг требовал пищи. Римской истории, Матюшиных книг и забот о детях и щенках ей хватило еще на год.

Во время печальнопамятного бунта приисковые рабочие сожгли питейную и разграбили бакалейную лавку. Держателями обеих лавок на момент бунта были трое инородцев, считавшихся племянниками остяка Алеши, правой руки Гордеева. Никто и никогда не видел ни Алешиных братьев, ни сестер, но племянников у него было как зверей в тайге. Все они были пристроены Алешей к делу, и все, как полагали, отстегивали заботливому дядюшке соответственную прибыли копеечку. Водка в лавке всегда была странно дорогой, пряники пахли рыбой, а кредиты за продукты съедали почти все, что удавалось заработать в сезон. Раскосых, с лицами, как растрескавшиеся глиняные миски, племянников никто не жаловал, а страх, который большинство жителей Егорьевска, прииска и даже Выселок испытывали перед иезуитски ласковым и хищным Алешей, на них не распространялся. Один из трех содержавших лавки инородцев во время бунта погиб, другой, избитый, с трудом оправился и остался заикой. Третий, перепугавшись до кровавого поноса от близкого дыхания не то грозной остякской Хосэдем, не то вполне христианской старухи с косой (никто и никогда толком не мог понять, во что и каким образом верят остяк Алеша, его дочери и многочисленные племянники), даже думать не желал о возвращении на прииск.

Поразмыслив, Вера решила воспользоваться сложившейся ситуацией. К живому и жадному до знаний уму, который отпустил ей Бог, особых талантов к предпринимательству и торговому делу не прилагалось, и Вера Михайлова это прекрасно понимала. Но следовало себя занять. К тому же перед глазами у нее стоял недавний пример бывшей хозяйки, девочки Софи Домогатской. Не имея средств на обратный проезд в Россию, Софи не пожелала взять деньги у своей бывшей горничной и организовала в Егорьевске первую за всю его историю танцевальную площадку и школу танцев. За лето искомая сумма была набрана с перебором. К тому же новый смысл жизни обрел старый скрипач-еврей из села Большое Сорокино, дедушка Яков, а многие мещанские и даже мастеровые детишки научились вполне сносно двигаться под музыку.

Если смогла Софи, едва справившая семнадцатилетие, то неужели не сможет она, Вера, которая на десять лет старше, и на сто лет опытнее своей смышленой, но в сущности еще по детски наивной хозяйки?

Минуя все промежуточные инстанции в администрации и самих хозяев прииска – Петю и Машу Гордеевых, Вера навела кое-какие справки, пошепталась несколько вечеров с молодой остячкой, прибиравшейся в здании приисковой конторы, и направилась прямиком к Алеше.

Коверкая русский язык больше обычного, непрерывно и слащаво улыбаясь, Алеша высказал обоснованные сомнения в целесообразности задуманного Верой.

– Мужики, однако, боятся! – сказал он. – Четыре племянника посылал, всех мало-мало вон погнали. Бежали, в ноги падали, тряслись, как лист на осине: бей-ругай, Алеша, не посылай на прииск. Придут, однако, проклятые, ничего не купят и смеются: ты еще здесь, косорылый-косоглазый? Ну жди, скоро тебя убивать мало-мало придем! Русские тоже не идут, боятся. Проклят, однако, говорят, прииск. Зачем тебе ента морока? Кушать-одеться есть? Копейка на деток есть? Вот и сиди спокойно.

– Не хочу сидеть, – флегматично, едва ли не зевнув Алеше в лицо, ответила Вера и поднялась со стула, сразу став почти на голову выше низкорослого инородца. – Хочу, мало-мало, пробовать. С приисковыми договорюсь, однако… –

И без улыбки добавила несколько фраз на остякском языке, из которых следовало, что он, Алеша, не пожалеет, связавшись с Верой Михайловой. Прибыли будет не менее, чем от племянников.

Мятого и битого жизнью Алешу трудно было чем-нибудь не только поразить, но и, как сказал бы он сам, даже мало-мало удивить. Но теперь, неосведомленный о Вериной феноменальной языковой одаренности, он был сражен наповал. Впрочем, чести ради следует заметить, что впечатление на пожилого остяка произвела не только та легкость, с которой странная женщина, не то вдова, не то молодуха, говорит на его родном языке, но и ее необычные для самоедских женщин стати, и даже зрелый и чистый бабий запах, который буквально видимым для Алеши образом (как и все таежные жители, он имел чрезвычайно чувствительное обоняние) клубился вокруг ее высокогрудой и крутобедрой фигуры.

Ударили по рукам. Согласно обсудили порядок и подробности. В процессе обстоятельной беседы Алеша продолжал удивляться возможности так говорить с русской бабой. На какой-то момент он даже бросил кривляться и паясничать и заговорил по-русски вполне правильно и серьезно, так, как позволял себе говорить лишь с Иваном Гордеевым, да и то не всегда.

С местечковой шустростью прознав про Верины намерения и начинания, явился к ней какой-то самодеятельный «комитет» от приисковых рабочих. Глядя со злобной опаской, потребовали, чтобы цены в возрождающихся лавках устанавливались «по справедливости». Сумрачные, мятые облики членов «комитета» отчего-то напомнили бывшей крестьянке Вере невсхожие семена. Пряча усмешку, Вера невзначай положила руки на загривки дрожащих от возбуждения Брана и Медб (в дом редко заходили чужие и теперь волко-собаки не знали, как правильно поступить: то ли смирить себя в угоду хозяйке, то ли броситься и немедленно разорвать незваных пришельцев, дурно пахнущих страхом, агрессией и давно не стиранной одеждой). «Комитету» Вера не сказала ни «да», ни «нет», и те ушли, несолоно хлебавши.

Торговать в лавках Вера по-первости наняла покалечившихся на работах инвалидов, и тем сразу повернула мнение поселка в свою пользу. Инвалиды были нищи и запойны, к честной и спорой торговле непригодны вовсе. Однако, «милость к падшим» в Сибири была распространена мало, среди хозяев вообще никак, и потому ценилась наособицу. «Неужели я ошибся?» – думал Алеша, вспоминая желтый волчий блеск в глазах Веры и ее странных собак. Скоро стало ясно, что не ошибся.

После пары месяцев торговли, Вера тихонько, под каким-то невидным предлогом выкинула инвалидов прочь, и наняла двух грамотных немолодых мужиков, мало пьющих и тяготившихся работой в раскопе, молодого ханта, не числящего Алешу в своих родственниках, и ядреную русскую бабу-вдову. Пертурбации поселок заметил, но парадоксальным образом одобрил. После Вера вела регулярную и таинственную для непосвященных работу со своим «персоналом». Цены в лавках постепенно образовались не меньше Алешиных, но обхождение с рабочими было неизменно вежливым, в солонине не было мух, а прилавок, столы и полы в питейной лавке тщательно мылись со щелоком. Появилась даже особая услуга: упившихся до положения риз молодой хант доставлял домой на специальной подводе, сдавал родным, помогая уложить «кормильца», и оставлял чекушку на утреннюю опохмелку. Во сколько обошлась им эта услуга, рабочие узнавали много позже, по записям в кредитной книжке, но злобились не слишком, так как во время текущего эпизода все были довольны. Бабам не надо было караулить хозяина, чтоб не замерз под забором или не ушел в тайгу; мужик, пропив все деньги и просыпаясь с трещащей башкой, наверняка знал, что лекарство уже доставлено и стоит рядом с лежанкой.

Прибыль Вера с Алешей делили «по справедливости», которой так и не добился непутевый рабочий «комитет». Ни тот, ни другая в деньгах особо не нуждались и играли «на интерес». В годовщину начала торгового предприятия Вера вызвала Алешу для переговоров, касающихся расширения дела.

Разговор повела по-самоедски неспешно, на родном для Алеши языке. Ей это было уже нетрудно (за пару лет жизни в поселке Вера научилась сносно говорить на обиходные темы едва ли не на полудюжине местных наречий), а остяку – приятно. Обсудили погоду, охоту, поели свежеиспеченных шанег, выпили чаю из пузатого самовара. Алеша охотно и сноровисто сюсюкал с детьми. Соня дичилась, а бойкий Матюша сразу залез к остяку на колени и дергал диковинные амулеты, подвешенные на цепочках и тесемках. Что-то лопотал на своем языке, указывая пальчиком. Судя по интонации, спрашивал: «Что это?»

– На что вам, Алеша? – спросила и Вера, указывая на амулеты, объект Матюшиного интереса. – Или вправду черную веру пуще христовой почитаете?

– Образ такой, давно, – охотно объяснил Алеша, чувствуя какую-то забытую, молодую радость оттого, что с Верой не надо притворяться. – Глупый, дикий самоед Алеша. Только что из тайги выбежал, а зубах шишка, на шее – заячья лапа. Что с него взять, чего его бояться, чего о нем думать? Обмануть его – просто, как воды выпить… Пока разберут, да спохватятся, ан – уже поздно назад повернуть. Обскакал глупый самоед…

– Это давно было, – сказала Вера. – А теперь?

– Правда твоя, – согласился Алеша. – Теперь уж того не нужно, но знаешь – привык. Приросло, как вторая кожа. Не оторвать. Да и зачем? Так доживу…

Когда оба взмокли, допив последнюю чашку чаю, Вера уложила детей, а Алеша, умильно улыбаясь, спел им остякскую колыбельную. Голос у поющего Алеши был сухим и трескучим, и, на слух Веры, напоминал более не человеческую речь, а беличье стрекотание.

После заговорили и о делах.

– Хочу организовать выездную торговлю, – заявила Вера. – Сласти, бакалея, скобяные товары. В Кузятино Нюшка готова ездить, у нее сватья там живет. К самоедам – ханта пошлем, а на Выселки – Ерофеича. ОН сам оттуда родом, небось, не обидят.

– Прибыль, однако, не от скобяных товаров будет? Так? – лукаво подмигнул Алеша.

Вера подмигивать не умела, потому просто моргнула в ответ обоими глазами.

– Зачем тебе? – уже серьезно глядя, выспрашивал дальше.

– Для разнообразия, – честно ответила Вера. – Все – дело. Не учить же греческий язык…

– Чего-о?! – вылупился Алеша.

– Левонтий Макарович Златовратский намедни предлагал.

– Верблюдка! – брезгливо скривился Алеша.

– Что это такое – «верблюдка»? И какое к Левонтию Макаровичу отношение?

– Знаешь, на Березуевских разливах осенью летают. Такие длинные, тощие, все время брюшком трясут и лапками чешутся? Вот, Вася Полушкин мне как-то объяснил, что по-русски они смешно называются – верблюдки. Это твой Златовратский и есть…

Вера удивленно подняла бровь. Для всегда невозмутимого и лояльного на словах инородца это было прямо-таки вопиющее проявление чувств. Но каких? Подумав пару мгновений над этим вопросом, Вера вновь вернулась к разговору о перспективах торговли в Светлозерье. Как и ее бывшая хозяйка, она не слишком интересовалась человеческими чувствами, как таковыми. Поступки, которые из них проистекают, всегда занимали ее гораздо больше.

Спустя еще без малого год Алеша сам напросился в гости. Принес гостинцы подросшим детям, не без опаски, с разрешения хозяйки огладил кинувшихся к нему собак.

– Дела неплохо идут, Вера Артемьевна?

– Грех жаловаться, только Бога гневить… – откликнулась Вера, задумчиво глядя на плоскую и смуглую, словно закопченную физиономию Алеши.

– А охота мало-мало пожаловаться? – усмехнулся Алеша, о чем-то догадавшись.

– Я ж не из тех, кто жалиться умеет, – Вера покачала головой. – А только… пусто как-то…

– Детки, торговля? – глядя с непонятной требовательностью, спросил Алеша.

– Детки, это свет, конечно, – согласилась Вера. – Да что ж – двое… Нас у матери одиннадцать было, да хозяйство все… А у меня… прислуга придет, приберет, сварит. К еде я без пристрастия, каши с молоком люблю, да овощ пареный… Торговля… деньги к деньгам. Иногда думаю: еще, что ль, в завод чего взять? Да сообразить не могу. Ум у меня на такое не очень повернут… Книги Матюшины, считай, все перечитала. Даже по горному делу и то… вечерами, с тоски…

Вера замолчала. Молчал и Алеша, не мог решиться на что-то, крутил в ловких сухих пальцах подвешенные амулеты.

– Говорите уж, зачем пришли, – первой не выдержала Вера. – Вижу, что не чаю попить.

– Ладно, – Алеша мотнул круглой башкой и перешел на русский язык. О серьезных делах он всегда говорил по-русски. – Хочу тебе сказать: иди, Вера Михайлова, ко мне… в дело. Глядел на тебя долго и понял: ты баба умная до жути, и язык за зубами держать умеешь. Того мне и надо.

– А что ж за дело-то такое? – вздохнула Вера, по видимости не удивившись. – Вы, вроде, при Гордееве были, теперь – при Опалинских. Хозяева прииска меня… ну, скажем, не слишком жалуют. А дела ваши с самоедами – чего ж мне, русской бабе, туда? Кто меня слушать станет?

– Ты меня послушай, – согласно вздохнул Алеша. – А после решать станешь, однако.

После смерти Ивана Гордеева Алеша и вправду остался при его детях – Петре Ивановиче и Марье Ивановне. Помогал чем мог, давал советы, в делах держал линию покойного друга. Когда Марья Ивановна спустя положенный для памяти отца год обвенчалась с Дмитрием Михайловичем Опалинским, Алеша был тому только рад – на Петю надежд особых нет, так хоть мужская рука в деле появится.

Ситуация вокруг Егорьевска была непростой и действовать в ней следовало споро и решительно. Пески на всех трех приисках – Мариинском, Лебяжьем и Новом постепенно истощались. Рабочие волновались за будущее. Крестьянствовать за последние пятнадцать лет они разучились, а другой работы в окрестностях Егорьевска не предвиделось. Золото в здешнем краю было редкостью, а уходить с семьями на Урал или Алтай по силам далеко не каждому. Политические ссыльные, беглые и объявившаяся странная банда Дубравина мутили воду и распускали самые дикие слухи, которым, естественно, верили влет, как самой доподлинной правде. Например, одним из самых устойчивых слухов была легенда о том, что кто-то (непонятно кто – кандидатуры менялись в зависимости от колебания рабочих симпатий и антипатий) припрятал и не отдает народу приснопамятную желтую тетрадь погибшего инженера Печиноги. А в этой тетради якобы было прописано, где золото искать, и все расчеты, как сделать так, чтобы рабочему люду жилось, как у Христа за пазухой. «Что-то вроде романа господина Чернышевского», – говорил Дмитрий Михайлович, узнав о нынешнем гипотетическом содержании пропавшей тетради. Опровергать и комментировать подобные слухи было совершенно бесполезно именно ввиду их полной абсурдности.

Один из приезжих инженеров, Валентин Егорович, до своей нелепой гибели успел провести некие анализы и изыскания, и утверждал, что бросать раскоп и закрывать прииски рано, их можно еще некоторое время разрабатывать, если слегка изменить технологию добычи и экономические основания для заключения контракта. Алеша серьезно потолковал с инженером, и оба пришли к согласному заключению, что самым разумным будет на последние два-пять лет (как пойдет) эксплуатации приисков нанять каторжников, содержание которых обходится дешевле, а производительность можно увеличить почти в два раза, если слегка перестроить машину, добавив еще одну бочку и изменив систему вашгердов. Здесь тоже можно было обойтись без особых затрат, так как остроумные чертежи для потребных усовершенствований отыскались в конторе среди бумаг покойного Печиноги, а нужные металлические детали вполне могли изготовить смышленые Кузятинские кузнецы, которые славились от Челябинска до Омска своим умением из разрозненных деталей старых сельскохозяйственных машин изготовлять новые и даже применять их к местным условиям.

С согласным планом переустройства и расчетами затрат и прибылей вышли на владельцев приисков. Машенька о ту пору была озабочена организацией в приисковом поселке двухклассной школы и излечением тамошнего фельдшера от беспробудного пьянства, Петя готовился к охоте на медведя-шатуна, объявившегося в окрестностях Светлозерья, и уже насмерть задравшего ушедшего в лес за хворостом парнишку. Инженер Дмитрий Михайлович хлопал красивыми глазами и толковал о том, что использование каторжников и заранее планируемая жестокая их эксплуатация, это как-то «не по-человечески», и с рабочими, де, лучше договариваться «по-хорошему», ничего от них не скрывать, честно описать возникшие трудности и бороться с ними вместе и согласно.

Промаявшись три часа в подобных разговорах, разошлись. Валентин Егорович, обескуражено морщась, заявил Алеше, что подобных глупостей он не слыхал даже от Коронина и другого егорьевского ссыльного – Веревкина. Те, дескать, готовы признать за крестьянами или уж рабочим классом грядущую силу, но полагают, что на первых этапах пути к светлому будущему их все-таки должно вести и направлять образованное сословие. Слушая все это, Алеша только хмыкал, потому что сроду ничего не понимал в классах и политических программах, зато очень хорошо разбирался в прибылях и умел использовать темную часть человеческой натуры (про светлую часть умный остяк знал, но полагал ее вещью совершенно в делах бесполезной и созданной богами для украшения в целом беспросветной человеческой жизни). «Ивана нет, а с новыми хозяевами каши не сваришь!» – вот вывод, который сделал для себя Алеша.

После он пытался отдельно поговорить с Машенькой, которую знал буквально с рождения и почитал чуть ли не своей воспитанницей.

– Пойми, для дела надо, чтобы все туго в узел закрутилось, – втолковывал он ей, волнуясь и забыв про свою привычку коверкать русский язык. – Отец твой жестким человеком был, но сейчас, когда пески на исходе, и этого не достанет. Чтобы все по уму сделать, внакладе не остаться и новых бунтов не поиметь, надо еще жестче дело ставить. Чтобы пикнуть никто не смел, выработку повысить, всех штрафами задавить, а чуть что – полиция да казаки. Наш исправник Семен Саввич Овсянников ситуацию правильно понимает, сам волнуется, и всегда навстречу пойдет. При таком обороте событий те, кто поумнее да посильнее духом, доработают сезон, да и двинутся восвояси, лучшей жизни искать. Эти не пропадут и без вашего радения. Самых никчемных поувольнять к бесу, как Матвей Александрович хотел. Им ничего не поможет, и тащить их смысла нету. Останутся те, которые ни рыба, ни мясо, опасности от них никакой, а на освободившиеся места как раз каторжников и наймем. Здесь и прибыль пойдет…

Машенька слушала остяка не побледнев даже, а посерев. Белые локоны, свисавшие на землистое лицо, слиплись от выступившего злого пота.

– Ты, Алеша, все на деньги меряешь, – наконец, тихо сказала она. – А о людях и вовсе думать не можешь. Правильно Петя про тебя говорил… А я не верила…

– А ты скажи, на что мне еще мерить?! – не выдержав, закричал Алеша. – Если не на деньги, то – на что?!

– На любовь… Как Христос учил, – прошелестела воспитанница, фанатично блеснув глазами. Ее напрягшееся лицо на мгновение туго обтянуло кожей, и оно вдруг до жути напомнило Алеше костистое лицо Марфы, и одновременно – лицо Ивана в гробу.

Ничего более не сказав, Алеша вскочил, опрокинув стул, и буквально выбежал из дома, который когда-то был ему почти родным.

Сбежав с крыльца, он обернулся и молча плюнул на землю около порога. Этот жест означал для сдержанного остяка выражение крайнего, граничного бешенства.

Спустя неделю после беседы с Алешей инженера Валентина Егоровича задавило бревном в раскопе.

– «Не мир вам принес, но – меч», – задумчиво сказала внимательно слушавшая Алешу Вера.

– Что? – встрепенулся погрузившийся в воспоминания остяк.

– Христос так говорил, – объяснила Вера. – А про любовь там мало. Я все читала. Очень внимательно, старалась понять. Хотя отец Михаил не велит, чтобы самим думать. Говорит: искушение. Отчего? – увидев, что Алеша вовсе не расположен к богословским рассуждениям, Вера сменила тему. – И что ж теперь? Вы, как я поняла, с ними не желаете больше?

– Не могу, – устало перекрестив руки, сказал Алеша. – Там все рухнет вот-вот, а я ничего изменить не в силах. Тяжко мне. Иногда помстится: вдруг Иван-то… ну, вдруг он оттуда глядит и головой качает: что ж ты, Алеша, подвел меня…

– Почему ж вы себя-то корите? Что вы в горном деле? Вроде он на Опалинского ставил?

– Опалинский – темный человек. Наш шаман сказал, с душой у него непорядок какой-то, как будто бы раздвоилась душа-то…

– Может, соврал? – усмехнулась Вера. – Боги за всех, но люди-то грешны. Вон, наши попы тоже врут почем зря…

– Шаману врать нельзя, путь закроется, – серьезно отвечал Алеша.

– Тогда, значит, правду сказал, – Вера через свечу взглянула на Алешу когда-то ореховыми, а за последние годы еще высветлившимися, почти желтыми глазами. Зрачки были совсем маленькие, с булавочную головку. В радужке плавали желтые льдинки и еще какая-то, неотчетливая жуть.

– Ты знаешь про него что-то? – спросил Алеша.

– Знаю, но не скажу, – кивнула Вера.

– Почему?

– Есть причина и вам ее знать не надобно.

Алеша тоже кивнул, сразу поняв: действительно не скажет. И действительно, есть причина. Важная для Веры, а прочее – не в строку.

Еще помолчали. Но не в напряг, а согласно, как бы собирая силы для рывка. Соня захныкала во сне, Вера отошла к ней, дала попить, огладила жидкие светлые волосенки, прижалась темными губами к розовому темечку. Укрыла поудобнее обоих детей. Снова вернулась, села на стул, прямая, спокойная, ожидающая.

– Давай жить и дело делать вместе! – тихо сказал Алеша, сжав кулаки. – К себе зову или к тебе приду, как пожелаешь.

– Ого! – Вера улыбнулась, обдала не холодом даже, а какой-то морозной, тут же подтаявшей взвесью. – Это – новость! Давай, однако, подробней, – она перешла на «ты» и Алеша увидел в этом добрый знак. Ее прежнее назойливое «выканье», в котором остяк небезосновательно видел не столько уважение от бывшей прислуги, сколько поддержание дистанции, раздражало его.

– Чего ж подробней? – Алеша откровенно растерялся и заговорил торопливо и невнятно. – Понять, однако, легко. Твоя торговля прикрытие будет. Кому дело – баба мало-мало скобяным товаром да бакалеей торгует, ну, водка приторговывает немножко. Что за беда? Китай пути есть. Золото есть. Русский начальник обмануть просто. Петя и Маша с Дмитрием хозяева так себе, все знают. Пески истощились, рабочие ворчат, контракты нарушают, прибыль маленькая, кто удивляться будет? Алешу сто раз проверят, тебе никто проверять не станет…

– То есть, ты предлагаешь воровать или скупать за водку золото на приисках и, минуя государственные лаборатории, по уже налаженным каналам возить его в Китай? А прикрытием для этого будет моя разъездная торговля? – подумав, сформулировала Вера. – А каторги не боишься? Или, в случае чего, на каторгу я пойду?

– Нет, Вера, нет! – горячо возразил Алеша и даже замахал руками от прихлынувших чувств. – Обмана к тебе у меня нету. Я год думал, два, пока предложить решился. Пути, каналы, как ты говоришь, – они откуда, однако? Еще с Ивановых времен мало-мало остались. Понимаешь теперь? Маша и Петя не знают, совсем нет. Иван их в стороне держал. И Опалинский не знает. Я сначала думал, ему сказать, но после поглядел, какой-то он… пуганный, однако…

– Есть с чего, – усмехнулась Вера.

– Ну вот. Я и затихорился пока. А теперь вижу, приискам все одно конец… Что ж выгоду-то последнюю упускать…

– А скажи, Алеша, – задумчиво спросила Вера. – Матюша… Матвей Александрович про все эти китайские дела… знал?

– Ни боже мой! – Алеша по-кержацки перекрестился одной рукой, а другой схватился за самый страшный по виду и, должно быть, самый сильный амулет. – Иван Матвея на добыче держал, а про сбыт старался сам все под контролем иметь. Знал, что Печинога кристальной честности человек, и опасался, даже мне про то говорил. Узнает инженер, как себя поведет? Не сдал бы полиции. Ни боже мой! Были у него, кроме меня, по паре доверенных человечков на каждом прииске… Кто-то и посейчас там, ждет указаний…

– Ладно, про золото я все поняла, – вздохнула Вера. – И возмущение из себя, наподобие Марьи Ивановны, корчить не стану. Мне до Матюшиной высоты далеко, он святой человек был, не от этого мира, а мы – грешники. Ежели все еще при Иване Парфеновиче налажено, так отчего, как ты всегда говоришь, свою копеечку не заработать? Теперь ты мне про нас объясни. Что ж ты меня, в полюбовницы, что ли, зовешь? Или жениться на мне вздумал? Ты ведь вдовеешь, как я знаю…

– Я вдов уже двенадцать лет, – подтвердил Алеша. – Дочери выросли, отец не нужен. Сыновей нет. Ты тоже мало-мало вдова. Коли вместе держаться станем, кое в чем я тебе и детишкам, однако, подмогнуть смогу. От Ишима до Тобольска какой-никакой авторитет у Алеши есть. Уважают…

– Скажи точнее, боятся… – улыбнулась Вера.

– Так ты не хочешь? Или… тоже боишься? – скрипуче спросил Алеша.

– Да нет, я уж давно вообще никого не боюсь, – равнодушно произнесла Вера. – Просто подумать надо, взвесить… С тобой под одно ярмо идти – это ведь не в горелки поиграть… А как же с детишками станет? – Вера на миг прикрыла оба глаза, что, как уже знал Алеша, заменяло у нее подмигивание.

– Что – с детишками? – не понял он. – Я ж сказал: детей твоих как своих растить буду, и наследством не обижу. Они мне уж сейчас милы: и Матюша, и Соня-сиротка…

– Да я не про тех детей, – открыто рассмеялась Вера. – Я про таких… раскосеньких… – Вера пальцами оттянула углы глаз и показала, какие именно могут получиться дети. – Этих мы с тобой куда денем?

Казалось, что Алеша с его глинисто-смуглой кожей не может покраснеть в принципе. Но теперь он вдруг как-то диковинно изменил цвет и выражение лица, вмиг сделавшись похожим на старый, дочерна закопченный кирпич, из которого построены фабрики в Петербурге. Вера наблюдала за метаморфозами остяковой физиономии с неприкрытым изумлением.

– Напрасно, однако, беспокоишься, – проскрипел Алеша.

– Это отчего же? – с некоторым даже вызовом спросила Вера. – Мне, если хочешь знать, еще и тридцати лет не исполнилось.

– Я… не в тебе дело, – слова давались Алеше с таким трудом, что Вера просто физически ощутила его напряжение и сама напряглась, сжала кулаки, со стуком сдвинула колени. – Во мне… Я тебя в дело зову, и жить, чтоб не одиноко, и деткам поддержка… А то… детей у меня более быть не может… и вообще… ничего… Старый я, Ивана-покойника на год старше… шестой десяток, однако…

– Ну… – добродушно усмехнулась Вера. – Это ж разве для мужчины возраст! Гордеев-то покойник, как я помню, Настасью-бобылку имел… И сына Ванечку…

– Сказал: однако, не могу! Значит, так и есть! – трескучий голос Алеши пустил молодого петуха.

– Да ладно тебе, ладно! – Вера примирительно помахала рукой, так ничего и не уразумев, но понимая, что лучше теперь не налегать на скользкую тему. Как-нибудь потом само выяснится. – Не можешь, значит, не можешь. Давай-ка еще самовар поставим и обсудим то, что можно. Есть такое?

– Есть, есть, однако, и не мало-мало, а много-много, – Алеша оттаял и улыбнулся. Как будто кирпич помыли тряпочкой с мылом, и сразу стали видны все его трещины и иные следы, которые оставило на нем время.

Дети приняли Алешу легко и сразу. Он умел понравиться им, смешно переваливаясь, ходил по избе на корточках вровень с их ростом, строил страшные и потешные рожи, качал обоих на ноге и разрешал ездить на себе верхом, изображая по заказу то Сивку-Бурку Вещую каурку, то медведя, то кабана, а то – ужасного лесного духа, который хочет утащить отчаянно визжащую Соню в свою берлогу, а Матюша, размахивая деревянным мечом, должен ее спасти. Мрачноватая по природе Вера, человек решительно неигровой, была рада возне детей с Алешей, так как умом понимала, что им, не по возрасту хорошо говорящим и много знающим, не достает как раз вот этого – визга, писка и шумной, бестолковой на первый взгляд игры.

Бран и Медб вели себя куда сдержанней. По совету Веры Алеша не пытался фамильярничать с ними и исподволь приучал полуволков к себе, саморучно наполняя их миски кашей, выпуская их гулять и тихо и ласково разговаривая с ними в свободные минуты. Постепенно звери привыкли к его присутствию и больше не поднимали губы и не морщили носы, когда он касался детей или приближался к Вере.

Поселок, прииск, Выселки и самоедские становища, прознав новость, затихли в испуге. От объединения колдовски спокойной, ничем непробиваемой Веры и жадного до денег, жестокого и безжалостного остяка ждали невесть каких, и потому особенно страшных напастей для приискового люда и окрестных самоедов.

Старшая дочь Алеши, Анна, промолчала, тупя взгляд. Темноликая хохотушка Варвара, дернув плечом и нимало не стесняясь присутствия Веры, спросила, не снимая с лица вечной широкой улыбки:

– А не боишься, отец, что она тебя, того, схарчит при случае?

– Теперь не боюсь, – серьезно ответил дочери Алеша.

На исходе второй недели мирного, почти семейного житья, Вера к приезду Алеши истопила баню, добавив в пар ежевичного кваса и кедрового пахучего масла в светильник. По русскому обычаю на первый пар ходили мужчины, но Вера легко уговорила Алешу пустить ее помыть детей. Когда дети были вымыты, их, распаренных, завернутых в льняные простыни, со слипающимися глазами, на руках отнесли в избу. Вера шла с распущенными волосами, в прилипшей к телу длинной рубахе, не скрывающей ни вершка ее зрелых, обширных форм. Алеша старался на нее не смотреть и быстро убежал в баню, хотя вообще-то, как и большинство инородцев, пристрастия русских ко столь странному времяпрепровождению не понимал совершенно. Мысль, что все это многосложное, почти ритуальное действо затевается лишь для того, чтобы отмыться от грязи, казалась ему совершенно абсурдной.