Читать книгу Отравленные земли - Екатерина Звонцова - Страница 4

Что ж, подведем итог, и уместить его можно в одно слово – «какофония». Иначе начало моего путешествия и не опишешь.

Карета дребезжала, скрип, лязг и стук не прекращались ни на секунду, ввинчивались в виски. Я устал, даже не успев особо удалиться от Вены, – не говоря о каких-то полезных делах! Дрёмой забыться не мог: непременно ударился бы обо что-нибудь головой при очередном прыжке на ухабе. Меня не занимало ни чтение, хотя для него пока хватало света, ни разглядывание природы, хотя после каменной столицы она казалась небывало живописной. Красночерепичные крыши, лазурно-озорные речки, сонные леса и невысокие горы Нижней Австрии. Сокровища, хитро выглядывающие из бескрайней шкатулки: рубины, малахиты, опалы, синие шёлковые ленты. Собрать бы да подарить домашним.

Но даже потеряться в туманной синеве, смешанной с зеленью, и навоображать чудесных элегий, которые мог бы написать тут кто-то менее душноумный, мешали механические шумы. Дорогу, ещё недавно подмороженную, не вовремя развезло. Неудачно вообще сложилось разительно многое, хотя бы то, что, вопреки планам, я выехал один: герр Вабст и герр Га́ссер[3] в последний момент погрязли в незавершённых делах и перенесли отбытие. Хотя подозреваю, правда может быть и в нежелании лишний раз делить карету со мной, особенно если кто-то из этого достопочтенного duo опять прихватит в совместное наше странствие какую-нибудь дикую книгу, которую я на днях запретил[4].

Настроение моё не испортилось бесповоротно, но не было и подъёма, что приходил прежде, стоило ветру перемен лихо мне свистнуть. Путешествия и встречи в прошлом горячили мне кровь – даже сейчас, на склоне лет, она не остыла достаточно, чтобы я обратился равнодушной к новизне жабой. Врачи Вены не зря говорят, как важны перемены для тела и духа, и пусть они повторяют это за мной, как хор учёных воронов, это правда: приросший к месту – что седалищем, что умом – неумолимо каменеет и зарастает мхом. Я поныне гадаю, что было бы со мной, не собери я знания от Амстердама до Брюсселя и не найди затем приют в Австрии[5]. А уж как завидую храбрым путешественникам, которых сам же отправляю за необыкновенными травами, тварями и ядами в Новый Свет…

Так или иначе, в послеполуденные часы омерзительной дороги я хандрил. Утешал лишь факт: в целом впереди любопытное путешествие – в забытый богом край на западе Моравии. Я и раньше догадывался, что по укладу места эти столь же далеки от столицы, сколь близки, например, к трансильванским территориям, полвека назад нам отошедшим. Последние события укоренили меня в этом убеждении, да и весь двор заставили признать: Моравия наша давно, но нрав её непредсказуем.

Удивительно, сколь двояким оказался трофей прошлого – тенистые чащи, вёрткие реки, нежные виноградники и протяжённые хребты, изглоданные пещерами. Двуликие люди, двуликие нравы, вечный поединок мракобесия и света… впрочем, уверен, что с нашим мракобесием я разберусь, не затратив и пары недель. Может, когда два моих недотёпы всё же присоединятся ко мне, им уже нечего будет делать! Заодно напомню, что полвека… хорошо, полвека плюс одна двадцатая от века! – ещё не возраст, в котором почтенного мужа – тем более собственного преподавателя! – можно списать со счетов.

Однако, кажется, в последнее время тема возраста слишком меня тревожит, ловлю её в записях не впервые (sic!). Ладно, за этим в том числе я их и веду, не так ли? Сродни самодиагностике, разве что отслеживаю не частоту вдохов-выдохов или ударов пульса, но частоту навязчивых, пустых, зловредных мыслей.

Тем не менее как-то так я и размышлял, а постепенно и вовсе забыл про пейзажи за окном: решив не расточать времени, принялся собирать воедино всё, что знал как о конечном пункте, так и о цели моего предприятия. Припомнил и подстегнувшие его обстоятельства, они заслуживали повторного обмозгования. Верно решил: маяться я перестал. Ну а в нынешнюю запись уже выношу плоды тех размышлений, пока они свежи. Полагаю, они пригодятся мне, когда поток новых впечатлений и знакомств их заслонит.

Что ж. Каменная Горка – полугородок-полудеревня, одно из многих таких моравских поселений, важное разве что одним: стоит на самой границе с Богемией, дальше только хребты и чащи. Население – едва три сотни жителей. Провинция из тех, где не происходит ничего из ряда вон, – ну может, кто-то напьется так, что распугает у соседей всех свиней и гусей. Разве не так я подумал, впервые услышав название? И не усомнился ли в слухе, когда Её Величество, потерев кончиками пальцев широкий крепкий лоб, задумчиво произнесла:

– Всё началось с того, что там исчезли все собаки и кошки. А несколько последних недель жители не выходят из домов ночью, иные же теперь спят в городской часовне. Кто-то появляется с приходом темноты, кто-то чужой, кто… пьёт их кровь? Верно я услышала, мой друг? А что скажете на эту фантасмагорию вы, дорогой мой герр Умная Голова?

Я засмеялся. Императорская чета – тоже, засмеялись и присутствовавшие придворные. Беседовали мы в предрождественские дни, на утренней аудиенции, под пробивающимся в залу солнцем, за крепким кофе, этим модным османским веянием. В такие минуты о чём только не толкуют праздные умы. Золочёные своды, свет и начищенные паркеты цивилизации в чём-то опасны: располагают потешаться над страхом, даже его воспринимая как некое пикантное дополнение к кремовым пирожным и ленивому флирту. Так что услышанным мало кто впечатлился.

Весть о странностях в ещё неизвестном мне городке привёз наш старый знакомец, приглашённый на празднества, – Йо́хан Густав Ми́школьц, тамошний наместник, бывший в Вене проездом. Странности эти его скорее раздражали, чем тревожили. Чего ещё, говорил он брезгливо, ожидать от краёв, заселённых на значительную часть славянами, – о, как сплёвывал он это безобидное слово! Мол, своих детей они, за неимением ума и вкуса, так запугали сказками о вампирах, что начали бояться сами, вот и результат.

Слово «вампиры» – и диалектное upir – прозвучали не впервые. Мы тут же начали вспоминать моравские, сербские, румынские и прочие байки, с ним связанные: например, о многомесячных трупах женщин, что якобы вставали ночами, а поутру перепуганные горожане вскрывали гробы и не обнаруживали и тени тления, лишь румянец да нежную улыбку. Или вот о красавцах-разбойниках: сегодня одного такого лихача повесили, а завтра он уже лезет в окно к очаровательной большеглазой девице и зовёт разделить с ним вечность через нежный поцелуй. Или истории хлеще: как в некоторых поселениях и поныне мертвецам, молодым и старым, если смерть их сколь-нибудь подозрительна, «на прощание» вбивают в грудь осиновый, рябиновый или боярышниковый кол, кому и рубят голову, а иным тот самый кол вгоняют в зад! Тема была неаппетитная, Его Величество, предпочитающий «к столу» анекдоты, не преминул это отметить, но Императрица с присущей ей прямотой шутливо укорила его:

– Как можете вы воротить нос, если речь о ваших подданных? Вгоняющих друг другу колья в зады! А нетленные красавицы-кровопийцы в гробах? Кто защитит их честь от посягательств иных мужчин, а честь мужчин от них кто защитит? – Посерьёзнев, она прибавила: – Это скверные суеверия, которые усиливают страх смерти и одновременно подрывают всякое уважение к ней. Герр Ми́школьц, а как же вы это пресекаете?

Мишкольц – высокий ширококостный малый с грубым, изъеденным давней оспой лицом – раздулся от важности и, потрясая кулаком, отчитался:

– Как надо! Запрещаю вскрывать могилы, Ваше Величество, теперь-то спуску не даём! Кладбище под охраной постоянно. Так будет, пока люди не поуспокоятся!

И что за акцент?.. Вечно он напирает на звук «а»; такое кваканье усугубляет его сходство с крупной лягушкой. Не думать об этом никогда не получалось, особенно учитывая необъяснимую любовь Мишкольца к зелёным камзолам и изумрудным кольцам. Вот и тогда я про себя усмехнулся, вдобавок зная, что последует за подобным «рапортом».

– Здраво. – Императрица расправила плечи. Скромное ожерелье на её шее заблестело снежным серебром, взгляд похолодел. – Но довольно ли?

Среди десятка её тонов этот яснее всего говорил, что вопрос риторический и ответ на него – «Я так не считаю». Сдвигая грязно-русые брови, Мишкольц поскрёб подбородок.

– О-ох, разумеется, медики ещё не дают подозрительным разговорам расползаться. Но по-хорошему… – кулак его раздражённо хрустнул, – всем бы дикарям отведать палки! Причащаться Дарами и увечить трупы ближних своих, да как это? В нашем-то веке! Когда же до них доберётся хвалёное Просвещение, а? Или вопрос к вам, барон? Не успеваете?

Вот кваканье и настигло меня, и все сразу прервали сторонние беседы; многие повернулись. Пока Императрица дипломатично – но как же шкодливо! – улыбалась, я молча смотрел на Мишкольца и в который раз тщетно перебарывал укоренившееся нерасположение. Понимаю, статус обязывает быть терпимым, возраст – тоже. Неспроста же при дворе меня прозвали Горой. Я горжусь тем, что у меня редки склоки: я порядочно от них устал, и все попытки задеть меня разбиваются о гранит этой усталости. Куда скорее я растрачу силы и чувства на тех, кто ищет моей помощи, чем на тех, кто ищет моей вражды.

– Столько обещаний посеяли, плодов три года ждём! – не отставал Мишкольц.

Вяло, не желая ввязываться в пустопорожнюю дискуссию, я ответил:

– Именно, посеял. Но как вам, надеюсь, ясно, всходы требуют времени. Недостаточно принять законы, чтобы люди начали им следовать, или, например, издать книги, чтобы их начали читать. Свет знаний, справедливости, терпимости и прочего ещё не добрался даже до иных закоулков Вены. Как вы предлагаете ему столь скоро достичь Моравии, гор?

– А отчего бы вам не поехать и не попросвещать нас самому? – Мишкольца, как обычно, беспокоили мой особняк, жалование, недавно полученный титул и сам факт: я живу здесь, а не в глуши. – Повоевали со всадником Мора[6], повоюйте и с вампирами! Нет их – докажите, ну а если вдруг есть… – Тут я, клянусь, подавился! – …вылечите и сделайте обратно приличными людьми! Отчего нет? Или вон щенка пошлите! – Он напустился на худого веснушчатого доктора Гассера. Тот, явно желая провалиться сквозь землю, заёрзал на стуле. К своим тридцати он так и не приобрёл светскую броню и порой болезненно реагирует на выпады, особенно прилюдные и столь громогласные.

– Возможно, оттого, что нести свет, какой-либо, в провинции – всё-таки обязанность их наместников? – одёрнул Мишкольца я. – То есть, например, ваша? Умная голова – хорошо, но она ничто без рук.

«А меж тем вы, если я верно помню, и лазаретов в своих землях построили вдвое меньше, чем выделялось средств!» – но этого я не сказал и даже не спросил, появилась ли какая-никакая больница в злосчастной Каменной Горке. Отвлекся, глянул на Императрицу, немо укорил: она, забыв о рационе и решив воспользоваться атакой на меня, коварно потянулась за третьим – третьим за утро! – пирожным с жирными кремовыми цветами. Рука печально опустилась: тут мне пришлось побыть воистину тираном. Я опять посмотрел на Мишкольца, и на ум пришла новая метафора, достаточно тонкая, чтобы не затевать немедля скандал на тему «Куда вы дели деньги?», но намекнуть на его возможность:

– В столице мы зажигаем свечи науки и цивилизации. От вас требуется, чтобы той же Моравии доставались не только огарки.

Многие, включая Гассера, одобрительно зашептались и захихикали. Я намекнул и на дорогие перстни, и на отъевшегося кучера, и на породистых лошадей и большой экипаж с золочёными дверцами. Мишкольц, к его чести, не вспылил, лишь улыбнулся углом рта, но окраску улыбки я определить не сумел. Возможно, в ней и сквозила жажда убийства.

– О, я над этим тружусь неустанно, не сомневайтесь! И уж плоды моих-то трудов заметны без всяких там оптических приборов. Люди одеты, обуты, работают, здоровы, покорны, чтят ме… то есть на… государыню… вас!

– И процветают, ну разве что гурманствуя кровью, – иронично оборвала его Императрица, сделав вид, что ничего не заметила.

Он кивнул, приосанился, хмыкнул. И уж ему-то я мешать не стал, когда он завладел сразу несколькими пирожными с поднесённого блюда, лишь пожалел, что он не подхватил их длинным лягушачьим языком, как комаров. Мы замолчали, точнее, он, всё столь же распалённый, заговорил с кем-то другим, давая мне передохнуть.

До сих пор раздражаюсь, вспоминая ту беседу. Я ведь знаю Мишкольца давно, за вульгарщину невзлюбил с первой встречи, а рассуждения о Просвещении – неуклюжая попытка выставить меня бездельником – просто смешны. Ей-богу, будто оно – срочный курьер, которому, чтоб поскорее добрался до нужных мест, можно отсыпать плетей. Притом науки, даже медицину, Мишкольц презирает, оставаясь реакционером и едва ли не сторонником кровопускания при любой болезни. С его существованием меня примиряют лишь военные заслуги: ни от османов, ни от пруссаков он не бежал никогда, наместничество получил не по родству, а по праву доблести. Страха в Мишкольце нет, было бы ещё что-то, кроме смелости. С другой стороны, раз за разом вижу: пустоту, что оставляет пройденная война, каждый заполняет по-разному. Разнузданность, излишества, чёрная меланхолия, жестокость, такое вот неуважение к чужому труду – всё встречается.

Так или иначе, я возрадовался, когда три года назад Мишкольц отправился управлять областью в Моравии, наводить там порядок. Казалось, он с его хваткой действительно мог справиться. Но, увы, неплохие военные – часто посредственные политики, хотя, казалось бы, кому повелевать умами в мире, как не тем, кто властвует над ними в бою? Мишкольцу не хватает и глубины, и сердечности. Едва услышав его тон, я уверился: порядок, наводимый такой рукой, вряд ли найдет отклик у моравов, которым мы и так не слишком понятны – совершеннейшие чужаки, чистоплюйные оккупанты, пострашнее вампиров. Перестраивающие их церкви, забирающие их урожаи и горные сокровища, засылающие своих людей править ими… Излечивать бедняг от дикарства нужно не часовыми на погостах и явно не палкой. Для начала не помешает хотя бы пореже использовать слово «дикари».

– …или вот наш священник, Бе́сик Рушке́вич. И что в его голове? Разве не легче ему оттого, что кладбище сторожат солдаты? Нет же, твердит: опасно. Опасно? Да наш гарнизон – золото, да наши мальчики…

Я опять прислушался. Мишкольц жаловался, Императрица любезно внимала.

– А ещё я всё пытаюсь убедить его не пускать никого ночью в часовню. Это невозможное послабление, глупость! Каменная Горка – крохотный городок, и не так трудно дойти до собственного дома!

– А что же, тот священник упорствует?

– Ещё как! Ну скажите мне, спрашиваю, кто им повредит? При мне перевешали лесных разбойников, зверьё в город редко забредает. А он смотрит исподлобья своими синими глазищами и отвечает: «Вампиры!» То есть и он туда же! А ведь он, говорят, тайный сын самого… – Мишкольц назвал громкую фамилию. Император присвистнул; Императрица покачала головой; я, слегка знакомый с этим генералом словацкого происхождения, тоже впечатлился. – Герр Рушке́вич получал богословское образование в Праге и посещал там занятия по столь любимой бароном медицине! Клянусь, это один из самых светлых умов города. Но! Я бы и его палкой-то…

– Так, мой друг. – Императрица улыбнулась, отставляя чашку и сцепляя пухлые пальцы в замок. Взгляд потеплел, от строгости она перешла к любезным советам, однако я знал: не последовать им – смерти подобно, политической так точно. – Вы всё же излишне резки, и к нему, и к горожанам.

– Я?! – квакнул Мишкольц. – Но они…

Императрица с напором продолжила:

– Славяне мы или австрийцы, но оно живёт во всех нас – тяготение к страшным сказкам, древним легендам. – Она кинула взгляд на меня: – Барон подтвердит: судя по количеству одних только книг жутковатого содержания, иногда мы даже любим, чтобы нас пугали.

– Да-да, некоторые я даже не запрещаю! – засмеялся я. – Но, конечно, всё хорошо в меру: пока читаешь книгу в тёплом доме, а не бежишь раскапывать могилы… Вы же, герр Мишкольц, ситуацию явно запустили, и вы имеете дело с вещью поопаснее светской литературы: с суевериями, которыми моравы веками объясняли свои беды.

«А если суеверия усилились, значит, и бед прибавилось, – повисло в воздухе между нами. – Ну и кто из нас бездельник?» Язык я всё же прикусил, но поздно.

– Таки всыплю, – пробормотал Мишкольц угрюмо, – всем, включая…

– Остановитесь! – опять вмешалась Императрица. – Ему сколько, говорите? Нет и двадцати пяти? В таком возрасте мы легко заражаемся даже не суждениями, а эмоциями, а тут ещё и эмоции паствы… Суеверия кажутся весомее, если попадается правильный рассказчик. Но вы говорили, герр Рушкевич хорошо исполняет обязанности, златоглас в проповедях и чуток к исповедям. – В тон прокралась неявная, но угроза. – Подумайте трижды, много ли таких в регионах? Подбирать туда духовников очень тяжело, спасибо иезуитским соблазнам[7]. Сгладить суеверия куда как проще.

Она опять посмотрела на меня, и я тоже вступился за неизвестного юношу:

– Fortis imaginatio generat casum[8]. Насколько такая развалина, как я, помнит, юность весьма уязвима для подобных химер. Но не вижу ничего скверного в том, что они дают этому вашему… Бесику? – какое же неблагозвучное имя, я еле выговорил, – герру Рушкевичу проявлять терпимость. Вампиры или нет, но пусть горожане иногда спят у Бога под присмотром. Церковь – порог, который не грех и переступить лишний раз.

Мишкольц презрительно раздул ноздри, провёл по буклям перепудренного парика.

– Ваше мягкосердечие, барон, не доведёт нас до добра. Разброд, шатание!

Конечно же, Императрице он подобного не сказал. Она тихонько хмыкнула и всё же умыкнула лишнее пирожное. Я не уследил.

С Мишкольцем мы больше не спорили, разговор перешел на другое: на неизменно взволнованную Францию, на последние события при русском дворе, на кровавые столкновения поселенцев и аборигенов в колониях Нового Света – там пророчили скорую войну. Затем все мы забавлялись с очередным автоматоном Вокансона[9] – славный француз, кажется, устал наконец от своих вечных уток и ещё более дерзко посягнул на дело Господа, сотворив человека. Усаженный за клавесин, автоматон его – изящный, нарядный, напудренный, пугающе похожий на сгрудившуюся вокруг публику вроде меня – сносно играл довольно сложные мелодии, а в ответ на аплодисменты вощёные губы даже расплывались в улыбке, впрочем, скорее всего, он среагировал бы так на любой резкий звук, не мог механизм подаренной Императрице игрушки быть настолько тонким! Наблюдая за автоматоном, я поражался: пока в одном уголке нашей громадной Империи настаёт эра подобных изобретений, в другом продолжают верить в каких-то чудовищ!

Спустя час Мишкольц, которому предстояли ещё какие-то дела, покинул нас. Вскоре ушёл и я, помнится, работать в библиотеку, где меня ждало несколько наконец переведённых с арабского трудов о кожных недугах. Поразительно, но чтение трактата о проказе и о том, как достойно прожил с ней короткую жизнь юный король Иерусалима Балдуин IV, быстро вернуло мне отличное расположение духа. Трагедии порой могут вдохновлять лучше самых жизнеутверждающих историй.

Увлёкшись, я забыл о пустой утренней беседе и только под вечер, уже когда камердинер запирал за мной дверь и осведомлялся по поводу ужина, вспомнил опять.

«Кто-то появляется с приходом темноты». Темнота как раз сгущалась.

Готфрид упоённо играл на клавесине некую грузную, унылую импровизацию, и я поспешил обойти гостиную стороной. Сколько же можно… Мой старший сын, при всём уме, совершенно не хочет понимать, что музыкальный дар не ниспослан ему Господом, если Господь и правда посылает нам – хотя бы единицам – нечто подобное. А без этой печати Гения нужно вшестеро больше усилий, денег, учёбы у мэтров – всего, для чего Готфрид слишком занят, жаден, горд. Жаль его, но, раз так, верю, что рано или поздно он смирится и утвердится наконец на основном поприще[10], где вполне успешен, а музыку оставит ненавязчивым увлечением, скрашивающим вечера. Non omnia possumus omnes[11], дурная тяга всякое любимое дело пытаться за уши перетянуть в дело жизни и источник триумфов, но молодости она простительна. Очередная химера, изживаемая опытом.

– Отец?..

Я вздохнул и, пойманный, помедлил в дверном проёме.

– Здравствуй. Не хотел тебя отвлекать.

Готфрид, выпрямившись, размял пальцы, длинные, плотные, белые, с отполированными ногтями, на которые я бездумно уставился. Мои дети никогда не знали тяжёлой физической работы. Порой я радуюсь, что, променяв свободу в бесперспективном Лейдене на роль придворного в полной возможностей Вене, облегчил путь домочадцев, но порой – например, в такие минуты – сожалею. Приземлённый рутинный труд отрезвляет. Что бы ни говорили о небожительстве тех, чьё поприще – искусство, по-моему, лучше им хотя бы иногда брать в руки медицинские щипцы, ружьё, лопату или топор.

– Как тебе сочинение? – без обиняков спросил Готфрид, и вытянутое, напряжённое лицо его оживилось. Собственная музыка давно осталась единственной темой, говоря на которую, он забывает и правила хорошего тона, и привычную угрюмость.

– Я почти ничего не слышал, прости, – откликнулся я, и он тут же померк. – Но… м-м-м… услышанное недурно. – За окном, кажется, нашлась и подсказка, чтобы поддержать беседу хоть чуть-чуть. – Тебя вдохновила наша зимняя слякотная хмарь?

– Бабочки! – возмутился Готфрид. – Серебряные бабочки из нового французского романа, который ты недавно принёс! Где юная модистка ищет на улицах Парижа отца…

Книгу я помнил – еле отбил у бдительных иезуитов, углядевших в сюжете и дьявольщину, и оскорбления святых, и слишком привлекательный образ проститутки. Живой, местами до оторопи чувственный, но не без божественной искры текст. Ни капли вязкой грузности из этой импровизации; мелькнула даже грешная мысль: возможно, придворный автоматон, умей он сочинять, создал бы фантазию на тему «Изольды восстающей» лучше. Тему я скорее закрыл и, кивнув, осторожно поинтересовался:

– Кстати, скажи, а почему ты не на рождественском приёме у Кауницев-Ритбергов?[12] Тебе же присылали приглашение. Твоё назначение на миссию в Брюссель во многом зависит от того, как ты себя зарекомендуешь, да и та очаровательная племянница Венцеля…

– Знаю, – оборвал он, досадливо сверкнув глазами. – Но мне захотелось сочинять. Прямо сейчас – знаешь, это никогда не может потерпеть, это как поток. Возможно, я загляну туда… Так всё-таки как тебе, поподробнее? – Речь его чуть убыстрилась. – Правда ничего? Хочешь, я сыграю с начала?

– Ничего, конечно. – Я улыбнулся, но невольно попятился. – Прости, но я устал. Мне не помешает тишина. Но ты играй, играй, упражняйся, сколько нужно… а я пойду.

И я правда поскорее пошёл, терзаемый и досадой, и угрызениями совести.

«…Это же твоё время, тебе решать, на что его тратить; это твоя жизнь, тебе выбирать, какие твои иллюзии – любви, таланта или успеха – однажды рухнут и швырнут тебя на землю, поранив обломками». Я, как всегда, промолчал. Иногда мне вообще кажется, что к моему скепсису по поводу увлечения Готфрида примешивается зависть: погружённый в работу, непрерывно кому-то нужный, сам-то я праздных занятий не имею, хотя в далёком юношестве и играл чуть-чуть на виоле, и рисовал – хотя бы приглянувшиеся растения в университетском ботаническом саду. Но у меня это никогда не было серьёзным делом – скорее чем-то оздоровительным для сердца, сродни прогулкам и пробежкам. То же отношение я пробовал воспитать в детях. Ох, Готфрид, остаётся надеяться, что успехи служебные заменят ему успехи музыкальные и он будет счастливее, чем сейчас, когда раз за разом провожает меня – да и всех, кто опрометчиво соглашается послушать его музыку, а потом не чает сбежать, – обиженным, горящим, но уже обречённо-понимающим взглядом?

Определённо, это тоже не даёт мне покоя, иначе почему не имеющий отношения к вампирам разговор с сыном только что оказался мною задокументирован? Пора вернуться к делам и темам несемейным.

За привычными мыслями о Готфриде мелькнула другая, косвенно связанная с утренней аудиенцией. Что-то в кваканье Мишкольца мне запомнилось, засело в мозгу. Ах да, кошки и собаки… Всё началось с того, что в том городке не осталось кошек и собак, так? Видимо, вспомнились потому, что сочинительство сына непременно бы их распугало. Так или иначе, смутно встревоженный непонятно чем, я в ту ночь плохо спал, много думал о всяких потусторонних глупостях и наутро постарался скорее уйти в земные дела.

Следующие несколько недель разговоры о вампирах не прокрадывались под своды Хофбурга. По крайней мере, Императрица, видимо, понимая, что мне смешны эти пересуды, избегала их, и я был благодарен. Нам хватало тем для обсуждения, начиная от очередных церковных нападок на мой анатомический театр[13] и заканчивая полным нежеланием Её Величества в угоду собственному желудку хоть ненадолго, на полмесяца, поумерить пыл насчёт жирных супов и отбивных! Наша с этой невыносимой эпикурейкой война, длящаяся десятый год, похоже, бесконечна. Насколько послушен её муж, настолько непобедима она, тайком лакомящаяся то засахаренными цветами, то пирогом на пиве – а потом с сетованиями пытающаяся преодолеть следствия этих излишеств постными бульонами.

Мне напомнили о Каменной Горке только в первые дни февраля, и то было странное напоминание. В конце утренней аудиенции, отведя меня в сторону от прочих собравшихся в зале, Её Величество спросила вроде бы небрежно:

– Что, доктор, не забыли, как герр Мишкольц пугал нас сказками своих владений?

– Вне всякого сомнения, – подтвердил я, отрывая взгляд от носков туфель и стараясь не выдать желчной иронии. – Как он, ещё воюет с вампирами и священниками?

Императрица кивнула, задумчиво опуская на подоконник свои по локоть обнажённые полные руки. Она выглядела рассеянной, и я не мог не отметить скверной перемены в цвете её лица, которая не укрылась даже под слоем белил и румян. Она тревожилась. О чём?

– С той беседы я получала от него письма трижды, – продолжила она. – Люди в Каменной Горке за время его отъезда вскрыли несколько могил и сожгли, обезглавив, ещё девять трупов сограждан. Якобы те восстали, вернулись и, если бы не это… аутодафе, в вампиров обратились бы все местные покойники: заразились бы через кладбищенскую землю. Солдатам не удалось остановить надругательство… И это не всё.

Я невольно присвистнул – подцепил этот мальчишеский звук изумления у её супруга. Императрица слегка улыбнулась. «Хотя бы вы в недурном расположении духа, – читалось на её лице. – Но это ненадолго».

– Была вспышка смертей среди молодых горожан. – Она понизила голос. – Такое, конечно, случается, но для столь короткого срока цифры великоваты, намного больше, чем прежде и чем в среднем по области. К одному из писем герр Мишкольц приложил заключения местных врачей: он пожелал дать мне понять, что ситуация объяснима и под контролем, однако меня насторожили те бумаги. Я хочу, чтобы вы изучили их. Сможете забрать их в приёмной, они ждут вас у герра Крейцера. Настоятельно прошу не затягивать.

Распоряжение, да ещё категоричное, меня удивило. Что я мог понять о тех, кого не наблюдал при жизни, не анатомировал после смерти? Откровенно говоря, мысль тратить на это рассчитанное по крупицам время меня не прельщала. Я постарался прощупать почву:

– А чем именно отчёты насторожили вас? Молодые люди точно так же, как старые, умирают от инфекций, жабы в груди, отравлений, пьянства…

Она непреклонно покачала головой:

– Увидите сами. Пока прибавлю одно: последнее письмо мною получено две недели назад; я немедля на него ответила. Больше Мишкольц не давал о себе знать, хотя срочный гарнизонный курьер с почтой успел доставить другую корреспонденцию из тех мест. Это беспокоит меня не меньше, чем бумаги медиков. В Моравии определённо происходит что-то, что от нас утаивают. Я этого не потерплю, от утайки до беды один шаг.

Я рассеянно вгляделся в голые деревья шёнбруннского парка. Моя интуиция ничего не подсказывала, хотя пара прозаичных вариантов развития событий просилась сама.

– Вы думаете, наш… – я тактично опустил прозвище «Лягушачий Вояка», – …друг пострадал в результате бунта? Те территории не слишком спокойные, но я уверен, что гарнизон, стоящий там, достаточно заботится о неприкосновенности власти.

– О гражданских волнениях уже знали бы в соседних областях, такие вести обычно не запаздывают. Откровенно говоря… – Императрица бросила взгляд на щебечущих фрейлин в противоположном конце залы: они поедали конфеты, пустив по кругу большую нарядную коробку. – …я не совсем понимаю, что именно так беспокоит меня во всех этих деталях, но они не понравились мне, ещё когда герр Мишкольц сказал о солдатах на кладбище и о священнике. А ведь… – она натянуто усмехнулась, – …стоило больше переживать о растраченных деньгах, нет?

Она была права. Дети Ночи будоражат, даже у венской публики экзотическая тема уже популярна, однако редко выходит за пределы газет и приёмов. Самым страшным в этих мифах для меня остаются изуродованные трупы невинных, якобы на кого-то напавших, разорённые захоронения – рассадники заразы – и чудовищное поверье: укусили тебя – для исцеления поешь земли с могилы вампира[14]. Прежде казалось, всё это преодолимо, сойдёт постепенно на нет, как и некоторые другие региональные дикости вроде охоты на ведьм[15], а вот за возведением больниц, доступностью образования и поведением регионального духовенства действительно стоит следить строже.

Но то, что я скоро увидел в бумагах, обеспокоило и меня.

Во всех медицинских отчётах, присланных Мишкольцем, стояли вариации одного диагноза. Истощение. Малокровие. Слабость. Про пару покойных подтвердилось: они ели землю с «подозрительных» могил, пока солдаты их не выдворили. Ещё в двух случаях я открыто встретил самоизобретённый кем-то термин vampertione infecta[16]. Отчётов оказалось около дюжины за две недели – необычная статистика, над которой я ломал голову несколько дней. Моравия, конечно, не самый богатый, но и не голодающий край.

Прошло ещё немного, и по двору разнеслась будоражащая новость: Мишкольц не просто оставил без внимания новые вопросы и распоряжения Императрицы – он исчез. Никто из чинов области не мог ничего по этому поводу разъяснить, все отделывались обещаниями «немедля дать знать, как герр вернётся». То, что Императрица высказала мне осторожной догадкой, пришлось подтвердить официально: что-то там в горах случилось – или вот-вот случится. Каменная Горка замолчала.

И вот я отправляюсь туда. Должен попытаться разыскать Мишкольца – при мне специальное распоряжение о содействии на имя командующего гарнизона, Брехта Вукасо́вича. Впрочем, это побочная цель: Её Величество, как и я, не сомневается, что наш старый знакомец рано или поздно объявится – и скорее рано, едва узнав, что я в городе. Главная же цель обширнее, расплывчатее и сложнее.

– Посмотрите внимательно, что там происходит и какие настроения, мой друг. Не жалейте ни глаз, ни времени, ни уверений, ни, если понадобится, обещаний. И, может, когда-нибудь это поможет нам погасить огонь невежества.

– А если вдруг огонь невежества окажется огнем преисподней?

Я спросил это полушутя: на миг, забавы ради, представил нас дамой и рыцарем, героями какого-нибудь очередного оторванного от реальности литературного шедевра. Но Императрица нахмурилась, подумала и ответила серьёзно:

– Я не стану учить вас впустую. В таком случае поступите так, как велят вам честь и долг. – Её губы всё же дрогнули в подзуживающей, несолидной улыбке. – Прихватите с собой… чего там вампиры боятся… Перец? Лаванду?

– Чеснок, Ваше Величество.

– Чеснок. И пару кошек.

Так она меня и напутствовала, а вскоре мы расстались.

…Карета продолжала громыхать по колдобинам. Я уже с бо́льшим интересом посматривал в окно, хотя ровная голубизна воды давно не радовала глаз: реки сменились буреломами и грязно-серыми предгорьями. Небо поблёкло, дождь настойчиво залупил по крыше. Февраль, тучный и промозглый, плакал во всей унылой красе.

Откинувшись на сиденье, я стал думать о сыне, не знающем подоплёку моей поездки. Готфрид вряд ли мог бы заподозрить, что я оставил завещание, в котором на равные доли разделил имущество и поручил им с Лизхен – как старшим детям – заботу о Ламбертине[17], малышке Мари и Гилберте. Мой душеприказчик с большим скепсисом заверил бумагу, бросив: «Полагаю, вы переживёте меня, Ваше Превосходительство». Зато он пообещал, что моя благоверная об этом не узнает. Для неё, как и для Лизхен, в её-то интересном положении, поездка – не более чем сановный визит с просветительскими целями. И пусть.

Конечно, я оставил завещание просто так, prо fоrmа: единственное, что грозит мне в путешествии, – отвратительные дороги, крутые ущелья и отсутствие нормального освещения. Ну и, может, уже по прибытии гнев горожан, которым не понравятся мои эксгумации и исследования – эти действа входят в мои планы. Два варианта смерти – от сломанной шеи или сожжения на костре, оба маловероятны. Нет, определённо, Готфрид не получит возможность беспрепятственно, без моего ворчания, музицировать с друзьями каждый день… хм, прочие домочадцы в этом вопросе излишне снисходительны. Я же… я отдохну от стонов клавесина и шума столицы. Воздух в горах чудотворнейший.

…В свете свечи, в придорожном трактире на выезде из Брно, я заканчиваю эти строки и отхожу к короткому сну, необходимому не столько мне, сколько кучеру и лошадям. Завтра моё путешествие продолжится.