Читать книгу Внушительный человек - Екатерина Вьюгова - Страница 4

Я,

широкоплечий,

с размашистым шагом,

иду

сквозь толпы,

мощный глас тая,

он

для самых нужных слов.

Я

совершенно человечий,

но мне

средь людей нельзя,

не вытерплю двух часов

и начну рычать.

Я,

человечий,

рычу и кусаюсь,

и это не мука,

не стыдно мне,

когда я могу,

не молвив ни звука,

броситься и растерзать.

Я многих

вокруг

мощней.

Я,

возможно,

не тварь социальная:

если

вокруг

много

людского,

мечусь,

словно загнанный в клетку я.

Может,

мне стоит

жить средь зверей,

питаться кровавым

и свежим мясом

и быть среди этих самых зверей

ещё человечней,

ещё цельней,

быть средь зверей

самым лучшим,

внушительным

человеком?

Стены школы, в которой учился шесть лет,

проучился, ни один не оставив здесь след,

тут теперь прохожу, по погоде одет,

в фонарный кутаясь свет.

Этот свет одаряет розанжей снега,

я средь моря, но вижу везде берега,

я по-прежнему весел и так же брюзга,

я таков, вот и вся недолга.

Отчего мне в морозную ночь так легко?

Отчего все заботы ушли далеко?

Оттого, что я Музой смертельно влеком,

вцепился в неё клещом.

Столь манящи природа, прошедший век

и даже совсем иногда человек,

на души закрома совершаю набег

и не сбавлю уверенный бег.

Я танцую с тварью в зале,

до чего же хороша!

Очи жёлтые и даже

серебристые рога!

Платье ноги обвивает

(целых три, вот это да!),

страстью пышет, волевая,

пляшет, будто навсегда.

Когти в плечи, кровоточу,

не могу отвесть я взгляд:

губы корчатся, всё в красном,

руку привлекает зад.

Тварь, постой-ка, ты куда же?

Танец кончился давно,

и исчезла, извиваясь,

уползая, где темно.

Я восхищаюсь искренностью в строках, и детством в них, и криком, и слезой,

когда-то я, тот человек, который и не старый, и не молодой,

найду в себе источник тихих, чистых, первозданных вод,

открою в них себя, увижу свой души водоворот,

пойму: для строк чудесных, первобытных,

читать учебники всё зря, от них мы беззащитней,

стихи в себе, в творце и в мирозданьи,

когда же нестерпимое желание

колотит, бьёт и разрывает плоть,

тогда начать писать есть самый верный выбор,

тогда поймёшь: к той гавани ты прибыл,

и ты, познавший строк переплетенье,

не сможешь сбечь от этого раненья,

как я не смог и стал рабом

стихотворенья.

Они говорят, что я помру,

когда буду много пить.

Они говорят, что я помру,

когда буду много курить.

Но я помру вовсе не от того,

а от лени своей святой,

будет лень мне поесть – я умру молодой

и пойду своей стороной.

А я умру иль студёной зимою,

или в летнюю жару,

и тело своё, мною не обжитое,

ставши духом, с тоскою сожру.

А я буду трезвым, но пьяным судьбой,

стихом своим, женским бедром,

а я буду старый и молодой,

буду ставить вопрос ребром:

или я проживу ещё тысячу лет

или прямо сейчас умру,

а зачем мне жить, где нажить секрет,

если сделал всё поутру?

А я бахну селёдочки, да с лучком,

всё в мечтах, ведь мне это лень,

не крутиться мне больше уставшим волчком,

я был жив, а теперь уже тень.

Но пока это грёзы, батрачить пора,

много дел у меня до больного утра:

медитация, ручка, бумага, стихи,

размышления, бег колесом до поры,

впечатленья, слова, предложенья лихи,

до кровавых мозолей, до воплей святых,

я батрачу, работаю, прóклятый конь,

проработаю всё: воздух, землю, огонь,

воду, бури и шторм, камни, травы, песок,

красоты неизведанной дивный цветок,

груди, взгляды, уста, одиночество, боль,

сам себе прикажу: «Не стесняйся, глаголь!»,

добатрачусь до пота и смерти своей,

но уйду, сделав мир хоть немного свежей

под ливни, костры, став немного пьяней,

под песнь одичалых свечей.

Я вот что сегодня хочу вам сказать:

сами вызывайте свой дождь.

Я устал, я прощён собою. Назад

не пойду – шагов не вернёшь.

Я шаманом был, но не в этой жизни,

я забыл, как взывать к ветрам,

я забыл, что значит учиться мыслить,

я забыл подойти к морям.

Но я помню, что есть запасный выход —

это нажать на спусковой крючок,

разбудить лихо, чтоб не было тихо,

иначе у него пропадёт зрачок.

Я искал, я верил, я терял себя,

находил и терял опять.

Я учил, я учился, ласкал, презирал,

не давал себя раздирать.

Я шаман, я воин, я менестрель,

я седеющий чёрный маг,

я средь ночи рыскал, искал метель

среди лета: себе сам враг.

Жал себе ладонь, протирал очки,

помогал взобраться наверх снова,

но сейчас стою среди тел людских

и желаю сказать вам свое слово:

я вот что сегодня хочу вам сказать:

сами вызывайте свой дождь.

Я устал, я прощён собою. Назад

не пойду – шагов не вернешь.

Не бывает много деревьев, закатов, неба.

Закат, конечно же, неба часть, но и так же

часть бытия, светящаяся под плащом ширпотреба,

безликости, бледности, разукрашенной яркой сажей,

с лицом не вовне, не в себе, а вне каких-то культур,

существующих, существовавших или

поддающихся появлению через ряд временных фактур.

Не хватит мне обнажённых, изящных людских натур,

чтобы они смогли, скрутясь в человечью живость,

стать хотя бы отчасти такими прекрасными, как кружочек неба,

что влезает в пространство между двух моих бледных пальцев,

и я, не прося ни воды хоть глоток, ни огрызок хлеба,

замираю, голодный, воззрясь в вышину под печатью Феба.

На моих осушённых фалангах мелькают улыбки

Солнца,

пока небо стоит всего, а человек – ни черта, ни

червонца.

Десять пыльных строк на полке

и ещё одна в кармане,

строфы все на барахолке,

заголовок в барабане.

Рифма бегает повсюду,

не могу схватить руками:

«Слышь, иди сюда, паскуда!» —

рифма бегает кругами.

Слова на буквы разделились,

смешались все в круговороте,

на голову мне взгромоздились,

кричат мне в ухи: «Не соврёте!»

И все голодные поэты

вот так сражаются с собою,

пытаются создать ответы

и набалакаться с судьбою.

Нет никакого Бога. Нет его во мне,

а значит, он нигде (согласно Моэму,

с которым солидарен в этом деле).

Слаб человек, а значит, быть беде,

коль человек один и нет подмоги,

зачем ютиться в этом бренном теле?

Зачем остаться жить? Но надо ль умирать?

Как бы сейчас хотелось мне