Читать книгу Одним утром им всем пришли письма - Эклер Плащинский - Страница 3

– Видишь ли, это не так просто объяснить, – пробормотал он, едва сдерживая желание замолчать, лишь бы избежать нужды формулировать мысли в сухую речь. Медленно ощупывая языком слова, он убеждал себя в том, что дело вовсе не в ней и нет здесь ничьей вины: теперь оставалось лишь упрямое осознание отличий их субъективных взглядов на мир. Однако принуждение к разговору душило его, будто путало мысли и не вызывало ничего, кроме злости. Нет никакой необходимости обсуждать это, прежде чем прийти к единственному резонному решению. Эта нескончаемая игра слов, пустая логомахия, в которой он вынужден подменять понятия и уходить от ответов, только чтобы не оказаться в логическом тупике. Все эти месяцы неумолимо подводили к мысли о непонимании между ними, как только беседа заходила чуть дальше бытовых тем, которые он презирал всей душой. А сейчас, в попытках сбежать от этого, ему снова необходимо прибегнуть к разъяснениям – это просто смешно.

– Хотя бы попробуй.

Он постарался запомнить интонацию, с которой прозвучала эта фраза. Казалось, что она была точным отображением непонимания: будто его трудности с общением были результатом нежелания, а не сложности самого процесса. Хотя, если быть совсем откровенным, он давно уже устал от попыток быть по-настоящему искренним. Ему просто наскучило тратить слова и время на что-то, что, как ему порой казалось, описать было невозможно. Пока Марта терпеливо ждала ответа, он размышлял о том, какой ужасной идеей было начать это обсуждение здесь, на скрипучем диване под слепящим светом неказистой лампы. Ему хотелось возвышенности: бесед о высоком и образном, походов по музеям современного искусства и обсуждения фильмов шестидесятых – разговоры же о распределении домашних обязанностей и выяснение отношений его удручало. Марта была контрастом ко всему, чего ему так не хватало, и глупо было бы думать, что этот вечер может что-то изменить.

Нельзя сказать, что он не питал к ней благодарность за снисходительность и бесконечные попытки понять. В конечном счёте, Марта была добрым и надёжным человеком: он чувствовал её заботу и видел, что в каком-то смысле нуждается в поддержке, которую она ему оказывает. Диалог сводился к выбору между Кантом и Ницше: оправдать ценность доброты, не подвергая её критическому анализу, и любезно предоставить Марте ещё один шанс или отказаться от сочувствия, отталкиваясь от его истоков и, потенциально, остаться при своём. Ему не хотелось быть капризным неженкой, что требует большего, чем заслуживает, а потому он кинул на неё быстрый взгляд и глубоко вдохнул:

– Понимаешь, я будто плыву в этом густом, ярко-янтарном эфире. Или нет, даже медовом. Это светлое, чистое чувство: я там, где я хочу быть, я тот, кем я хочу быть, но рано или поздно в поле зрения попадает этот сгусток тёмного, невыносимого, душного. И светлое, тягучее вмиг рассеивается, а я начинаю тонуть в этой желтоватой воде, захлёбываюсь, путаюсь, пока не окажусь на дне, окружённый темнотой.

Он замолчал, пытаясь осознать, может ли добавить что-то ещё. Несмотря на устоявшуюся привычку увиливать от ответа, это были честные слова: он отнюдь не пытался спрятаться за метафорами и пустыми сравнениями. Его ли в вина в том, что он физически неспособен упрощать свои чувства до привычных слов, отработанных тысячелетиями существования человечества? Если он ощущал любовь, всегда была капля недовольства, если он переживал печаль, всегда была положительная сторона происходящего. Эта амбивалентность давила своей несостоятельностью, но отказаться от части эмоций означало бы изменить самому себе. Причём он прекрасно осознавал, что его мировоззрение не уникально: глупо было считать, что другие видят мир исключительно чёрно-белым. Однако идея ограничивать свои мысли посредством бритвы Оккама казалось преступлением, которого нужно избежать любыми доступными способами. Его способом были образы: яркие и неоднозначные, они сочетали в себе всё необходимое для передачи его настроя и отношения к окружающему миру. Вот только Марта не была человеком, что с лёгкостью отказался бы от привычных фраз ради двояких образов. В бессчётных попытках понять его она приобщилась к искусству, начала посещать выставки и театральные постановки, но всё равно с трудом понимала громоздкие метафоры и многоступенчатые символы. Он испытующе взглянул на неё с надеждой найти в глазах хоть какой-то отклик.

– Прости, я не уверена, что понимаю…

***

Он точно знал, когда в нём зародилась эта навязчивая одержимость чаем. Нет, любил он его ещё с самого детства, но по-настоящему пристрастился лишь четыре года назад, когда близкий друг подарил рассыпной чёрный чай с кусочками засушенной клубники – лучший напиток в его жизни. Друг умер через полгода в автомобильной аварии, а чай остался. Пить его теперь казалось чем-то неправильным, почти надругательством: смерть послужила поводом длительной рефлексии над собой, тогда как чай будто являлся единственным напоминанием о важности времени и поступков. Пришлось покупать новый, но и он в скорости обзавёлся собственной историей – пусть и не такой значительной, как чья-то кончина. Постепенно у него выработалась привычка никогда не использовать заварку в упаковке до конца: для многочисленных сортов чая пришлось выделить отдельную полку в спальне, а покупать его он стал даже чаще, чем пить.

Вот и сейчас расставание с близким человеком показалось достаточной причиной купить молочный улун, невзирая на тот факт, что дома оставалось по меньшей мере три сорта этого китайского чая. Тепло поприветствовав уже знакомую продавщицу, он направился к полкам с ассортиментом, вежливо отказавшись от услужливого предложения помочь с выбором. На это тоже была своя причина: вкусу ассистентки с греческим именем Кара он не слишком доверял. Дело даже не в том, что его предпочтениям было тяжело угодить: просто разговоры с Карой были необязательным усилием над собой. Сложность была отнюдь не в обоюдном непонимании, как в случае с Мартой: Кара просто любила болтать, а ему это претило. Впрочем, её это, кажется, не особо беспокоило, и она достаточно быстро переключила своё внимание на пожилую клиентку с крохотным зонтиком в руках.

– А дождь всё не утихает, да? – начала Кара издалека, указав на зонтик, с которого изредка падали крупные капли.

– Ой, только сильнее стал. Я бы совсем из дома не выходила, но дочь сегодня работает допоздна и в магазин бы никак не успела.

– Я вас прекрасно понимаю! Сама бы сейчас с удовольствием лежала в ванной с какой-нибудь хорошей книгой. Вот только времени совсем не остаётся на такую роскошь, – и она тепло рассмеялась.

«Сколько пустых фраз», – подумал он. Светские беседы неизбежно приводили его к таким мыслям, но от подобных разговоров было никуда не деться. Возникало ощущение, будто способность заполнять тишину лёгкими, ни к чему не обязывающими фразами, была необходимым критерием сосуществования с обществом. С другой стороны, это наводило на новые, ранее незнакомые рассуждения: ему совсем не льстила возможность вновь оказаться в кругу людей, где придётся притворяться заинтересованным в телевизионных передачах и последних событиях мира спорта. Теперь, отказавшись от Марты (человека, что принадлежал именно такому обществу), а вместе с этим и от компании её многочисленных друзей, он снова оказался во власти своих собственных решений, и эта свобода опьяняла. Он мог полностью отречься от бытового, вернуться к абстракции и мыслям о себе в этом мире. Даже не вернуться, а заново начать этот поиск, пользуясь какими ему будет угодно инструментами, не беспокоясь о реакции близких и их твердолобых суждениях.

Преисполненный оптимизма, он решительно взял с полки светло-серую упаковку Цзинь Сюань.

***

Идея была проста: отречься от любого прошлого, насыщенного душными, изнуряющими людьми и нескончаемыми разговорами, и предоставить себя случаю. Это стало не просто способом существования, а обрело направленность, превратилось в бескомпромиссную цель. В каком-то смысле регулярная рефлексия касательно своих успехов доставляла ему удовольствие, создавала чувство стремительного развития. Пребывая в окрыляющем восторге от собственных мыслей, он завёл толстый неразлинеенный блокнот, чтобы время от времени записывать рассуждения о природе своих суждений и пристрастий. Это был бесструктурный набор размышлений и переживаний, которые он изредка перечитывал, тихонько восхищаясь складностью слога и ясностью изложения.

Те люди, что остались, быстро адаптировались к изменениям, заключавшимся в перестроении самой идеи диалога с ним. Теперь же, когда необходимость поддерживать беседу пропала, как и необходимость тесного общения с кем бы то ни было, пытаться обсуждать работу или погоду казалось ему совершенно бессмысленным. Редкое исключение составляли новости, поскольку грань между ними и философией была временами сугубо символической: они начинали со статьи в газете, а заканчивали рассуждениями о положении человека в обществе и необходимости социума для сохранения рассудка. В такие моменты где-то в душе невольно зарождалось чувство элитарности, исключительности, будто его представление о мире оказывалось более полным и содержательным, чем мнение авторов статей и ведущих новостей.

Однако до внутреннего равновесия было ещё слишком далеко. Вопреки всем ожиданиям, чувство тяжести выбора стало ещё более отчётливым, чем раньше. Это можно было понять: своими идеями он был весьма близок к релятивизму. Постоянные мысли об отсутствии подходящих слов для выражения своего внутреннего состояния и определения склонности к одной из двух альтернатив росли скорее из отстроенной философии, чем алекситимии. Как бы он ни тешил себя свободой, временами он мучился от осознания того, что желание найти человека, который сможет разобраться в его способе передачи эмоций, никуда не делось. Напротив, оно росло с каждым днём, невзирая на то, что новое окружение пополнялось с каждой встречей. С каждым из новых знакомых он сохранял дистанцию, уходил от узконаправленных вопросов и пускался в ветвистую демагогию, если приходилось. Он уважал людей, уважал каждого, кто приходил и уходил из его жизни, начиная с Марты и заканчивая случайными соседями по сидячим местам в общественном транспорте, но вот с доверием было куда сложнее.

С недавних пор друзья прознали о его увлечении чаем и это быстро стало самым популярным подарком, что он получал на рождество, день рождения, а то и просто от дружелюбных гостей, что изредка к нему захаживали. Он был не самым гостеприимным хозяином: привычка к самостоятельной жизни в одиночестве зачастую превалировала над участливыми качествами принимающего. Компанию в гордом проживании наедине с собой составлял разве что вальяжный кот по кличке Оникс, который, несмотря на свою гордыню, был зачастую куда более расположен к гостям, чем сам хозяин квартиры.

Вместе с ростом чая осуществление выбора становилось всё тяжелее. Чего ему хочется этим утром? Насыщенный красный или более тонкий белый чай? Резкий и яркий чёрный или мягкий, освежающий зелёный? А может плотный, но уютно-наполненный жёлтый? Полка, рассчитанная на содержание чая, уже давно перестала выполнять свою функцию: сначала едва открытые упаковки перекочевали на стол, а после и на прикроватную тумбочку.

***

«Особенность моего положения, – писал он, – заключается в абсолютной равноправности каждой из сторон, представляющих собой развитие. Я словно буриданов осёл, что может обрести уверенность и убедить себя в собственной значимости (а вместе с этим и воззвать к миру, потребовав – и не единожды – большего), а может пойти навстречу словам и образам, потеряв себя как человека социального и счастливого, но, возможно, обретя при этом нечто более возвышенное».

Порой эти мысли мешали спать – он вынуждал себя принять решение, выбрать одну из сторон, лишь бы уснуть. Он говорил себе: «Завтра же я расскажу обо всём Джону», но сам прекрасно осознавал, что проснётся вновь в состоянии оглушающей невесомости. Время от времени он задумывался: является ли принятие релятивизма результатом его самоощущения, или же философия повлияла на его становление. Второе казалось чудовищно несправедливым, он всей душой презирал фатализм. Однако эта ненависть представляла собой чувство, лишённое необходимости выбора, и он невольно находил в нём спасение.

«Взять тот же секс, – продолжал он после перерыва на сигарету. – Речь, разумеется, не об необходимости: любая из сторон – личность слишком сформированная (пусть и далёкая), чтобы разговор шёл о такой пошлости. Проблема здесь в степени принятия желания, ведь, что бы не твердил социум, чувства зависят от разума в той же степени, что и разум зависит от чувств. А раз так, выбор стороны повлияет и на отношение к сексу как к процессу, и на влечение к нему. Следовательно, счастье одной из сторон идёт вопреки счастью другой, а, значит, их сосуществование попросту невозможно».

Чая становилось всё больше.

***

Поцелуй затягивался. Слегка приоткрыв глаза, он скосил взгляд на настенные часы и попытался прикинуть, долго ли ему придётся ждать поезда в такое позднее время суток. Времени у него было более чем достаточно, но он всё-таки предпочтёт сон в своей кровати варианту остаться на этой квартире в компании малознакомого человека.

Попытки отгородить свой внутренний мир от чересчур близкого контакта с людьми привели к достаточно интересному результату. После возведения границ вокруг своих эмоций, целей и желаний граница физического мироощущения пала, не найдя необходимой опоры. Его больше не беспокоил телесный контакт, будто это стало пройденным этапом, рудиментом социального взаимодействия. Нельзя сказать, что это вызывало хоть какую-то обеспокоенность: его более чем устраивал текущий порядок вещей. Он спокойно соглашался на ночные походы по барам или квартирам, не возражал против долгих объятий или секса с людьми, имена которых покидали память уже через несколько дней. Наверное, в этом и заключалась свобода, к которой он так рвался, вот только спокойствия она не привнесла. Покидая грязные квартиры после ночёвок ранними утрами, он всей душой ненавидел запах, встречавший его на улице (смесь табака, алкоголя и замкнутости), хоть и отдавал себе отчёт, что не может быть уверенным, исходит он от улиц или его самого.

– Всё в порядке?

Он поморщился. Кажется, придётся придумывать оправдание, чтобы не задерживаться здесь надолго.

– Да, разумеется. Думаю просто, что нужно бы выспаться перед завтрашним. Мне с самого утра ехать в поликлинику на анализ крови, а карточка дома осталась.

– Может, тебе заказать такси?

– Нет-нет, я доберусь, не беспокойся. Постараюсь набрать завтра, как освобожусь, – солгал он.

Дорога до метро не заняла много времени: на улице стоял морозный февраль, так что, укутавшись в пальто, он быстрым шагом пересёк два перекрёстка и оказался в подземном переходе. На перроне было всего несколько человек, случайных попутчиков, которые либо боролись со сном на деревянных скамейках, либо расхаживали недалеко от путей, периодически поглядывая на часы. В безуспешных попытках развлечься, он стал обводить глазами рекламу, которой пестрили стены. Чрезмерно эмоциональная девушка на плакате с изображением лекарства от расстройства пищеварения, ограниченная серия нижнего белья, скидки в магазинах обуви, новые местоположения фастфудных ресторанов…

Внезапная мысль о суициде.

Мысленная цепочка резко оборвалась, и он остановился, прилипнув взглядом к рекламе «лучших ортопедических матрасов». Слегка отпрянув от путей, он облокотился на один из каменных столбов и замер, прислушиваясь к царившей вокруг тишине.

Откуда эта мысль? Как… Нет, почему она вообще возникла в его голове? Никогда раньше он не думал о причинении хоть какого-то вреда своему телу, тогда что изменилось сейчас? Неужели он несчастен? Он более чем свободен в своих поступках, движим собственными желаниями, благоустроен, общителен и духовно богат. Тогда откуда эта глупая идея? Разве самоубийство не поступок потерянных, запутавшихся людей? Нет-нет, он ни в коем случае не один из них. Он сильнее, он собран и уверен в себе. «Это ведь было даже не желание, – бормотал он под нос. – Просто человеческий интерес к чему-то незнакомому». Да, у этого и не могло быть другой причины. Словно пытаясь доказать себе что-то, он ещё раз окинул взглядом перрон и только теперь заметил, что крепко сжимает огрызок карандаша, лежащий в кармане.

Стоит ли записать произошедшее? С одной стороны, это рассуждения, которые были абсолютно новы для него, а тем и интересны. Возможно, в процессе рефлексии он смог бы прийти к каким-то новым идеям, несколько переосмыслить себя как человека. Но, с другой, акт переведения этого клубка мыслей на бумагу окончательно закрепит этот вечер как момент сомнения и слабости, а ведь именно с этим он и пытается бороться. Не будет ли шагом назад решение пуститься в самокопание в разрезе собственного счастья?

Нет, он не для того месяцами отдавался образности и абстракции, чтобы резко передумать из-за одной нездоровой мысли. Это его собственный способ достижения высокого, и, если ему придётся пожертвовать чем-то ради достижения этой цели, пусть будет так. Чем будет этот вечер чуть позже, когда мысли прекратят свою забастовку против структурности и сложатся в ясные, чистые слова? Всего лишь маленьким облаком на фоне ясного неба.

***

В последнее время сон осложнялся чаем, что он регулярно находил в своей кровати. Первой мыслью было, что Оникс играется с упаковками, пока его нет дома, но он быстро отмёл эту идею: чай обнаруживал себя под подушками и одеялом, тогда как кровать оставалась нетронутой с того часа, как он покидал квартиру. Теперь коробками и пакетиками были забиты тумбочка, каждая из настенных полок, подоконник и стол. За неимением альтернативы, чай стал перекочёвывать на пол, отчего места в комнате становилось всё меньше. Отныне он заходил в спальню лишь для того, чтобы поспать: комната лишилась былого уюта и свежести. Едва попадая туда, он чувствовал спёртый воздух и видел пыль, кружащую в воздухе, но окно оставлял закрытым: добраться до него через завалы чая было не так просто.

С недавних пор его мало что интересовало кроме собственных записей и мыслей. Раз за разом он отменял назначенные встречи, прикрываясь нелепыми оправданиями, не желая говорить, что попросту не хочет покидать стены своей квартиры в страхе, что нужный настрой спадёт, а вместе с тем придёт нужда начинать всю цепочку заново. Он определённо ощущал прогресс, однако понимание того, куда ведёт этот выбранный путь, полностью испарилось, оставив после себя лёгкое послевкусие надежды на счастливый финал. Несколько раз он обнаруживал пропущенные от брата на своём телефоне, но был убеждён, что нет абсолютно никакого смысла перезванивать: не видевшись с Робертом несколько лет, он всё ещё отчётливо помнил, как тот хвастался своими продвижениями по карьерной лестнице во время последней встречи, что лишний раз напомнило об узости кругозора членов семьи. Спустя несколько дней он и вовсе отключил телефон, желая отгородить себя от пустых бесед. Какой же беспочвенной теперь казалась идея найти единомышленника: раз за разом люди разочаровывали его простотой мышления и теперь он мог без зазрения совести называть их глупцами, не путаясь в попытках подыскать более лояльное слово (это ли не прогресс?).

Одним апрельским утром он сидел на кухне, разглядывая каплю воды, медленно стекавшую по кружке, когда в голову неожиданно пришла мысль, что одним из факторов, влиявших на сложность выбора, является работа, что давно стала скорее обязанностью, чем удовольствием. Искренняя уверенность в том, что до достижения понимания себя осталось совсем немного, заставила тотчас взять телефон и позвонить в офис с новостью об увольнении. Рассудительно взвесив все за и против, он подсчитал свой бюджет, и, придя к обнадёживающему выводу, что он может позволить себе взять перерыв на несколько месяцев, снова склонился над каплей. Медленно продвигаясь к поверхности стола, она гипнотизировала его своей неспешностью, будто ведомая необъяснимой убеждённостью в том, что куда бы её не тянула гравитация, то место будет лучше предыдущего.

***

«Оно здесь, совсем рядом, я буквально чувствую, как оно течёт по венам, пытается вырваться из-под кожи, находя спасение только в кончиках пальцев, когда я склоняюсь над этим блокнотом и отдаюсь единственной ведомой мне страсти: попытками отказаться от этой чёртовой сублимации и доносить вещи сразу, как они есть, избегая барьеров непонимания. Нужно только ещё немного времени, я найду способ обуздать это чувство. Оно медленно оплетает мой позвоночник своей красной нитью, проникает в спинной мозг и становиться моей частью. Дороги назад теперь нет, она перестала существовать уже давно, и как жаль, как жаль, что я осознал это только сейчас: возможно именно сомнение и тормозило процесс. Всё, что остаётся теперь, – это пытаться ускорить его всеми возможными путями. Я чувствую, как всё меньше завишу от вещей бытовых и бездуховных – это порождает чувство столь яркой экзальтации, что я не могу не верить в то, как близок к пониманию себя и своих мыслей».

Он не помнил, когда в последний раз выходил из дома, но никакого беспокойства это не вызывало. Общение с людьми, еда, сон – всё сейчас казалось инструментом, с помощью которого внешние силы препятствовали его самопознанию. Оникс, казалось, был не очень доволен новыми условиями: только благодаря его настойчивому мяуканью появлялись мысли о том, что нужно уделить совсем немного времени на пищу. В остальном на смену привычным рутинным делам пришло полное поглощение процессом документации происходившего в голове. В скором времени блокнот закончился, а за ним стали истощаться и редкие тетради, что оставались в доме. Не отступало чувство, что ещё немного, и он станет писать поверх книг, потому что ни один автор не был способен на то, что творил сейчас он сам. Это достояние, это настоящий прогресс, то, что и не снилось Дейлу Карнеги или Абрахаму Маслоу. Отклик своей философии удавалось найти разве что у Делёза (пусть и глупо ставить философа в один ряд с какими-то психологами), и то с большими внутренними противоречиями. Невзирая на них, он радовался пониманию представления субъекта в качестве сочетания идей, это казалось невероятно близким, как и ризоматичность суждений.

Неясно, стал ли причиной нестабильный режим сна или резкие перемены в образе жизни, но среди чувства убеждённости в своей правоте стала уверенно прорастать нервозность. В голове сплетались змеи, опутывали образы и тихо шипели. Он замечал, что порой с трудом отдаёт отчёт тому, какие поступки совершает его тело, сколько он спит и едва ли мог сказать, какой сейчас день недели. Большую часть своей работы он проводил в гостиной, тогда как спальни сторонился всеми силами: чай прибывал с каждым часом, отвоёвывая всё больше территории, постепенно устанавливая свои порядки. Одним тихим вечером, находясь в кровати, он оглядывал некогда свою комнату и никак не мог дать ответ на один мучивший его вопрос. Упаковки пуэра, пакетики с засушенными мелиссой, мятой и зверобоем устилали пол, не оставляя ни сантиметра свободного пространства, а он с трудом пытался вспомнить: есть ли в этой комнате ковёр?

***

Первые несколько секунд пробуждения доставили чудовищный дискомфорт: в голове звенело, осколки стекла впивались в кожу при каждом телодвижении, а правое ухо заложило кровью из ссадины в голове. Поборовшись несколько секунд с ремнём безопасности, он высвободился из его плена и аккуратно встал на колени, отчаянно пытаясь справиться с сенсорной перегрузкой. Перевёрнутый автобус лежал посреди пустыни, хрипло издавая звуки сигнализации. Под разбитым боковым стеклом шуршал сухой жёлтый песок, разгорячённый воздух обжигал лёгкие. Руки дрожали, а сердце стучало так часто, будто он только что финишировал после пятикилометровки. Быстрый взгляд на соседние места подтвердил опасения: он был здесь абсолютно один. Аккуратно переступая пассажирские кресла, он пробрался к передней двери автобуса и, ухватившись за поручень, выбрался наружу.

Пустыня завораживала свой пустотой. Неприступные горы песка и палящее солнце составляли отрешённый мир за пределами автобуса. На многие километры вокруг, насколько мог охватить его взор, простирался неизменный ландшафт, далёкий от какой-либо цивилизации: ни дорог, ни строений – только безответная пустыня. Прикрываясь рукой от наглеющих лучей, он с удивлением осознал, что размеренный звук сигнализации прерывает тихое блеяние: недалеко от машины по песку медленно брёл небольшой чёрный барашек.

– Ты должен добить его, – к двум размеренным звукам присоединился женский голос, сухой и уверенный. Была то вина чудовищной жары или недавней аварии, но ещё несколько секунд назад он готов был поклясться, что его окружают лишь бесчувственные пески, а сейчас недалеко от автобуса, слегка покачиваясь, стояла женщина в чёрной парандже, окружённая девятью угольными овцами и баранами.

Проглотив сухой комок в горле, он попытался спросить, о ком идёт речь, но осознал, что шипящие звуки никак не желают составлять слова. Невзирая на это, женщина понимающе кивнула на автобус и повторила:

– Ты должен добить его. На звуки умирающего зверя приплывут акулы.

Плавно переступая с ноги на ногу, будто в нежном танце, она махнула рукой, призывая овечку, отбившуюся от стаи. Он знал, что стоит спросить что-то ещё, немного осознать происходящее, но внезапно для себя почувствовал, что в голове абсолютно чисто, мысли и вопросы не пугают его, сердцебиение постепенно замедляется, а боль отступает, и потому решил, что вернее будет остаться в этом полузабытом состоянии и предпочёл отдаться неведению. Молча взирая на то, как женщина, пасшая овец, удаляется, он с головой окунулся в спокойствие от того, что в этом мире пустого у него неожиданно появилась цель: закончить страдания автобуса.

– И да, – кинула женщина через плечо. – Ты можешь попробовать слиться со зверем. Но он тебя никогда не примет.

К моменту, когда женщина скрылась в песках, чувство времени оставило его. Казалось, что солнце никогда не сдвинется с мёртвой точки. Им постепенно овладевало желание спрятаться от зноя в тени автобуса, но первый плавник, показавшийся из песка, стал отрезвляющей пощёчиной: нужно в первую очередь побеспокоиться о своей сохранности. Мысль эта казалась далёкой и совсем чужой, будто едва заметным движением в уголке глаза, что его разум отвергал месяцами. Разве у него нет более великой, значимой задачи? Он отчаянно пытался вспомнить это, разобраться в приоритетах, но никак не мог сказать, есть ли что-то, что мучает его больше солнца и плавников, окружающих автобус.

Свесившись с поверхности машины, он трудился над капотом, всячески пытался поддеть его, чтобы заглянуть внутрь зверя. Пальцы едва слушались, разгорячённый металл кусал руки, но спустя несколько мгновений он справился с непростой задачей. Вопреки его ожиданиям, его встретил не набор проводов, мотора и контейнеров, а пугающе сложное переплетение вен и артерий.

Он старался не смотреть на плавники, один за другим появляющиеся из песка. Инстинктивная мысль о том, что лучше сконцентрироваться на поиске сердцевины автобуса, взяла вверх над мальчишечьим любопытством. Руки, покрытые чужой кровью, всё больше углублялись в тело машины, он всё ближе пододвигался к краю, но минуты утекали с песком, а сердечно-сосудистая система не готова была признать свою конечность. Он принялся в панике прорывать себе дорогу через кровавые заросли, хватая за раз по три, а то и четыре артерии, но они обвивались вокруг его ладоней, обхватывали предплечья и выталкивали наружу, будто не желая впустить. Он не знал, ведёт им желание убить машину или слиться с ней, но это и не имело никакого значения: автобус отказывался принять любую участь. К тому моменту, когда он отчаялся найти сердце и в изнеможении опустился обратно на верхнюю часть зверя, плавники отрезали все возможные пути.

Повернувшись на бок, он посмотрел вниз, на мир за пределами автобуса. Песчаные дюны больше не вызывали у него ассоциаций с потерянностью и одиночеством – их вид убаюкивал и немного восхищал. Он чувствовал, как зверь отвергает его, изгоняет, едва он на сантиметр приближается к его сердцу, отчего в глубине души начинало зреть презрение. Наблюдая за плавниками, он всё больше задумывался, желают ли акулы зла ему, человеку. Они пришли за зверем, потому что ненавидят его, но разве зверь не заслужил этого своей гордыней?

Солнце наконец продолжило своё движение: день стремился к завершению. Нагретый металл обжигал кожу – наверняка зверь получает от этого удовольствие, ждёт пока человек сдастся и покинет свой пост. Опираясь на локоть, он медленно приподнялся и сел, скрестив ноги. Есть ли смысл в этой борьбе? Вполне возможно, что акулы примут его, возьмут к себе в стаю (о, с каким наслаждением он поможет им разорвать этот автобус на куски). Даже если им движет адреналин, а не здравый смысл, есть ли у него альтернатива? Сражаться с автобусом в одиночку было такой же глупостью, как и попытки стать его частью, – зверь сильнее и опытнее его даже сейчас, когда мирную тишину пустыни нарушает этот пробирающий хрип. Оставаться здесь, на поверхности машины, означает обречь себя на долгое сосуществование рядом, пока один из них всё-таки не сломается под натиском жары и времени. А акулы… Он вновь кинул взгляд вниз. Акулы знают, что нужно пустыне. И, если так, то ему совсем не страшно доверить свою судьбу в их зубы.

Он встал на ноги, подошёл к краю и шагнул в себя.

***

Он проснулся от того, что не мог дышать: что-то забилось в его горло и душило изнутри. Вынырнув из чая, он скинул одеяло, перевернулся на живот и зашёлся в кашле, пытаясь прогнать из своего тела то, что ему не присуще. Когда последние листья улуна покинули дыхательные пути, он упал на бок и замер, позволяя лёгким вобрать столько кислорода, сколько им потребуется. Пока пелена сходила с глаз, а взгляд приспосабливался к тусклому свету прикроватной лампы, он ощупал свою голову: никакой ссадины нет, только засушенная лаванда и бергамот в его волосах. За ночь уровень чая поднялся до кровати и отвоевал большую её часть: шуршащие травы кололи всё тело, забивались в нижнее бельё и норовили похоронить его под собой. Объятый страхом, он вскочил на ноги, в надежде добраться до двери, но в глазах быстро потемнело и он, покачиваясь, рухнул с кровати в объятия шиповника и ромашки.

Теперь он понял, окончательно осознал, что чай пытается его погубить. Он сковывал движения, давил на грудную клетку, и всячески препятствовал попыткам добраться до выхода из спальни. Дверь была совсем близко, но, не имея твёрдой почвы под ногами или хотя бы поверхности, от которой можно было оттолкнуться, он беспомощно барахтался и размахивал конечностями, опускаясь глубже и глубже с каждой секундой. Когда последнее лучи тусклого света скрылись за непроглядным чаем, он внезапно для себя осознал то, что долгое время лишь укрепляло его скитания: он не хочет умирать. Не так, не здесь, не сейчас. И дело совсем не в цели и том, что он делает со своим временем – он не хотел погибнуть от своей многомесячной работы, которая дарила ему чувство принадлежности к чему-то высокому. Неужели он сам загнал себя в этот угол?

Нежелание признаться себе в этом придало ему сил. Отмахнувшись от назойливых сомнений, он ловко изогнулся, нащупал оголённой ступнёй холодную поверхность прикроватной тумбочки и оттолкнулся от неё, что есть сил. Всего нескольких секунд над чайными дюнами дали ему возможность разглядеть в полумраке дверной косяк, и, когда тяжесть тела вновь потянула на дно, он рванул вперёд, вытянулся, насколько это было возможно, и ухватился дрожащей ладонью за спасительный борт в виде металлической ручки.

Пол был прохладным на ощупь. Не скрывая удовольствия, он прислонился к нему щекой и, затаив дыхание, смотрел на дверь, которую поспешно закрыл за собой. В коридоре царила тишина и немного густая темнота. Прошло несколько секунд, прежде чем он решил, что выбрался из чёртового плена. Перевернувшись на спину, он закрыл глаза и блаженно улыбнулся: это безумие позади, оно заперто в этой комнате, заточено навсегда. Ничто не заставит его открыть эту дверь. Невзирая на чай, порождённый его работой, он закончит её в здоровом рассудке и согласии с собой, он разберётся в своей амбивалентности, он…

– Мяу?

Нет.

Тишину квартиры прорезали звуки лёгкого царапания: сначала неуверенного, а потом всё более и более настойчивого.

Господи, нет.

Он прислонился лбом к двери и прислушался. Когти нерешительно скребли по лакированному дереву и этот звук возвращал страх и чувство очередного поражения.

– Боже, – тихо выдохнул он. – Боже, мне так жаль, так чертовски жаль.

К моменту, когда слёзы покрыли глаза туманной плёнкой, уверенность прошла, вернув его в состояние запутавшегося, уставшего, одинокого человека. Склонившись над крошечным просветом под дверью, он сперва пытался сдерживать слёзы, но быстро смирился с тем, что это не в его силах.

Оникс остался во власти чая.

***

Прошло почти пятьдесят часов, прежде чем хриплое мяуканье Оникса прекратилось. Сначала он безостановочно царапал дверь, истерично выл и бился о неё (вряд ли глухие удары могли быть следствием чего-то другого), но постепенно силы покидали его. Особенно это было слышно в голосе: некогда мелодичное мурчание за нехваткой воды превратилось в обрывистые, надрывные звуки. К концу вторых суток попытки вырваться из спальни сменились простым непониманием: он больше не ломился на свободу грозным криком, он лишь тихо вопрошал, почему хозяин оставил его.

Два дня и две ночи прошли на холодном полу коридора. В голове эхом отдавался каждый звук, издаваемый по ту сторону двери. Первые два часа он боролся с желанием помочь Ониксу хотя бы пищей, которую можно просунуть в щель под дверью, но, когда там стали появляться первые листья чая, рвущегося на свободу вместе с котом, дыра была тут же залатана плотной тряпкой – и с той секунды он не сдвигался с места. Отлучиться хоть на секунду означало упустить момент наступления, а сейчас, когда враг пролил первую кровь, страх был сильнее, чем когда-либо. В животной паранойе он не мог сомкнуть глаза ни на минуту и лишь безотрывно смотрел на дверной проём.

Когда Оникс притих, время снова потекло быстрее. Он перестал думать о том, как давно сидит под этой дверью. Смерть домашнего питомца вернула квартире былую тишину, нарушаемую лишь собственным дыханием и тихим шелестом по ту сторону баррикад: чай без сомнений рос в количестве. Силуэт двери надёжно отложился в памяти: каждая неровность на лакированной поверхности была осмотрена вдоль и поперёк за неимением ничего другого, на чём можно было сконцентрировать своё внимание. Казалось, что это было идеальным временем для самоанализа и записи рассуждений, но ему никак не удавалось избавиться от картины того, как Оникс пытался спастись – звуков его страданий оказалось достаточно, чтобы воображение дорисовало все те детали, что видел только чай. В результате мысли сплетались в клубок страха, отрешённости и одиночества, наедине с которым он провёл несколько дней на полу коридора своей квартиры.

Неизвестно, как долго бы он находился в этом трансовом состоянии, если бы густую сосредоточенность не нарушил резкий звук. В мрачной неуравновешенности квартиры дверной звонок испугал его: несколько секунд он отчаянно цеплялся за надежду, что это лишь игра его нестабильного разума, но звук повторился раз, два, а после ворвался в тишину с тревожащей настойчивостью.

Туман в голове вмиг стал чуть более прозрачным, поскольку на смену опустошённости пришёл острый страх, что кто-то может стать свидетелем происходящего, а этого нельзя было позволить. Кто бы там ни был, нужно прогнать его, заставить уйти и не тревожить самобытность этого дома. Звонок продолжал нарушать все правила приличия, вламываясь в каждый сантиметр личного пространства, что ещё не был порабощён чаем. Он нагло прерывал любую мыслительную цепочку, отчего цель вернуть тишину оказалась сильнее желания сохранить происходящее в этой квартире в тайне.

Пошатываясь, он попытался подняться на ноги и даже сделал несколько шагов, но несколько дней без пищи и сна дали о себе знать: мир стал крениться перед глазами, и он рухнул обратно на пол, со всего размаху врезавшись локтем в заляпанное зеркало прихожей. Звук разбитого стекла испугал даже больше осколков, распоровших кожу руки – кровь быстро полилась из порезов, будто не желая теперь принадлежать этому телу. К моменту, как ему удалось встать, опираясь на холодные стены, звонок стал просто невыносимым.

Убеждённость в том, что его внешний вид отпугнёт любых незваных гостей, он надавил на ручку и распахнул дверь. Прошло насколько секунд, прежде чем глаза приспособились к яркому свету тамбура, и он увидел, что на пороге стоит человек, лицо которого оказалось куда более знакомым, чем он надеялся. Не более чем в метре от хозяина квартиры стоял его брат.

***

– Я справлюсь.

Отговорить Роба звонить в скорую оказалось сложнее, чем объяснить происходящее: тот почти не задавал вопросов и только в ужасе оглядывал грязную квартиру, хаос которой стал её единственной возможной характеристикой. Несмотря на то, что гостиная сохранила толику уюта, некогда ей присущего, Роберт сюда явно не вписывался: облачённый в чёрные брюки и рубашку, что, казалось, была сшита специально для него, он не подходил этому месту.

– Ты хоть слышишь себя? Взгляни на это, – Роб многозначительно провёл в воздухе рукой, указывая на окурки, смятую одежду и исписанные листки бумаги. – Ты живёшь в помойке и даже не замечаешь этого.

– Если бы я знал, что ты придёшь я бы прибрался, – пробормотал он в ответ, хотя и понимал, что скорее предпочёл не впускать его в дом, чем терпеть разговоры о том, сколько контроля осталось в его жизни. Главное, чтобы Роберт не отправился в спальню, нужно всеми силами держать его здесь. Речь едва складывалась в осмысленные предложения, тело изнывало от усталости, рука, отмытая от осколков и перевязанная бинтами, что брат отрыл в аптечке, продолжала кровоточить, но сильнее всего казалось желание оказаться в тёплой мягкой кровати и не просыпаться месяцами.

– Я звонил, но ты ни разу не поднял трубку. Боже, да ты едва говорить в состоянии.

Он прав, с точки зрения быта настали не лучшие времена, и отрицать это было бы самообманом. Но эта цена, которую стоило заплатить, чтобы достичь чего-то, чему препятствовал социум и вечный порядок.

– Я был занят. Я работал, очень много работал. Но это оправданно, я очень близок к завершению, понимаешь? Я чувствую, как я близок, нужно просто собраться, отступать сейчас никак нельзя.

Роберт не сразу ответил. Он провёл рукой по волосам, помассировал веки и откинулся на спину дивана.

– Послушай, я буду с тобой честен сейчас. Я понятия не имею, о чём ты говоришь, но твоё поведение и твой… – он выдержал паузу, пытаясь подобрать подходящее слово, – образ жизни меня очень пугают. Я не знаю, как давно ты выходил из дома, сколько ты спишь и как питаешься, но вид у тебя паршивый. С этим нужно что-то делать.

– Я не….

– Плевал я на твоё согласие, – Роб перестал оглядывать комнату и взглянул брату прямо в глаза. Во взгляде его не было и тени сомнения. – Может тебе и кажется, будто всё в порядке, но ты явно не в том состоянии, чтобы распоряжаться своей жизнью самостоятельно.

– Да что ты знаешь о моей жизни? – внезапный прилив злости заставил боль отступить. – Сколько мы не виделись? Два года? Три? А сейчас ты заявляешься на порог моего дома и собираешься учить меня чему-то? Ты не имеешь никакого права вести себя так, будто знаешь больше моего.

Казалось, Роберт был удивлён такому уверенному отторжению. Слегка склонив голову, он немного изменился в лице: его черты смягчились, а голос стал мягче:

– Я знаю, что виноват, тебе не нужно напоминать об этом. Мне жаль, что я почти не общался с тобой после свадьбы, но ты и сам закрылся после того, как Томас попал в аварию.

– Не смей произносить его имя.

– Чёрт возьми, – Роберт красноречиво махнул на меня рукой, – разговоры с тобой как прогулка по минному полю. Ты меня извини, конечно, но я не собираюсь одёргивать себя из-за того, что ты готов оскорбляться на каждую мою фразу.

Он не ответил: злость была вторым дыханием, но спустя всего несколько предложений она вновь оставила его без сил. К своему удивлению, он обнаружил, что разговор с Робертом не раздражает его. Разумеется, он всё ещё далёк от понимания, но его прямота чем-то успокаивала, а тот факт, что за весь разговор он упомянул свою семью лишь единожды, вызывал какое-никакое уважение.

– Эвелин познакомила меня со своей подругой, и я тут же вспомнил о тебе. Она тоже обожает чай, философов всяких читает – в общем, вам есть что обсудить. А слышал бы ты, как она разговаривает: ни черта не понятно, но звучит крайне красиво. Мне показалось, что если и есть в этом мире люди, способные повлиять на тебя, то она явно входит в их число.

– С твоей назойливостью я удивлён, что мой телефон ещё не разрывается от её звонков.

Роб слегка покраснел.

– О, она звонила. Просто ты был недоступен.

Грудь немного заныла, когда после реплики Роберта тело пробрал лёгкий приступ смеха. Это было странное чувство, почти забытое. Сколько месяцев прошло с тех пор, когда он в последний раз смеялся? Казалось, это было в другой жизни. Роб был рад видеть, что сумел как-то развеселить брата. Пододвинувшись ближе, он продолжил:

– Я знаю, что ты не впустишь меня в свою жизнь так просто спустя столько лет. Много воды утекло и, буду честен, я едва узнаю тебя теперь. Но если в тебе осталось хоть немного понимания, что я желаю тебе добра, встреться с ней. Один вечер общения с людьми – это всё, о чём я прошу.

– По крайней мере, пока что.

– Что?

– Пока что единственное, о чём ты просишь.

Роб тепло улыбнулся, но не отступил. Склонившись над братом, он терпеливо ждал ответа.

– Ладно, пускай будет по-твоему, – сопротивляться дальше казалось бессмысленным. В конце концов, это не худшая идея, в особенности, если та девушка и правда окажется способной понять важность его трудов.

– Вот и замечательно, – Роберт явно был доволен победой, пусть и небольшой. Удобно развалившись на диване, он прикрыл веки и прислонил голову к спинке. – Теперь можно поболтать и о чём-то менее серьёзном. Где, кстати, Оникс?

***

Место и правда было весьма уютным: белые мягкие диваны, изящные стеклянные столики, удобные стулья с плетёными спинками. Вместо громоздких люстр с потолка свисали лампочки в стиле ретро, на стенах висели изображения знаменитых актёров за чашкой кофе, а на фоне, не прерываясь, играла спокойная, размеренная музыка. Оказаться в таком заведении спустя несколько месяцев жизни в грязной квартире было несколько неудобно, но его спутница быстро вернула ему чувство принадлежности: пока она рассказывала о творчестве Мунка и рассуждала о вкладе Джузеппе Торнаторе в кинематограф, он чувствовал себя в своей тарелке. Внимательно изучив список чаёв в наличии, он остановился на китайском Ганпаудер: терпком, слегка горьковатом зелёном сорте с листьями в виде маленьких чёрных шариков, от которых вода окрашивалась в светло-жёлтый цвет. Когда к их столику принесли чабань с керамическим чайником и двумя кристально-белыми пиалами, он педантично разлил чай и сделал несколько глотков. Родной вкус погрузил его в краткосрочную ностальгию, и он преисполнился веры, что он находится именно там, где он должен быть сейчас: уютное заведение с понимающим человеком, разве не в этом спокойствие? Несколько часов он проведёт здесь, беззаботно философствуя о высоком, а после отправится домой и, воссоединившись с чаем, продолжит работу.

– Тебя что-то беспокоит?

Её вопрос вывел из размышлений и немного встревожил. Неужели даже сейчас он выглядит отстранённым? Конечно, он возвращался к мыслям о себе и саморазвитии снова и снова, но это редко мешало разговорам. Вполне вероятно, что всё дело в его отношениях с социумом: он нарочно отвергал предлагаемые им блага так долго, что сейчас идея продолжить работу была уже не целью, а самым настоящим желанием.

– Позволь спросить кое-что, – начал он. – Сидеть на полу, окружённым стульями, это нонконформизм или осознанный выбор?

Она дерзко откинула прядку волос со лба и, немного пожевав губы, быстро выпалила:

– Это глупость.

Глупость? Выходит, им движет не выбор пути самопознания, а безрассудство? Он опустил взгляд на пиалу, которую обхватил костлявыми пальцами, и заглянул внутрь: в медовой, светлой жидкости плавали крошечные чёрные чаинки: они всплывали и опускались на дно, медленно кружась в янтарном эфире.

– Но что, если… – голос немного дрожал. Он отчаянно пытался вдохнуть глубже, вернуться в состояние спокойствия, но никак не мог оторвать взгляд от тёмных чаинок, тянущих с собой на дно. – Что, если это стремление найти себя через аскетизм?

Несколько секунд тишины, прерываемой только тихой музыкой, показались вечностью.

– Прости, я не уверена, что понимаю…

***

Той ночью он сжёг весь чай.