Читать книгу Непридуманная история взросления - Екатерина Терехова - Страница 3

Папа был старшим сыном в семье. К тому времени, как родилась я, младший сын бабушки успел сделать ее дважды бабушкой. Его дочери к тому времени были уже самостоятельными, ходили в школу и в постоянном внимании не нуждались. Мне досталась уже бывалая бабушка, пребывающая на пенсии, но достаточно молодая и бодрая, обладающая опытом и временем на мое воспитание. Лучшего и представить было нельзя.

По папиным рассказам, в молодости бабушка была натурой строгой и требовательной. Она работала на фабрике, управляла большим коллективом, где все ходили у нее «как по струнке». Когда папа был еще школьником, бабушка устроила его работать на фабрику во время каникул. Денег она ему не заплатила, но зато купила новенький мопед. Вскоре прямо у нее на глазах папа, управляя мопедом, на полной скорости влетел в автобус. Отделался царапинами и бабушкиным испугом.

– Ох и ругалась она потом, – с улыбкой рассказывал папа.

Со мной бабушка была иной. Доброй, нежной, заботливой, все понимающей, принимающей и прощающей. Я ее очень любила. Бабушка была миниатюрной женщиной, ниже полутора метров, с возрастом она немного располнела. У нее были короткие волнистые волосы, которые торчали в разные стороны (по моде тех времен). Она красила седые волосы хной, от чего они приобретали огненно-рыжий оттенок.

Бабушка была теплая, мягкая и пахла печеньками. Я помню ее маленькие руки, сквозь которые просвечивали синие, ярко выраженные бороздки вен. Во время войны бабушка сломала оба запястья, после чего они неправильно срослись и выглядели немного кривыми, при этом она могла делать ими абсолютно все. Особенно ловко ей удавалось стряпать наивкуснейшее песочное печенье и лепить пельмени.

Бабушка была для меня тем человеком, с которым всегда спокойно, человеком, который никогда не осудит и не накажет, человеком в которого хотелось уткнуться носом и с которым хотелось вести долгие душевные беседы. Она являлась воплощением любови, нежности, вседозволенности, с бабушкой можно было стоять на ушах и беситься, а вот дедушка казался полной ее противоположностью практически во всем.

Высокий, под два метра ростом, худощавый, с темными прямыми волосами и заплешиной на макушке, которую он прикрывал, зачесывая волосы на бок, правда это у него плохо получалось. Еще дедушка носил очки в роговой оправе. Баловаться с ним было нельзя, он делал серьезный вид и смотрел строго поверх очков своим обычным глазом и стеклянным. Они казались мне настолько одинаковыми, что я никогда не могла запомнить, где какой.

У нас даже была игра. Мы садились друг напротив друга и клали руки на стол. Ровно посередине дедушка помещал какой-нибудь предмет. Обычно игрушку или что-нибудь вкусненькое. Потом он закрывал ладонью один глаз, а я должна была понять, видит он меня или нет. Когда я говорила, что не видит, и тихо тянулась рукой за предметом на столе, дедушка свободной рукой внезапно хватал меня за руку. Я визжала от неожиданности и закатывалась хохотом. Затем он менял глаза, но все равно в нужный момент ловил меня за руку, а я опять визжала и опять хохотала.

Несмотря на свою напускную строгость и серьезность, все-таки дедушка был добрым.

Каждый вечер после работы папа забирал меня от дедушки с бабушкой, и мы вместе возвращались домой через поселок. Вообще вся моя детская логистика была связана с папой. Он отводил и забирал меня из садика, отвозил в школу, а вечером забирал от своих родителей. Когда мы с папой не спеша шли домой, он внимательно слушал мою детскую болтовню и учил контактировать с окружающим миром и животными. От бабушкиного дома до нашего пятнадцать минут пешком, но для ребенка пятнадцать минут – это бесконечно долго, а такая прогулка – настоящее путешествие. Из этих прогулок я, ни разу не видевшая деревни, узнала, как кусается гусь и клюется петух, какие забавные цыплята, как они быстро могут бегать и плохо пахнуть, какая большая корова и красивая лошадь и почему к ним не стоит подходить сзади.

Тогда, для маленькой Кати, папа был самым близким и самым любимым человеком на свете. А мама? А мама всегда была чем-то занята.

Пока я не родилась, папа был летчиком (он часто рассказывал мне о том периоде своей жизни, и глаза его светились от счастья). Он закончил с отличием летное училище и летал на кукурузниках – опылял поля от вредителей, поливал, пожары тушил. В общем, опыт его активно применялся в сельскохозяйственной авиации. Какое-то время летал на вертолете, его даже хотели призвать на контрактную службу в Афганистан в начале войны, но папа отказался. А потом родилась я, и папа решил, что время, проводимое с дочкой ему дороже самолетов.

Когда мне было четыре, по выходным мы с папой часто ездили или ходили пешком к его друзьям или приглашали его друзей к себе домой. Они вместе с папой выпивали, закусывали и становились веселыми. Я крутилась где-то рядом, таская со стола что-нибудь вкусненькое. В промежутках между застольными ритуалами все пытались как-то развлечь меня. Играли со мной в догонялки, прятали в кулаки конфетки, чтобы я угадывала, щекотали и подбрасывали в воздух. Последнее мне не нравилось. Я визжала от страха, а взрослые думали, что от веселья и продолжали меня кидать к потолку. Мне же каждый раз казалось, что либо я вот-вот узнаю какой потолок на ощупь, либо подвыпивший дядя Вова подкинет меня вверх, а поймать не успеет и я узнаю какой на ощупь пол. Впрочем, какой на ощупь пол я знала и без того, а потому очень не хотелось, чтобы дядя Вова меня случайно не поймал. Эти мысли приводили меня в ужас, я визжала еще громче, а папа с друзьями еще громче хохотали.

Когда все расходились, мы с папой тоже шли домой. Мне хотелось побыть одной, пьяный папа мне казался противным, от него плохо пахло и вел он себя как-то неуклюже, он же, наоборот, всячески стремился продолжить со мной общение, игры и шутки.

– Мама, скажи ему пусть отстанет от меня, – говорила я и бежала к маме за помощью.

– Ну что ты шарахаешься все? – сердито говорила мама, глядя на папу – напился, так иди спать ложись.

В такие моменты папа обижался на меня и называл предательницей, а потом со словами «все вы бабы заодно» уходил спать.

Наутро у папы сильно болела голова, и он ходил мрачнее тучи, поэтому я старалась не попадаться ему на глаза и не создавать шума. Потом выходные заканчивались и все было как раньше. Папа опять становился прежним – добрым, любящим, заботливым, самым лучшим.

Мамы в моем раннем детстве было катастрофически мало. Сначала она долго и тяжело приходила в себя после моих родов, затем перенесла несколько серьезных операций. Она подолгу находилась в больницах, папе приходилось работать, и труды моего воспитания лежали на плечах бабушки – папиной мамы. Вторую свою бабушку – мамину маму я знала плохо. Она жила в другом городе, потому виделись мы редко. Маминого папу я вообще не помню, он умер, когда мне было четыре, кажется, я его и не видела ни разу.

Летом мама брала на работе отпуск, и мы приезжали к бабушке в Троицк. Это, наверное, единственное, что мы делали вместе с мамой, а не с папой, он обычно с нами не ездил. Мамина мама была другая, какая-то ненастоящая бабушка, от нее не веяло теплом, не пахло выпечкой, к ней не хотелось прижаться. Она была строгая, серьезная и постоянно грустная, с ней многое было нельзя – баловаться, громко кричать, просто так смеяться, бегать, прыгать, потому что «под нами живут люди и им не нравится, когда кто-то, как слон, скачет по их головам». Мне разрешалось только тихонечко сидеть, чтобы никому не мешать и молча играть теми игрушками, которыми разрешила играть бабушка или теми, что мы с мамой привезли из дома.

Бабушка жила на пятом этаже старой хрущевки – две комнаты и малюсенькая кухонька. В квартире, пропахшей старостью, всегда царила чистота. Все вещи были аккуратно сложены и расставлены по своим местам, на полу ковры и вязаные дорожки, на каждом стульчике – вязаная подушечка, на столах, кровати и даже на телевизоре – кружевная салфеточка. В серванте за стеклом стояли красивые кружечки, изящные статуэточки и шкатулочки с бусами, но трогать все эти сокровища мне категорически запрещалось, и даже смотреть на них можно было только издалека.

– Ты все поняла? – строго глядя на меня, спрашивала мамина мама.

– Угу, – тихо отвечала я, покорно опустив голову и разглядывая свои пальцы на ногах.

А когда бабушка с мамой выходили из комнаты, я тихонечко подходила к серванту и, прижавшись лбом и ладонями к стеклу, пыталась разглядеть лица миниатюрных фарфоровых балерин. Я давала им имена и представляла, как они кружатся в танце, как ходят друг к другу в гости, какие фантастические истории происходят с ними. Но бабушка возвращалась в комнату, и вся магия улетучивалась.

– Сколько раз тебе повторять, – повторяла она – не прикасайся к стеклу, после тебя остаются эти ужасные жирные пятна.

– Угу, – опять виновато говорила я, опустив голову и пытаясь проковырять дыру в ковре большим пальцем ноги.

Находясь в гостях у бабушки, мы с мамой постоянно куда-то ходили, то на рынок за продуктами, то на ярмарку, а чаще всего ездили на бабушкину дачу, собирать ягоды и полоть грядки. По правде говоря, полола только мама, я же играла в земле, делая из веточек и цветочков импровизированных кукол и строя им домики из листиков и травинок, или выискивала старые вещи, доживавшие свой век на даче под толстым слоем пыли.

Моим самым ценным сокровищем были найденные на чердаке часы с кукушкой в виде домика. Механизм часов был сломан, и кукушка больше не куковала, навечно запертая в своей темнице.

Несколько поломанных алюминиевых вилок, пара разодранных в кровь рук и кукушка на воле. Недоумение в глазах мамы.

– Ну и зачем ты это сделала? Вредительство одно от тебя, – глубоко вздохнув, заключила мама и вернулась к грядкам.

– Зато теперь кукушечка на воле будет жить, – говорила я тихим расстроенным голосом себе под нос, но мама меня уже не слышала.

В общем, занятие на даче я находила для себя всегда, но ездить туда, а точнее ходить пешком, потому что дача была недалеко от дома, мне не нравилось катастрофически. Я закатывала такие истерики, что прохожие оборачивались и, как принято было в советские годы, каждая вторая тетушка считала своим долгом остановиться и сказать: «Фу, какая девочка плохая, как тебе не стыдно, вот сейчас дядю милиционера позову, заберет тебя».

Я зареванными глазами смотрела на маму, ища поддержки, но мама вставала на сторону тетенек, она совсем не прочь была отдать меня дяденьке милиционеру, от этого истерика моя только набирала обороты.

– Да что ты постоянно так орешь? – недовольно спрашивала мама – каждый день ходим на дачу и всегда одно и то же, в городе надо было оставить, не возьму с собой больше, – сердито добавляла она, как будто не мне, а какому-то невидимому собеседнику и тянула меня за руку к пешеходному мосту через речку. Я упиралась ногами и пыталась сопротивляться, но мама была сильнее.

Причиной всех моих «показательных выступлений» служил мост. Обычный подвесной пешеходный мост. Он соединял два берега реки и представлял собой значимую пешеходную артерию для города. С одной стороны город, с другой дачный кооператив и поселок. Мы с мамой каждый день ходили по нему на дачу и обратно.

Мост вызывал у меня ужас. Мало того, что он постоянно раскачивался на ветру, так к тому же еще каждый сделанный шаг по нему создавал дополнительные колебания, от которых мое легкое детское тельце подбрасывало в воздух. Невозможно было пройти по мосту так, чтобы кто-нибудь не шел тебе на встречу или не подгонял сзади. Мне постоянно хотелось вцепиться в опору, но расстояния между ними были очень большими для пятилетки, а натянутые в качестве поручня канаты – слишком высокими. Держаться я могла за канат только с одной стороны, взяться одной рукой справа, а второй слева, чтобы идти посередине, сохраняя равновесие, не представлялось возможным, размаха рук не хватало.

Идя по деревянному мосту, мама крепко держала меня за руку и фактически тащила. Каждый шаг давался мне с трудом, и я все делала медленно, преодолевая страх. Мама злилась. В некоторых местах доски были сломаны посередине или вообще отсутствовали, поэтому приходилось перешагивать через бурлящую внизу пропасть, это еще более затрудняло движение. Я все время представляла, что наступаю на доску, она переламывается от моего веса, и я лечу вниз в черную мокрую бездну, торчащая из воды трава хватает меня за руки, за ноги и тянет на дно. Я представляла эту картину и начинала задыхаться по-настоящему. Мама продолжала злиться, тянуть меня вперед и ругаться.

Я просила маму не ходить по мосту, потому что боюсь.

– Давай лучше по тому пойдем, где машины ездят, – просила я ее.

Это был крюк в несколько километров и уставшей маме не хотелось тратить дополнительные усилия из-за капризов пятилетки, тем более капризы шли один за другим нескончаемым потоком.

– Не выдумывай, это всего лишь мост, – отмахивалась мама и продолжала ежедневно таскать меня туда и обратно.

С мамой мы никогда не были близки, она просто отказывалась меня слушать и всегда поступала так, как сама считала правильным.

– Ты должна понять маму, маме тяжело, маму надо жалеть, маму надо слушать, – твердили в мои детские уши все, кому не лень.

– Но я же тоже чего-то хочу, – отвечала на это моя детская непосредственность.

– Ты ребенок, чего ты можешь хотеть? Конфетку? Мороженку? Мама взрослая и лучше знает, что тебе нужно, вырастешь, еще спасибо скажешь, – потрепав меня за щеку, поучала соседка тетя Таня.

Всю жизнь мне казалось, что мы с мамой говорим на разных языках. Она жила в каком-то своем мире, всеми силами стараясь дать мне все самое лучшее – дорогие, вкусные конфеты, нарядное заграничное платье или модную игрушку, которую достать было практически невозможно. Взамен требовалось быть хорошей девочкой и вести себя как взрослая.

– Разве я многого у тебя прошу, посиди спокойно, не балуйся, все устали, это не повод так себя вести, – говорила мама спустя час тряски в пыльном душном рейсовом автобусе. – уже половину проехали.

– Половину? Только половину?

И я снова закатывала истерику.