Читать книгу Это я тебя убила - Екатерина Звонцова - Страница 18

На главной лестнице ноги все же подводят снова, и я спотыкаюсь. Орфо поймать меня не успевает, а ее кот не пытается – и, неловко впившись одной рукой в мраморные перила, я падаю на колени и разбиваю их о край предпоследней ступеньки. Хуже ломкой боли – то, что удар камнепадом отдается в ушах. Пока голова слишком чувствительна – там отстукивают даже шаги, как ни стараюсь я ступать бесшумно. Теперь я и вовсе хватаюсь за виски, едва сдержав стон.

– Ай-ай, какая досада, – злорадно причитает черный крылатый комок, витая надо мной. Я мог бы решить, будто не нравлюсь ему, но скорее он просто монстр от природы да вдобавок считает, что я в плохих тонах поговорил с Орфо, и собирается мстить. И как ни хочется постучать его затылком об стену, эту позицию придется принять, справедливость в ней есть. – Ничего, двуногий, пройдет.

– Ох, Эвер… – Орфо, в отличие от него, уже кинулась ко мне и опустилась рядом. Я скорее чувствую, чем вижу ее колебание: она хочет помочь мне встать, взвалив мою руку на плечо, но помнит о… проблеме, поэтому только беспомощно заглядывает в глаза. – Может…

– Не волнуйся. – Пересилив себя и отпустив голову, я начинаю осторожно подниматься. Чтобы скорее выпрямиться, вцепляюсь все в тот же мраморный завиток. Он успокаивающе холодит ладонь. – Все в порядке. Пойдем.

Я ступаю в залитый утренним светом атриум, где мраморные колонны-яблони бросают на пол синеватые тени. Шаг, второй, третий… какое же резкое сияние льется из шести высоких арочных окон. Похоже, я отвык от него сильнее, чем казалось в спальне, где окно было одно. Оборачиваюсь. Орфо все еще сидит на ступеньке и глядит мне вслед с выражением, от которого хочется скрыться. Кот опустился ей на плечо – нет, уже раскинулся вокруг шеи чудовищной горжеткой. Желтый глаз будто желает меня сжечь.

– Прекращай, – цедит кот сквозь зубы.

Я понимаю, о чем речь, но только отворачиваюсь и пробую прибавить шагу. Мерцает под ногами мозаика, запечатлевшая шесть подвигов первобытных вождей, журчит в углу фонтан – триада изящных лебедей, – подле которого гнездятся светлые плетеные кресла. Все совсем прежнее, не поменялось за четыре года, разве что рама парадного портрета Лина стала из золотистой черной. Сменился и мотив: виноградная лоза обратилась в могильный плющ.

Их здесь три – королевских портрета, они встречают возможных гостей с трех из шести стен. На том, что против входа, возвышается Плиниус с его напоминающей о медных монетах кожей, широким носом и усами в пол-лица; справа глядит Лин – такой, каким я его запомнил, немного застенчивый и со змеящимися по плечам локонами; слева Орфо – уже совсем другая, нынешняя. Ее портрета не было, когда я жил тут; эта девушка в синей тунике и посеребренном лавровом венке мне едва знакома. Ее скулы стали резче, брови отяжелели, она начала подводить глаза – эту моду переняли у игаптян еще в Физалии, а теперь, видимо, она дошла и сюда. Нарисованная Орфо глядит напряженно и капризно. Абсолютно уверен: она не хотела позировать.

– Ты точно в порядке, Эвер? – тихо спрашивает настоящая Орфо, решившись приблизиться.

На секунду сердце теплеет: мне приятно ее участие. Если не гадать, искренне она держится или старается быть милой лишь по понятным нам обоим причинам.

– Да, – киваю, потирая глаза, чтобы прогнать невесть откуда возникшие перед ними красные силуэты. – Солнце… это все солнце.

Кое-что странное произошло, еще когда я вышел из ванной, и это не дает мне покоя. Остановившись в дверях комнаты, я вроде бы увидел постороннего – подсвеченную фигуру с узким размытым лицом и темными, болезненными глазами. Призрак был дымчатым, бесполым и бесцветным; он покачивался над разлегшейся посреди кровати Орфо, а кот, самозабвенно топтавший хозяйке спину, явно ничего не замечал. Я споткнулся. Призрак плавно повернул ко мне голову, улыбнулся широким безгубым ртом и… прижал к нему палец с красным длинным когтем. «Так-то лучше. – Скорфус тоже повернулся ко мне. Призрак мгновенно растаял. – Эй. Чего встал-то, на что уставился?»

Я уже смотрел на Орфо, на ее полускрытое волосами лицо, на голые по локоть руки, ставшие такими же жилистыми и сильными, как у брата. Шею покрывали раны – точнее, кожа была содрана, живого места не осталось, и все из-за… из-за моих пальцев. Глупо, но я долго не мог отвести взгляд и с удивлением ощущал, как мутное воспоминание выветривается: место призрака занимала Орфо, обнимающая подушку. Я помотал головой, тщетно сопротивляясь, и открыл рот. Забыл, что хотел сказать. Скорфус пялился на меня все с большим недоумением, перерастающим в тревогу. «Спит?» – спросил я, просто чтобы его отвлечь. Кот кивнул. Мы заговорили о чем-то другом, а параллельно я со страхом думал: а если все это последствия? Я отхаркиваю окровавленные камни, еле хожу, мне нужно заново привыкать к свету… а началось все с того, что я убил людей. Убил, еще не став Монстром. Теперь галлюцинации?

Орфо открывает парадные двери и стоит в ожидании, пока я выйду. Часовых – ни у крыльца, ни у фонтана – нет. Поймав мой недоуменный взгляд, она поясняет:

– Видимо, отец снял их сам. Можно ждать его к завтраку.

Удивительно. Плиниус, насколько я помню, ел с детьми в лучшем случае раз в неделю. Обычно он погружался в дела – экономические, дипломатические, оборонные, – очень рано и поздно из них выныривал. Вряд ли что-то изменилось сейчас, когда на него обрушилось столько множащихся бед. Он ведь все же готовит почву на случай смерти Орфо: раздает указания доверенным лицам; составляет буллы, которые можно будет вскрыть только «по особому распоряжению», и список тех, кто теоретически сойдет на роль преемников. Передав престол Орфо – даже если тут же похоронит ее, – он уже не сможет вмешиваться в дела Гирии, только ценой все той же жизни: боги не оставляют таких лазеек. Могу лишь гадать, что он чувствует.

Плиниус – хороший, настоящий хозяин, и, видимо, именно сейчас его… склонности достигнут пика. Склонности, не способности – так мы это называем, ведь способностями в классически необычном понимании обладает лишь несколько из почти двух десятков демосов. Волшебники с их веером сил. Целители с их правда облегчающими боль руками. Садовники, которых правда любит природа. Законники, способные распознавать ложь. У хозяев способностей нет, но они не могут жить, если вокруг нет порядка.

Орфо, идя рядом со мной, низко-низко опускает голову. Возможно, думает о том же, а я думаю теперь о том, что она мне сказала. Плиниус знает правду о ее поступке, хотя такую жертву она вполне могла не приносить. Сказала бы, будто во всем, включая мою пропажу, виноват некий Монстр. Монстр, не она. Сколько я ее помню, разочарование отца было для нее самым страшным наказанием на свете. Но, похоже, что-то и вправду сильно поменялось.

Старый сад, стоит только сойти с крыльца, окутывает меня приветливой тенью, боль уходит из век. Я осматриваюсь, не в силах скрыть интереса: как же давно я не видел эти места. Огромные апельсины, высаженные полумесяцем вокруг замка; вереница черешен слева и олив справа от разбегающихся дорожек; беспорядочные заросли диких юкк, ромашек, горошка и анемон, сменившие геометричные розарии и лилейники королевы Валато. Водоем, подле которого в праздники пируют замковые гости, окружен садом камней – веяние Ийтакоса, главной империи Восточного континента. Камни словно под зелеными мшистыми покрывалами, а в самом пруду появились незнакомые мне круглые цветки с большими листьями. Их резные лепестки – цвета зари и яичного желтка.

– Лотосы, – называет их Орфо.

– Это я притащил, – хвастается Скорфус. – У нас в Игапте их полно, я обожаю их, так что, когда уезжал, повесил мешок с ними на шею.

– Видимо, поэтому ты тогда чуть не утонул, – подначивает она, сощурившись.

– Нет, я же говорил, из-за качки я едва соображал и забыл, как летать!

– На будущее знай, что плавать лучше без грузов на шее.

– Да что бы я без тебя делал, человечица!

Они переругиваются так, словно находятся в каком-то своем мире, далеко. Я слушаю, ощущая что-то, чего не могу объяснить. Не самое приятное. Холодное и тяжелое. Зачем-то напоминаю себе: это лишь кот. Хорошо, не совсем, фамильяры куда умнее, сильнее, и для них нормально держаться так, будто они вправе занять собой все пространство и в реальности, и в чужой голове. Некоторые, как я слышал, считают себя наместниками богов, пусть даже размер не позволяет им сделать с человечеством ничего действительно серьезного.

Одну секунду. Какое вообще мне до него… до них… дело?

– Красивые? – тихо спрашивает Орфо.

Не оттуда. Не из мира, который делит со своим котом. Она здесь, рядом, и ее интонация звучит как в детстве. «Я посадила хорошие цветы, Эвер?» «Тебе не скучно, Эвер?» «Пожалуйста, скажи, что я не раздражаю тебя, Эвер». Не тон маленькой принцессы, привыкшей, что мир послушно вертится вокруг нее. Тон одинокой девочки, у которой едва ли не впервые появился тот, с кем она может заговорить когда угодно и о чем угодно, не борясь за внимание с государственными делами и теми, кто помогает их делать. Я никогда не мог оставить этот тон и этот ищущий взгляд без внимания. Но сейчас я пожимаю плечами и смотрю вперед. Орфо больше не нарушает тишину.

Наверное, я зря вышел на улицу. А может, проблема шире и нам вообще не стоило говорить. По крайней мере, так долго. И так откровенно. Но Орфо вывернула все именно так – незаметно, быстро мы рухнули в прошлое, где еще приходились друг другу не теми, кем сейчас. Потоптались по руинам нашего почти-счастья. Похоже, она помнит его крепко, болезненно. Помню и я, и это еще одна причина, почему мне так сложно. Новая Орфо во многом держится иначе, чем прежняя. Каждую минуту нашего разговора она то открывалась для удара, словно забываясь напрочь, то начинала прозрачную, но довольно ловкую двойную игру.

«Я скучала».

«Мне очень жаль».

«Я хочу, чтобы ты жил, что бы ни случилось со мной».

«Я та еще дрянь».

«Я предлагаю тебе сделку».

«Я могла бы не отлавливать тебя по катакомбам».

Могла бы. При других обстоятельствах. Я бросаю на Орфо взгляд, чувствуя, как именно эта фраза горит в рассудке, но справляюсь с собой и не даю себе по-настоящему разозлиться. Дергаю подбородком, прежде чем она открыла бы рот и спросила бы, что случилось. Немного прибавляю шагу: кажется, идти уже легче, ноги более-менее окрепли.

Мы проходим по боковой аллее еще немного и там, где она раздваивается, сворачиваем в сторону высоких неухоженных кипарисов. Тайный угол. Крепостная стена. Место, куда Плиниус восемь лет назад вел меня так тихо, будто мы шли ловить редкое, пугливое животное. «Моя дочь стала очень нелюдимой в последний год, – пояснил он мне, точно оправдываясь. – Почти такой же, как был до войны ее брат. Не пугай ее, хорошо?» Орфо не испугалась. Она вообще показалась мне довольно бесстрашной уже тогда. Конечно, не принцессой, способной охотиться на чудовищ в тораксе, с мечом и с хлыстом. Но и не олененком, готовым бежать сломя голову от треска веток.

Я чувствую это сразу. Ландыши. Их запах острее, чем запахи свежих лепешек, жареных орехов, молодого сыра, меда и этого странного напитка из горьких бобов, который четыре года назад еще только входил в моду. Те же бобы, привозимые с Дикого континента, прежде разгрызали и держали под языком, уверяя, что они бодрят; потом приноровились молоть и заваривать, но победить едкую горечь не смогли. Теперь напиток пахнет как-то иначе, приятнее. Туда, похоже, добавили специи.

– Эвер, – гулко раздается под тенистыми кронами. Плиниус встает с места, едва мы показываемся из-за поворота, и идет вдоль стола. Он спешит, но даже это выглядит величественно.

Я застываю первым, прикованный к месту тяжелым теплым взглядом. Плиниус, в отличие от Орфо, поменялся мало, даже седины особенно не прибавилось – он разве что еще немного раздобрел. Несмотря на это, ходит он по-прежнему почти без одышки, а когда останавливается в шаге от меня, кажется скорее Святой Горой, чем просто полным стареющим королем. Он протягивает руку. В ней всегда тонула что тонкая ладошка Орфо, что более крупная кисть Лина. Тонула и моя; тонули руки послов и правителей, приезжавших в Гирию. Я знал: многих из последних это задевает, они чувствуют себя неловко и тревожно. Первую минуту-две; дальше – ощущают, что находятся рядом с хозяином, который не знает надменности и не делает зла.

– Эвер, – повторяет он, и я, преодолев себя, пожимаю его руку. Я помню, он непременно накрывает кисть собеседника еще и второй ладонью, независимо от того, в каких отношениях с ним находится. Нелепо и стыдно, но по моей руке бежит предательская дрожь: не хочу. Плиниус снова заглядывает мне в глаза и не завершает пожатия, его вторая рука так и опущена вдоль тела. – Я рад тебе. Завидую, что ты все такой же красавец, но все-таки.

И он басисто посмеивается, откинув голову. Пожатие размыкается. Я всматриваюсь в него, дыша как можно глубже и собираясь. Я должен договорить то, что скрыла Орфо, – сейчас, смотря в его смуглое, но кажущееся светлее солнца лицо, я решил это окончательно. Живя в Гирии, я был перед Плиниусом так же беззащитен, как его дочь: тоже более всего на свете боялся его разочаровать. Но в отличие от Орфо чувствовал: хуже лжи для него разочарования не будет.

– Здравствуй, папа, – заискивающе подает голос она, встав рядом со мной.

– Доброго утречка еще раз, толстый король. – Скорфус жеманно скалится и, слетев с ее плеча, устремляется к столу. – Молоко мое молоко…

– Здравствуй, Орфо. – Голос Плиниуса тяжелеет, но все же он опускает руки ей на плечи. Наклоняется, целует в щеку, потом в нос. – Плохо спала?..

– Не очень, – признается она, пряча глаза. – Думала. Много.

– Полезно, – ровно бросает он и, приобняв ее, подпихивает к столу. – Иди, садись. Хороший завтрак все-таки бодрит. Не так, как сон, но вполне.

Орфо подчиняется, украдкой кинув на его лицо взгляд, полный вины и стыда. Плиниус улыбается, хотя и немного вымученно. Кивает.

– Мы тоже сейчас придем.

И снова поворачивается ко мне.

– Как ты? – Глаза ловят немного солнца, снова темнеют. В них тревога.

– Все в порядке, – уверяю я, думаю пройти вперед, но он ловит за плечи и меня. Я дергаюсь. Он спохватывается и, скорее убрав руки, лишь просит:

– Чувствуй себя как дома, ладно? Ты ведь правда дома. И мы…

– Не переживайте. – Выдерживать это я больше не могу. Правда жжется внутри, а я все умоляю и умоляю себя немного подождать. – Мне повезло. Обратиться в чудовище и потом очнуться… это ведь лучше, чем стать им навсегда.

Орфо и Скорфус наблюдают за мной из-за стола: лицо первой полно тоски, а второй, занесший морду над какой-то миской, глядит просто зверски. Прочесть выражение желтого глаза нетрудно, и надо сказать, упрек справедлив. Ты не сам очнулся. Это мы тебя вытащили. То, насколько он прав, отдается тошнотой, напрочь сгоняет аппетит, по новой запускает круг мыслей, из которого, уверен, мне уже не выбраться.

Они обрушились в первую же минуту пробуждения, сдавили горло, грудь, разум и превратили голос Орфо в пустой шум. Теперь им приходится сражаться с другими за право мучить меня, но многие из этих сражений увенчиваются победой. За четыре года я ни разу не взял над Монстром вверх. Я просто наблюдал, как он охотится и убивает. Нет… пару раз, кажется, я немного подавлял его и одурманенные жертвы почти убегали. Почти. Я не спас ни одну, только продлевал их агонию. Ведь Монстр всегда догонял.

– Эвер? – снова тихо зовет Плиниус, принявший мой стыд за задумчивость. Кивает. – Ты, как и всегда, совершенно прав. Чудовища, которым удается проснуться, – счастливцы.

Я уверен: он думает о жене. Орфо, судя по еще сильнее померкшему взгляду, тоже вспомнила мать. Плиниус натянуто улыбается, бормочет: «Ну пойдем», останавливает собственную руку, потянувшуюся приобнять меня, – и этой заботы я не выдерживаю.

– Погодите.

Я не сяду с ним за один стол, пока не скажу правду; я сумел открыть ее раз и открою второй. Я обязан – мне не нужны подачки в виде лжи, пусть даже спасительной для наших… для того немногого, что связывает меня с великим королем Гирии. Я никогда не смел назвать это словом «отношения». Отношения – это Орфо и Плиниус. Орфо и Лин. Орфо и я. Истина, которая медленно истязала мой рассудок, пока не привела к катастрофе, ведь маячила перед самыми глазами. Те, кого я любил, отмахивались от нее, требовали от меня того же, но суть от этого не менялась. Закон прост: без Орфо я ничто. У меня не может быть дружеских или семейных отношений с кем-либо ее круга – хотя это решили не они и не она. Просто я гаситель. Гасители… «…не должны забывать свое место».

Как и рабы, которых покупают старые медики-извращенцы.

– Эвер. – Орфо привстает. И даже ее кот, успевший перемазаться чем-то белым, выглядит обеспокоенным. – Ты не можешь идти?

Я качаю головой. Делаю шаг. Кашель снова взрывает все внутри, приходится согнуться и прижать к губам ладонь. Рот царапает гранитно-кровавый привкус. Камешков три, и я просто не понимаю, откуда, откуда они берутся в горле. Скорфус говорил, это из-за перехода. Из-за того, что я описал свое первое ощущение верно: Подземье, его древняя удушливая магия проросли во мне, как растут на влажных потолках сталактиты. Теперь она погибла почти вся, но самые живучие фрагменты не уходят просто так. Глаза слезятся. Приходится вытирать их.

– О боги. – Плиниус смотрит на кровавые сгустки, переводит глаза на Орфо. – Вот теперь я понимаю. Все понимаю, что там с ним творилось, почему он…

Я бросаю камешки в траву. Поднимаю голову, смотрю ему в глаза, качаю головой.

– Не понимаете.

И снова начинаю говорить.

Я рассказываю ему, замершему и нахмурившемуся, то же, что Орфо. Про дождь. Про мою прогулку, которую прервали четверо. Про то, о чем они спрашивали и что в моем поведении считали вопиющей дерзостью. Пытаюсь сказать и про Лина, путаюсь в попытках не произносить прямо: «Он, кажется, был влюблен в меня», сдаюсь. Это сложнее, чем казалось. Может, дело как раз в разнице моего отношения к Орфо и Плиниусу. Я ощущал себя даже не обнаженным, а освежеванным, открываясь ей, – но это напоминало окончательное пробуждение. Сейчас я, наоборот, будто скован льдом, дрейфую в новом кошмаре. Уверен, у меня неподвижные глаза, пустое серое лицо, серые же интонации. Я делаю большие паузы, сжимая кулаки до хруста. Я будто декламирую историю, которая от меня далеко, очень далеко, никак не связана с моей судьбой. Унизительно. Мелко. Пустое, жалкое «Они меня оскорбили, вот я их и убил». И если бы я был Плиниусом, я решил бы, что мне лгут. Или спросил бы: «И что? Почему ты не был мудрее, не был терпимее?»

Когда я заканчиваю, одно мое колено все же подгибается, и приходится вцепиться в зеленую, покрытую ярким золотым узором тунику Плиниуса, чтобы не упасть. Даже сейчас, полностью признавая вину, я не готов к этому – рухнуть в ноги, пусть тому, кто много лет был для меня настолько важен. Вымаливать прощение, хотя мне наверняка стало бы легче. И это пугает.

– Простите. – Выпрямляюсь с трудом, делаю шаг назад и просто говорю это. – Простите. Я прекрасно понимаю, что это меня не оправдывает. Может, я и не Монстр. Но я преступник.

Он стоит камнем секунды две, а потом снова сокращает расстояние одним стремительным рывком. Глаза круглые и как никогда темные, усы дрожат, кулаки тоже сжимаются с хрустом.

– Папа! – взвизгивает Орфо и вроде опять порывается вскочить.

Я спокойно жду, что кулаки обрушатся на мою голову. Это, в конце концов, будет лучше, чем казнь. Говорят, умершие от рук королей не идут на второй круг, по крайней мере, в этом мире. Значит, никаких похожих мучений. Никаких правил. Что угодно, но другое. Там, в Подземье, глазами Монстра я немного видел другие миры: с летучими кораблями, с зелеными жителями, с огромными свиньями, захватившими мир. Не так ужасно. Можно потерпеть.

– Так я и думал, Эвер, – тихо говорит Плиниус, держа кулаки перед грудью. Рот кривится. – Думал, что добра от всего этого не жди. Но чтоб так…

Я молчу. Реальность немного плывет, я даже не до конца понимаю, что он говорит.

– Ты мог рассказать мне, – он и вовсе шепчет, беспомощно озираясь.

Это в сознание пробивается, и приходится покачать головой. Не мог, нет. Я не жаловался даже в прошлом. Даже когда помогал хозяину лечить добрых людей, а они потом отводили меня в сторону, заглядывали в глаза и вкрадчиво спрашивали: «Мальчик… а тебе точно хорошо живется с ним?» Сейчас я иногда думаю, почему кивал и улыбался. Боялся, что они расскажут о моих жалобах или хозяин услышит сам? Не знал, как сказать правду без подробностей о пропахших мускусом подушках и сорванном горле? Тайно надеялся, вдруг однажды он станет милосерднее или я просто надоем ему, стоит еще подрасти? Вряд ли… скорее потому, что никто из тех сердобольных мужчин и женщин не предлагал освободить меня. Все произносили только: «Я могу тебя перекупить».

Плиниус морщится так, что ходят ходуном усы. Ему не нужно ничего объяснять, работорговля в наших странах примерно одинакова. Он знает, чему рабы учатся, а что забывают.

– Ну конечно. Не мог. – Он медлит и опять заглядывает мне в глаза. Он не злится. Ему, кажется, больно, но я не понимаю почему. – Знаешь, никогда меня не оставляло ощущение, что гасишь ты не только мою дочуру, но и себя заодно. Куда сильнее. Видишь, к чему это привело?

На этот раз я киваю и устремляю взгляд в траву, выискиваю там кровавые камни. Больше нет сил смотреть на Плиниуса. На Орфо. И тем более я не хочу видеть глумливую морду ее кота. Может, и зря я не падаю ниц – так я спрятался бы в запахе травы и ландышей.

– Ты не удивил меня, – раздается в следующий миг. – Я… многое в вашей истории казалось мне нечистым, даже когда я еще не знал, что Орфо меня обдурила. – Его тень на траве вздрагивает. – А поколение этих военных сирот… многие из них, хоть и подросли, остались прежними, Эвер. Мнят о себе невесть что на том лишь основании, что их родители когда-то вторглись в чужую страну, а моя жена сочла это героизмом. – Я все же вскидываюсь. Глаза Плиниуса узкие, злые и пустые, он словно больше меня не видит. – Гадаю порой, сколько нам еще платить за это? Сколько и как я…

Он устало машет рукой, а потом все-таки обращает взгляд на меня. Мимика меняется, снова становясь мягкой. Будь я кем угодно другим, он участливо потрепал бы меня по голове, но он только говорит:

– Ничего не изменилось. Никакого суда. Я очень рад, что ты жив, вдвойне рад, что ты честен, и втройне… что выдержал то, что сотворил. – Он подается ближе, хмурится. – В тот день. И позже. Как человек, допустивший то, что допустил с физальцами, я догадываюсь, каково тебе. Но теперь вот, захочешь – сможешь это искупить. Уверен, ты сможешь, и уверен, от твоей руки никто больше не пострадает. Знаю я твою душу…

Я вглядываюсь в его глаза, тщетно ища подтекст. Может, это то, отсутствие чего Орфо обещала; может, это скрытый торг: «Прости мою дочь, и как минимум передо мной ты вину загладишь, ты же хочешь этого, правда?» Вряд ли. Не заглажу, мы оба знаем: он защищает всех подданных, не деля их на хороших и плохих, ценных и подлежащих безнаказанному убийству. Преступником я останусь в любом случае. И он просто не может просить о прощении для дочери – прекрасно понимает то, что она и сама сказала, целясь пальцем в мое сердце.

«Все происходит там. И это сложно».

– Я обещаю, – вот что удается произнести. Тяжелая рука все-таки ложится на плечо, и я, как прежде, не чувствую страха и желания отпрянуть.

– Ну вот и славно. Теперь-то идем? Все остыло.

Орфо неотрывно смотрит на нас, пока мы приближаемся. Плиниус, грузно садясь на свое место, берет со стола серебряный медальон с часами и сверяется со временем.

– Мне скоро по делам, дочура, я доедаю и бегу, – сообщает он как ни в чем не бывало. – Поэтому давай все обсудим быстро, чтоб потом не возвращаться. Встреча с законниками завтра. День передохнуть для Эвера я вытребовал. Никто не станет вам мешать.

С законниками. То есть будет проверка на ложь. Ожидаемо: четыре года меня многие считали убийцей, «детей героев» – жертвами, а Орфо – человеком, который вообще не имел к ситуации отношения. Теперь предстоит каким-то образом выпутаться, а вдобавок обелить этих… бедных ребят. Нести чушь про то, что все было чудовищной случайностью, происками врага из ниоткуда – Монстра. Подарить миру очередную байку вроде той, что про человека-быка, запершегося от людей в заброшенном лабиринте, или той, что про злобную королеву, у которой вместо волос змеи и которая похищает подгулявших солдат – утаскивает на свой остров для любовных утех. Я снова чувствую легкую тошноту, но неожиданно меня начинает успокаивать Скорфус.

– Выдыхай, двуногий. Все схвачено.

– Что схвачено? – безнадежно уточняю я, беря пустой кубок и рассматривая напитки на столе. В большом кувшине и правда те проваренные молотые бобы; в кувшине поменьше – вода с медом. Я привычно беру ее. Скорфус, хмыкнув, приподнимает лапу и заглядывает мне в глаза.

– Ты не знаешь некоторых… противоречий в правилах, – почти мурлычет он с видом, будто в его ближайших планах захват мира. – А я – да. Проблем с теми парнями не будет, обещаю, главное, не нервничай. И попробуй кофе, мозги сразу соберутся в кучку.

Он кивает на кувшин с черной бобовой жижей, после чего теряет ко мне интерес. Бесцеремонно топает по столу, чтобы запрыгнуть на плечо к Плиниусу. Не знаю, почему я слушаюсь. Черная жижа, льющаяся в кубок, крепко пахнет бадьяном и корицей.

– Главное, чтоб красиво было, Орфо, – тем временем наставляет дочь Плиниус. Она внимательно слушает, подперев подбородок. – Знаешь ведь, Кас и Пол падки на зрелищные истории. – Он хмыкает, берет лепешку с сыром, сворачивает в трубку и заглатывает сразу половину. – Куда более падки, чем на свои прямые обязанности, как ни печально, но для вас это лучше, чем Илфокион с его цветущей подозрительностью…

– Меня очень тревожит, что Кас и Пол – тоже «дети героев», – говорит Орфо, и я сразу вспоминаю, о ком она.

Кас и Пол, еще одна пара близнецов, вроде происходили от атлантов. Были огромными, унаследовали много родительских денег, но вели себя довольно тихо и дружелюбно – может, поэтому в ближнюю компанию Лина не входили. Пару раз они даже сбегали из этой компании к нам с Орфо, чтобы помочь найти раковины для сада или посмотреть, как мы строим песчаного сфинкса в человеческий рост. От Гефу и Гофу их отличала важная черта: «другие» и «странные» вызывали у них любопытство, а не агрессию.

– Ты в крайности-то не впадай, ладно? – Плиниус вытирает руки. – Тебе давно пора прекратить смотреть на всех них одинаково.

– Да ты сам так на них смотришь, – парирует она, щурясь. – «Мнят о себе невесть что на том лишь основании, что их родители когда-то…».

– Ты невнимательна к словам, Орфо, – довольно холодно обрывает он. – Я сказал «многие». Не «все». И кстати, я говорил тебе, что от привычки подслушивать пора избавляться?

– Королеве она может и пригодиться. – Похоже, она закусила удила. Сидит очень прямо, держа в руке грушу. Сжимает ее так, что может и раздавить.

– Не знаю. И… рановато тебе об этом думать, не так ли?

Орфо разжимает руку, и груша падает на стол.

– Так, – предостерегающе начинает Скорфус, взмыв в воздух.

– Надеюсь, папа, хотя бы ты все-таки не начал желать, чтобы я умерла.

– Нет, нет, что ты! – спохватывается он и, вздохнув, наклоняется к ней, чтобы обнять. Тонкие смуглые пальцы, унизанные самоцветными кольцами, вцепляются в его широкое предплечье. Орфо жмурится. – Ну прости меня, прости. Просто слишком все как-то резко усложнилось. И мы оба знаем, что это прежде всего твоя вина.

Все-таки она стала еще более стойкой: просто кивает, впившись крепче, вместо того чтобы отпрянуть и прошипеть проклятие или дернуть за усы. Наверное, боги и это имели в виду, когда вводили правило «Короли отличаются от обычных людей». Если королевский ребенок совершает ошибку, родитель не может безоговорочно остаться на его стороне. И наоборот. До последнего дня нашего знакомства Лин регулярно убирался на могиле матери и носил ей свежие венки из лавра и лимонника. Но всегда говорил: «Хорошо, что она заплатила за свое зло».

Я опускаю глаза и смотрю в кубок, полный горькой черноты. «Хотя бы ты» сопровождалось взглядом в мою сторону, не злым, но полным отчаяния. Беру лепешку, стараясь изобразить, будто я-то точно ничего не вижу и не слышу. Но мысль что-то проглотить по-прежнему меня не вдохновляет, больше всего хочется встать и уйти, вернуться в постель. Может, они даже поняли бы это. Точно не стали бы останавливать. Это невыносимо, ведь они ругаются из-за меня, хотя, сколько я их знал, никогда не ругались. А еще они говорят о том, что я запрещаю себе осмысливать, с чем не могу справиться и на что не смог бы ответить. Более того, ответ дальше и туманнее с каждой минутой.

Хочу ли я, чтобы Орфо умерла за то, что сделала? Эта чужая, взрослая Орфо, которая спокойно прожила четыре года, заменив меня котом? Прожила, пока то, во что она меня превратила, убивало людей? Не знаю. Я слишком плохо представляю, какой была эта жизнь изнутри. И есть как минимум один вопрос о моем спасении, ответа на который я пока не услышал.

– Я все равно люблю тебя, Орфо, – говорит Плиниус, судя по звуку, целуя ее в макушку. – И упрямо верю, что оба вы будете жить долго и счастливо. – Наверное, он смотрит на меня. – Но и сам я не дам вам лишить меня такой судьбы. Понятно?

– Да-да, корону я у тебя заберу, ты так или иначе не умрешь, – уверяет Орфо, чуть мрачно, но все же посмеиваясь. – Королевский кот просто не даст мне отказаться.

– Это точно. – Скорфус снова приземляется недалеко от меня, сбив из вазы пару груш.

– Ну и славненько. – Стол подрагивает: Плиниус, то ли крякнув, то ли хрустнув суставами, встает. – Тогда отличного всем денька, а я сегодня встречаю посла Физалии и разбиваю кувшин о новый флотский флагман. Ну и другие дела есть. – Напоследок он подхватывает уроненную Орфо грушу и сует в карман. – Веселитесь.

Напутствие могло бы быть издевкой, но нет. Хозяева видят мир немного иначе, нежели остальное человечество: для них беды, маячащие на горизонте, пусть даже огромные и неодолимые, как грозовые тучи, – не повод перестать радоваться моменту.

Он уходит. Мы остаемся втроем, в тишине, полной запаха ландышей. Орфо и ее кот смотрят на меня словно бы с ожиданием. Приходится встретиться взглядом – лучше с ней, чем с ним. Она вдруг встает и пересаживается ко мне ближе: длинная лавка легко позволяет это сделать.

– Знаю, это было отвратительно. – Она все еще растягивает губы в улыбке, но в прошлом я слишком хорошо научился читать по ее глазам. Она чуть не плачет. – Ты извини.

– Даже не думал, что ты правда все ему расскажешь! – Пожалуй, я благодарен Скорфусу за то, как он сталкивает нас с тяжелой темы родительского разочарования. – Ну, про то, что убил их просто так.

– Не просто так, – жестко одергивает его Орфо. Тут же спохватывается. – То есть…

– Не бери в голову, – прошу я, вздохнув. – Для меня это тоже… почти «просто так». Я уже говорил об этом.

– О «своем чувстве справедливости», – выплевывает она. Почему-то злится.

– Своем долбаном чувстве справедливости, – прибавляет Скорфус непонятное слово.

– Что? – на всякий случай уточняю я, мысленно повторив его про себя. Звучит оскорбительно.

– Ничего, он просто бесится более открыто, чем я; он кот, может себе позволить, – вздохнув, поясняет Орфо и заглядывает в мой кубок. – Как тебе?..

Рассеянно отпиваю. Глаза мигом лезут на лоб: все еще горько.

– Мерзость какая… – Едва сглотнув, хочу все же налить себе воды, но тут Орфо ловко берет кувшин, кажется, со сливками и опрокидывает над кубком. Напиток становится неожиданно не серым, а нежно-коричневым.

– А так?

Смирившись с судьбой, пробую снова. Удивленно поднимаю взгляд:

– Намного лучше.

Орфо довольно улыбается; на щеках слабо проступают ямочки. Я ловлю себя на мысли, что не могу отвести глаз от ее лица. Хочу… пожалуй, хочу окончательно понять, что именно в нем изменилось. Возможно, это будет первый шаг к пониманию всего остального.

Она не накрашена сейчас, но я легко представляю ее с «кошачьими» стрелками, как на портрете. В Физалии и Игапте такой макияж был женским, мужчины предпочитали «панду» – меньше акцента на внешние углы глаз, больше – на толстую обводку век. И то и другое отталкивало меня, особенно когда «кошачьи» глаза рисовал мне хозяин. Помню, как потом, склоняясь над раковиной, я яростно стирал все это с лица, и слизистые щипало. Сейчас даже представить себе не могу, что будет, если я возьму на пальцы немного этой смешанной из золы, тертого малахита и масел дряни и хотя бы поднесу к своим глазам.

Но Орфо на портрете стрелки шли; ей идет даже эта усталая естественная чернота. Идет мирный блеск глаз, идут распущенные волосы, обрамляющие сильно похудевшее, вытянувшееся лицо. В детстве ей, как и многим гирийским детям, запрещали так ходить. Вечные косы, пучки, хвосты. Считалось, что такие прически удерживают жизненную силу, что дети до определенного возраста могут ее случайно расплескать, если их локоны будут мотаться из стороны в сторону и плясать на ветру. Такие девочки, например, станут бесплодными и сварливыми. И если в целом наш мир не осуждает бесплодных и сварливых, то для принцессы это крайне нежелательная судьба. Для будущей королевы – вовсе роковая. Впрочем…

– Эй. – Похоже, я увлекся и потерял счет времени. – На что ты так смотришь, а?

Она спрашивает это без тени кокетства, скорее склочным тоном своего кота, быстро отворачивается и начинает пить сливки прямо из горла кувшина.

– Фу, фу, фу, отдай! – возмущается Скорфус, пытаясь помешать ей на свой манер: бодает дно кувшина. Орфо обливается и гневно на него шипит.

– Так, сейчас я засуну туда тебя!

От сварливости прически ее, похоже, все-таки не спасли.

– Держи. – Я подаю ей льняную салфетку, прежде чем осознал бы, что делаю. Понимаю, что спохватываться поздно, и просто смотрю на белые полосы под ее носом, капли на подбородке и груди. – Не старайся. Сила твоего отца – не в усах.

Скорфус таращит глаз и неожиданно закатывается – наверное, его поразило равнодушие, с которым прозвучало последнее. Он счел это шуткой, хотя я не шучу, я вообще, по-моему, почти никогда не шучу. Но его хохот вовремя: Орфо отвлеклась и забыла, что я слишком пристально ее разглядывал. Пытался найти девочку, которую знал. Пытался осознать, кого нашел вместо нее.

– Ты ешь, ладно? – вытершись, говорит она. Салфетка так и прижата к лицу, взгляд снова серьезный, если не сказать строгий. – Хотя бы что-то. Пожалуйста.

– Да, да, – вклинивается Скорфус, прежде чем встать на задние лапы и сунуть морду в спасенный кувшин. Оттуда гулко доносится продолжение: – Ты придешь в норму тем быстрее, чем больше смертных вещей будет тебя окружать. Еда – одна из них. Так что лопай.

– Правда? – с некоторым сомнением уточняю я, тут же, впрочем, вспомнив доказательство.

Смертные вещи… там, в пещерах, стоило этой парочке появиться и заговорить, как мой «саркофаг» оцепенения треснул. В телеге я уже почти мог говорить с Орфо, моя воля отделялась от чужой и медленно, но упрямо брала над ней верх. Монстр с каждой минутой отступал. Становился меньше и несся по коридорам моего разума, точно преследуемый армией атлантов. Рычал: «Смерть этой жалкой дряни, убей, убей!» – но не мог даже пошевелиться, не то что порвать веревки туземцев или погрузить кого-либо в транс. Я не давал. Еще едва понимал, к чему все идет, был как в полубреду, но не давал. Ко мне возвращались боль, злость, усталость, жажда, и я радовался им. Ведь Монстр их у меня забрал.

Орфо с непреклонным видом тянется к фруктовой вазе и подает мне оторванную гроздь крупного розового винограда. Ее слова – косвенное подтверждение моих мыслей:

– Помнишь Идуса и Сэрпо? Они навсегда застряли в Темном Месте и перевоплотились в нетопырей как раз потому, что наелись местных гранатов. Это действует и в обратную сторону.

Киваю. Мне есть что сказать об этом. Она все еще протягивает мне виноград. Вздохнув, беру его и отправляю одну ягоду в рот. Удивительно, но косточек нет. А ведь в этом сорте точно были.

– Я вывела новый. – Снова она угадывает мое удивление, улыбается не без гордости. – Когда тебя… не стало, мне было чем заняться. Не сразу, поначалу я все забросила. А потом Скорфус всучил мне лотосы – и понеслось обратно.

Невольно я скольжу взглядом по крепостной стене. Тенистое пространство возле нее все в ландышах, они бело-зеленым ручейком тянутся вдоль древних песочно-серых камней. Их много. Они хорошо принялись и в ту весну, когда мы их посадили, но довольно медленно, будто робея, осваивали новую территорию в следующие четыре года. Зато теперь…

Я снова смотрю на Орфо. В глазах больше нет детского «Я молодец?», которое невозможно было не прочесть. Она справилась с собой после того, как спросила меня о лотосах, теперь будет молчать. Наверное, я сильно ее оттолкнул. Не знаю, был ли в этом смысл.

– Удобно, – говорю только это, кладу виноград на край тарелки, все же беру лепешку.

– Даже если я… – неловко рассмеявшись, начинает Орфо, но осекается и качает головой. – Забудь. В общем, я не тратила время зря.

И она тоже начинает есть, смазав лепешку не любимым с детства сочетанием козьего сыра и меда, а пахнущей миндалем пастой. Двигает к себе второй кубок, полный черного как уголь бобового напитка. Похоже, она-то пьет его без сливок. Да, это тоже про стойкость.

Даже если я умру во время коронации, люди будут есть мой виноград и смотреть на мои ландыши. Уверен, она хотела сказать что-то подобное, но побоялась снова испортить мне аппетит. Я не знаю, что смог бы ей ответить. Но благодарен.

– Слушай, – понимая, что вряд ли мы сможем вести непринужденную беседу, я решаю продолжить о важном и обращаюсь к Скорфусу. Он все еще расправляется со сливками. – Ты, да-да, ты, хвостатый. – Разумеется, он поднимает выпачканную морду и глядит исподлобья, с возмущенным «Как-как ты меня назвал?». – Ты говорил, у тебя все схвачено с законниками. Не хочешь ввести меня в курс дела? Допрашивать об убийствах и… Монстре ведь будут меня.

– Не-а. В основном ее, – отрезает он, и голова снова исчезает в кувшине. По-моему, стоит довольно опасно: может свалиться в траву вместе с ним.

– То есть как? – Я вопросительно поворачиваюсь к Орфо.

Она уже удивительно спокойна, нарезает большой пласт козьего сыра кубиками и на каждый укладывает по ягоде малины, то красной, то желтой, в петтейном порядке. Эта привычка – играть с едой – у нее была всегда. Даже не уверен, что потом она это съест; скорее сыр, по крайней мере большая часть, достанется прислуге.

– Вот так. – Она пожимает плечами. – Не забывай, главной лгуньей замка была я. Да, из-за ран, нанесенных перчаткой, многие заподозрили тебя в… бойне, но мне этот вопрос даже не задавали. Ну, «Это он убил тех четверых?» Я же сказала, что пришла к трупам. И понятия не имею о твоей судьбе, только предполагаю, что ты убежал. Так что от меня почти сразу отстали. Конечно, будь у убитых семьи, вряд ли бы все так обошлось, но ты помнишь, статус «детей героев» получили лишь те, у кого в войне погибли оба родителя. Так что мало кого интересовало, найдут ли убийцу нахлебников, на содержание которых шли королевские налоги. Всем казалось куда более важным, чтобы уцелела королевская дочь.

Значит, она врала ради меня. Спохватываюсь: нет, не только и, возможно, даже не столько. Спасала и себя. Хотя, конечно, было бы куда удобнее просто заявить, что я манипулировал ею, добиваясь помощи, после чего совершил убийство и уехал в Физалию или еще куда-нибудь.

– И законников ты тоже тогда обманула?.. – уточняю я очевидное.

Она качает головой, нервно кривит рот. Рука с последней ягодой замирает над последним кубиком сыра.

– Меня не проводили через них, точнее, проводили, но не через меченых, их просто не было в городе. Вдобавок, меня начало ломать без тебя, почти сразу. Никому и в голову не могло прийти, что я тебя прикрываю, все считали, что я… – Малина опускается на сыр. Щеки Орфо начинают наливаться краской волнения. – …настолько от тебя зависима, что ни за что бы не отпустила, наоборот, бросила бы всю стражу тебя искать. Принцесса и ее гаситель…

Она замолкает. Да, на щеках определенно румянец досады, взгляд тоскливый и обращенный в пустоту. Я все же ловлю его, и Орфо сильно кусает губы.

– Кстати, они были правы. Ну, насчет «бросила всех тебя искать». Просто я… я…

Самое время задать вопрос, на который пока не было внятного ответа. Но не получается. Я боюсь того, что могу услышать, не знаю, что почувствую, и пока не хочу знать. И я отступаюсь, только потираю лоб, старательно делая равнодушный вид. Она, собравшись, продолжает:

– Поэтому теперь мне придется открыть законникам глаза на многое. Например, на то, как ужасно я не справилась с магией. Не спасла вас всех от Монстра, а потом еще и не подняла насчет тебя тревогу, не позвала к тебе помощь, хоть какую-то. Боялась прослыть сумасшедшей. Видящей то, чего нет.

– А я… – Все еще не укладывается в голове, как она представляет себе наши дальнейшие действия. Орфо сильно сдвигает брови и вдруг опять подается ближе.

– А ты скажешь правду, Эвер. Правду и ничего кроме нее. Что те четверо вели себя вызывающе – это никого не удивит. Что мы начали злиться и я неправильно использовала силу. Что Монстр… пробудился, забрал тебя и поглотил, да, ты можешь сказать так. Ведь так и есть.

– Они будут задавать вопросы. Как он выглядел, откуда вылез, – резонно напоминаю я под шум лакания: сливки, скорее всего, вот-вот закончатся.

– В основном мне, – ровно повторяет она, щурясь. – Тебя есть особый приказ не слишком трогать. Ты считаешься сильно пострадавшим, тебе сложно говорить о тех четырех годах, ведь они равносильны пребыванию в пыточной. И тебя важно сохранить, чтобы ты снова мог быть со мной. Смирись. – Она берет двумя пальцами кубик сыра с красной ягодой. – Теперь законники скорее начнут думать, что тех четверых убила я – хотя и это вряд ли, они прекрасно понимают, что тогда я не лезла бы на трон. А ты вне подозрений. И надеюсь, здесь-то твое…

– Долбаное, – раздается из кувшина.

– …чувство справедливости не будет ущемлено? – Она все-таки отправляет сыр и малину в рот. – Или ты правда-правда так сильно хочешь умереть за свои грехи?

В последнем вопросе вызов – беззлобный, лишенный насмешки, но полный с трудом скрываемого отчаяния и едва ли не мольбы. Между нами снова повисает тишина, Скорфус так и застыл головой в кувшине, хотя, скорее всего, там ничего уже нет. Видимо, понимает сложность момента. Видимо, не хочет иметь к нему какое-либо отношение. Орфо, наоборот, не отведет глаз, пока не услышит «хочу» или «нет». А мне снова хочется оказаться подальше.

Когда я очнулся и четыре последних года обрушились на меня, я правда почувствовал это остро – я хочу умереть, я ни при каких обстоятельствах не смогу жить с тем, что сделал до и после обращения. Солнечное утро в теплой чистой кровати просто не срасталось ни с окровавленным пляжем, ни с бесконечными днями в катакомбах, с обглоданными скелетами, которые я оставлял за собой, с тяжелыми воспоминаниями жертв, которые пролистывал равнодушно, словно плохо написанные книги, выбирая, кого убью сегодня, кого завтра. Очнувшись, я не ощущал себя человеком, точнее, не ощущал, что заслуживаю спасения. Ужас и вина были всем, что я чувствовал, и ни гнев на Орфо, ни радость от вида нормального привычного мира не могли вернуть мне волю к жизни. Чуть позже, в ванной, которая осталась точно такой же, как четыре года назад, я пустил горячую воду, взял бритвенный нож и, сев на край купальни, поднес лезвие сначала к запястью, потом к шее. Несколько мгновений я верил, что это и будет правильным решением, – ведь я заслужил. Но воли не хватило, пальцы задрожали, и я бросил нож на пол. Некоторое время просто сидел, закрыв лицо руками, потом все-таки заставил себя встать. Вода привела меня в чувство. Чистая одежда вернула к действительности. А теперь, поговорив с Плиниусом, я малодушно цепляюсь за его слова. Вину нужно искупать, а не бежать от нее в смерть. В конце концов, и сам он, и Орфо делают именно это.

Понимая, насколько она ждет хоть чего-то, я говорю единственно возможное:

– Я не могу ответить на этот вопрос. Знаю, что это двулично, но пока не могу.

И если ты презрительно скривишься, вспомнив, с чего мы начинали в комнате, я тебя пойму.

– Почему двулично? – серьезно спрашивает Орфо. Презрения нет, в глазах даже проступил испуг. – Я… рада. Хотеть жить, даже после страшных поступков, нормально. Даже если не представляешь как.

Я не уверен, что этого желания хватит надолго. Но если я скажу еще и это, мы никогда не перестанем мучить друг друга. И я просто киваю.

– Да, наверное.

Скорфус высовывает наконец голову из кувшина и, облизывая морду, внимательно смотрит на нас. Потом слетает со стола на траву, разваливается там, начинает быстро умываться. Удивительно, как долго и тактично он молчит. Молчит даже сейчас, когда тишина между мной и Орфо такая густая, что вряд ли удалось бы разрубить самым острым клинком.