Читать книгу Кругосветная география русской поэзии - Эльдар Ахадов, Эльдар Алихасович Ахадов - Страница 16

Раздел I.
Мир глазами поэтов
Европа
Италия

Оглавление

Майков Аполлон Николаевич


Пора, пора! Уж утро славит птичка,

И свежестью пахнуло мне в окно.

Из города зовет меня давно

К полям широким старая привычка.

Возьмем коней, оставим душный Рим,

И ряд дворцов его тяжеловесных,

И пеструю толпу вдоль улиц тесных,

И воздухом подышим полевым.

О! как легко! как грудь свободно дышит!

Широкий горизонт расширил душу мне…

Мой конь устал… Мысль бродит в тишине,

Земля горит, и небо зноем пышет…

Сабинских гор неровные края

И Апеннин верхи снеговенчанны,

Шум мутных рек, бесплодные поля,

И, будто нищий с ризою раздранной,

Обломок башни, обвитой плющом,

Разбитый храм с остатком смелых сводов

Да бесконечный ряд водопроводов

Открылися в тумане голубом…

Величие и ужас запустенья…

Угрюмого источник вдохновенья…

Всё тяжко спит, всё умерло почти…

Лишь простучит на консульском пути

По гладким плитам конь поселянина,

И долго дикий всадник за горой

Виднеется, в плаще и с палкой длинной,

И в шапке острой… Вот в тени руины

Еще монах усталый и босой,

Окутавшись широким капюшоном,

Заснул, склонясь на камень головой,

А вдалеке, под синим небосклоном,

На холме мазанка из глины и ветвей,

И кипарис чернеется над ней…

Измученный полудня жаром знойным,

Вошел я внутрь руин, безвестных мне.

Я был объят величьем их спокойным.

Глядеть и слушать в мертвой тишине

Так сладостно!.. Тут целый мир видений!..

То цирк был некогда, теперь он опустел,

Полынь и терн уселись на ступени,

Там, где народ ликующий шумел,

Близ ложи цезарей еще лежали

Куски статуй, курильниц и амфор:

Как будто бы они здесь восседали

Еще вчера, увеселяя взор

Ристанием… но по арене длинной

Цветистый мак пестреет меж травой

И тростником, и розой полевой,

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул,

«Я голоден, – со злобою взывая.-

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она – Италия святая!»


Иванов Вячеслав Иванович


Покорный день сходил из облаков усталых,

И, как сомкнутые покорные уста,

Была беззвучна даль, и никла немота

Зеленохвостых чащ и немощь листв увялых,


И кроткою лилась истомой теплота

На нищий блеск дубов, на купы пиний малых,

И влажная земля, под тленьем кущ опалых,

Была, как Смерть и Сев, смиренна и свята…


Таким явился мне, – о мертвая Равенна! —

Твой лес прославленный, – ты, в лепоте святынь,

Под златом мозаик хранительных забвенна!


И был таков твой сон и скорбь твоих пустынь,

Где веет кротко Смерть, под миром Крыл лелея

Мерцающую Жизнь, как бледный огнь елея.


Майков Аполлон Николаевич


Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса,

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже – его самого с его кистью!


Мей Лев Александрович


БАРКАРОЛА

Стихнул говор карнавала,

На поля роса упала,

Месяц землю серебрит,

Все спокойно, море спит.

Волны нянчают гондолу…

«Спой, синьора, баркаролу!

Маску черную долой,

Обойми меня и пой!..»

«Нет, синьор, не скину маски,

Не до песен, не до ласки:

Мне зловещий снился сон,

Тяготит мне сердце он».

«Сон приснился, что ж такое?

Снам не верь ты, все пустое,

Вот гитара, не тоскуй,

Спой, сыграй и поцелуй!..»

«Нет, синьор, не до гитары:

Снилось мне, что муж мой старый

Ночью тихо с ложа встал,

Тихо вышел на канал,

Завернул стилет свой в полу

И в закрытую гондолу —

Вон, как эта, там вдали —

Шесть немых гребцов вошли…»


Ходасевич Владислав Фелицианович


БРЕНТА

Адриатические

волны!

О, Брента…


«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.


Пушкин Александр Сергеевич


Близ мест, где царствует Венеция златая,

Один, ночной гребец, гондолой управляя,

При свете Веспера по взморию плывет,

Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальных умыслов, не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой,

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.


Иванов Вячеслав Иванович


В КОЛИЗЕЕ


                    Great is their love, who love in sin and fear.

                                                                               Byron

                        Велика тех любовь,

                                                кто любят во грехе и страхе.

                                                                               Байрон


День влажнокудрый досиял,

Меж туч огонь вечерний сея.

Вкруг помрачался, вкруг зиял

Недвижный хаос Колизея.

Глядели из стихийной тьмы

Судеб безвременные очи…

День бурь истомных к прагу ночи,

День алчный провожали мы —

Меж глыб, чья вечность роковая

В грехе святилась и крови,

Дух безнадежный предавая

Преступным терниям любви,

Стеснясь, как два листа, что мчит,

Безвольных, жадный плен свободы,

Доколь их слившей непогоды

Вновь легкий вздох не разлучит…


Бунин Иван Алексеевич


СИЦИЛИЯ

Монастыри в предгориях глухих,

Наследие разбойников морских,

Обители забытые, пустые, —

Моя душа жила когда-то в них:

Люблю, люблю вас, келии простые,

Дворы в стенах тяжелых и нагих,

Валы и рвы, от плесени седые,

Под башнями кустарники густые

И глыбы скользких пепельных камней,

Загромоздивших скаты побережий,

Где сквозь маслины кажется синей

Вода у скал, где крепко треплет свежий,

Соленый ветер листьями маслин

И на ветру благоухает тмин!


Пастернак Борис Леонидович


ВЕНЕЦИЯ

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем Скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски,

И гондолы рубили привязь,

Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.


Лермонтов Михаил Юрьевич


ВЕНЕЦИЯ

1

Поверхностью морей отражена,

Богатая Венеция почила,

Сырой туман дымился, и луна

Высокие твердыни осребрила.

Чуть виден бег далекого ветрила,

Студеная вечерняя волна

Едва шумит вод веслами гондолы

И повторяет звуки баркаролы.

2

Мне чудится, что это ночи стон,

Как мы, своим покоем недовольной,

Но снова песнь! и вновь гитары звон!

О, бойтеся, мужья, сей песни вольной.

Советую, хотя мне это больно,

Не выпускать красавиц ваших, жен,

Но если вы в сей миг неверны сами,

Тогда, друзья! да будет мир меж вами!

3

И мир с тобой, прекрасный Чичизбей,

И мир с тобой, лукавая Мелина.

Неситеся по прихоти морей,

Любовь нередко бережет пучина,

Хоть и над морем царствует судьбина,

Гонитель вечный счастливых людей,

Но талисман пустынного лобзанья

Уводит сердца темные мечтанья.

4

Рука с рукой, свободу дав очам,

Сидят в ладье и шепчут меж собою,

Она вверяет месячным лучам

Младую грудь с пленительной рукою,

Укрытые досель под епанчою,

Чтоб юношу сильней прижать к устам,

Меж тем вдали, то грустный, то веселый,

Раздался звук обычной баркаролы:

Как в дальнем море ветерок,

Свободен вечно мой челнок,

Как речки быстрое русло,

Не устает мое весло.

Гондола по воде скользит,

А время по любви летит,

Опять сравняется вода,

Страсть не воскреснет никогда.


Пушкин Александр Сергеевич


Везувий зев открыл – дым хлынул клубом – пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется – с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Под каменным дождем, под воспаленным прахом,

Толпами, стар и млад, бежит из града вон.


Гумилёв Николай Степанович


Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне —

Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы, крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.


Тютчев Фёдор Иванович


ВЕНЕЦИЯ

Дож Венеции свободной

Средь лазоревых зыбей,

Как жених порфирородный,

Достославно, всенародно

Обручался ежегодно

С Адриатикой своей.

И недаром в эти воды

Он кольцо свое бросал:

Веки целые, не годы

(Дивовалися народы),

Чудный перстень воеводы

Их вязал и чаровал…

И чета в любви и мире

Много славы нажила —

Века три или четыре,

Все могучее и шире,

Разрасталась в целом мире

Тень от львиного крыла.

А теперь?

В волнах забвенья

Сколько брошенных колец!..

Миновались поколенья, —

Эти кольца обрученья,

Эти кольца стали звенья

Тяжкой цепи наконец!..


Ходасевич Владислав Фелицианович


ГЕНУЯ

Красный Марс восходит над агавой,

Но прекрасней светят нам они —

Генуи, в былые дни лукавой,

Мирные, торговые огни.

Меркнут гор прибрежные отроги,

Пахнет пылью, морем и вином.

Запоздалый ослик на дороге

Торопливо плещет бубенцом…

Не в такой ли час, когда ночные

Небеса синели надо всем,

На таком же ослике Мария

Покидала тесный Вифлеем?

Топотали частые копыта,

Отставал Иосиф, весь в пыли…

Что еврейке бедной до Египта,

До чужих овец, чужой земли?

Плачет мать. Дитя под черной тальмой

Сонными губами ищет грудь,

А вдали, вдали звезда над пальмой

Беглецам указывает путь.


Ходасевич Владислав Фелицианович


«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»

Все это неправда, но стыдно смеяться.

Смотри, как стоят за колонной колонна

Вот в этом палаццо.

Вдали затихает вечерняя Пьяцца,

Беззвучно вращается свод небосклона,

Расшитый звездами, как шапка паяца.

Минувшее – мальчик, упавший с балкона…

Того, что настанет, не нужно касаться…

Быть может, и правда – жила Дездемона

Вот в этом палаццо?..


Брюсов Валерий Яковлевич


ДАНТЕ В ВЕНЕЦИИ

По улицам Венеции, в вечерний

Неверный час, блуждал я меж толпы,

И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,

Манили в вечность, в переменах тени

Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений

Являл очам, чего уж больше нет,

Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,

Я упивался невозможным чудом,

Но тяжек был мне дружеский привет…

В тот вечер улицы кишели людом,

Во мгле свободно веселился грех,

И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,

И зверские мелькали мимо лица…

И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы

Угрюмый облик предо мной возник.

Так иногда с утеса глянут птицы, —

То был суровый, опаленный лик.

Не мертвый лик, но просветленно-страстный.

Без возраста – не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,

Случайный отблеск будущих веков,

Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Мгновенно замер говор голосов,

Как будто в вечность приоткрылись двери,

И я спросил, дрожа, кто он таков.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.


Веневитинов Дмитрий Владимирович


ИТАЛИЯ

Италия, отчизна вдохновенья!

Придет мой час, когда удастся мне

Любить тебя с восторгом наслажденья,

Как я люблю твой образ в светлом сне.

Без горя я с мечтами распрощаюсь,

И наяву, в кругу твоих чудес,

Под яхонтом сверкающих небес,

Младой душой по воле разыграюсь.

Там радостно я буду петь зарю

И поздравлять царя светил с восходом,

Там гордо я душою воспарю

Под пламенным необозримым сводом.

Как весело в нем утро золотое

И сладостна серебряная ночь!

О мир сует! тогда от мыслей прочь!

В объятьях нег и в творческом покое

Я буду жить в минувшем средь певцов,

Я вызову их сонмы из гробов!

Тогда, о Тасс! твой мирный сон нарушу,

И твой восторг, полуденный твой жар

Прольет и жизнь, и песней сладких дар

В холодный ум и в северную душу.


Тютчев Фёдор Иванович


ИТАЛЬЯНСКАЯ VILLA1

И распростясь с тревогою житейской

И кипарисной рощей заслонясь —

Блаженной тенью, тенью элисейской

Она заснула в добрый час.

И вот уж века два тому иль боле,

Волшебною мечтой ограждена,

В своей цветущей опочив юдоле,

На волю неба предалась она.

Но небо здесь к земле так благосклонно!..

И много лет и теплых южных зим

Провеяло над нею полусонно,

Не тронувши ее крылом своим.

По-прежнему в углу фонтан лепечет,

Под потолком гуляет ветерок,

И ласточка влетает и щебечет…

И спит она… и сон ее глубок!..

И мы вошли… Всё было так спокойно!

Так всё от века мирно и темно!..

Фонтан журчал… Недвижимо и стройно

Соседний кипарис глядел в окно.

Вдруг всё смутилось: судорожный трепет

По ветвям кипарисным пробежал, —

Фонтан замолк – и некий чудный лепет,

Как бы сквозь сон, невнятно прошептал:

«Что это, друг? Иль злая жизнь недаром,

Та жизнь, увы! что в нас тогда текла,

Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,

Через порог заветный перешла?»


Козлов Иван Иванович


К ИТАЛИИ

В. А. Жуковскому


Лети со мной к Италии прелестной,

Эфирный друг, фантазия моя!

Земля любви, гармонии чудесной,

Где радостей веселая семья

Взлелеяна улыбкою небесной,

Италия, Торкватова земля,

Ты не была, не будешь мною зрима,

Но как ты мной, прекрасная, любима!

Мне видятся полуденные розы,

Душистые лимонные леса,

Зеленый мирт и виноградны лозы,

И синие, как яхонт, небеса.

Я вижу их – и тихо льются слезы…

Италия, мила твоя краса,

Как первое любви младой мечтанье,

Как чистое младенчества дыханье.

С высот летят сияющие воды,

Жемчужные – над безднами горят,

Таинственных видений хороводы

Прозрачные – вкруг гор твоих кипят,

Твои моря, не зная непогоды,

Зеленые – струятся и шумят,

Воздушный пир – твой вечер благодатный

С прохладою и негой ароматной.

Луна взошла, а небосклон пылает

Последнею багряною зарей,

Высокий свод безоблачно сияет,

Весь радужной подернут пеленой,

И яркий луч, сверкая, рассыпает

Блеск розовый над сонною волной,

Но гаснет он под ризою ночною,

Залив горит, осеребрен луною.

И я несусь волшебными крылами

К развенчанной царице волн морских:

Там звук октав с любовью и мечтами

При сладостном мерцанье звезд ночных,

Там Байрон пел, там бродит меж гробами

Тень грозная свободы дней былых,

Там в тишине как будто слышны стоны

Пленительной, невинной Десдемоны.

Но вдруг печаль, Италия, стеснила

Души восторг и светлые мечты,

Слезами ты и кровью искупила

Дар пагубный чудесной красоты,

Она к тебе рать буйную манила

Угрюмых гор с туманной высоты,

И враг – твой бич, и гордый избавитель —

Не мирный друг, но хищный притеснитель.*

А ты прими от сердца завещанье,

Певец, Орфей полуночной страны!

Ты будешь зреть тех волн очарованье

И нежный блеск над Брентою луны,

И вспомнишь ты дум пламенных мечтанье

И юных лет обманутые сны.

О, в сладкий час, душою посвященный

Друзьям живым и праху незабвенной,

Когда в пылу сердечных упоений

Ты звонких струн таинственной игрой

Сольешь, о друг, ряд северных видений

С небесною Италии красой,

И, может быть, в толпе родных явлений

Промчусь и я, как призрак, над тобой, —

Скажи земле певца Иерусалима,

Как мной была прекрасная любима!


Иванов Вячеслав Иванович


ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

Е. С. Кругликовой


Кто знает край, где свой – всех стран школяр?

Где молодость стопой стремится спешной,

С огнем в очах, чела мечтой безгрешной

И криком уст, – а уличный фигляр

Толпу зевак собрал игрой потешной?

Где вам венки, поэт, трибун, маляр,

В дыму и визгах дев? Где мрак кромешный

Дант юный числил, мыслил Абеляр?

Где речь вольна и гении косматы?

Где чаще всё, родных степей сарматы,

Проходит сонм ваш, распрей обуян?

Где ткет любовь меж мраморных Диан

На солнце ткань, и Рима казематы

Черны в луне?.. То – град твой, Юлиан!


Плещеев Алексей Николаевич


Люблю стремиться я мечтою

В ту благодатную страну,

Где мирт, поникнув головою,

Лобзает светлую волну,

Где кипарисы величаво

К лазури неба вознеслись,

Где сладкозвучные октавы

Из уст Торкватовых лились,

Где Дант, угрюмый и суровый,

Из ада тени вызывал,

К стопам Лауры свой лавровый

Венец Петрарка повергал,

Где Рафаэль, благоговея,

Изображал мадонны лик,

Из массы мрамора Психею

Кановы мощный перст воздвиг,

Где в час, когда луны сияньем

Залив широкий осребрен

И ароматное дыханье

Льют всюду роза и лимон, —

Скользит таинственно гондола

По влаге зыбкой и немой,

И замирает баркарола,

Как поцелуй, в тиши ночной!..

Где жили вы… Где расцветали

Роскошно-гордою красой!

О, расскажите ж, как мечтали

Вы в стороне волшебной той!

Я вас заслушаюсь… И в очи

Вам устремлю я тихий взгляд —

И небо южной, дивной ночи

Они поэту заменят!..


Иванов Вячеслав Иванович


МОНАСТЫРЬ В СУБИАКО

За мной – вершин лиловый океан,

И крест, и дверь – в конце тропы нагорной,

Где каменных дубов сомкнутый стан

Над кручей скал листвой поникнул черной.

Как стая змей, корней извив упорный,

Проник утес в отверстья старых ран:

Их сеть тверда, как их оплот опорный,

Их сень вотще колеблет ураган.

Вхожу. Со стен святые смотрят тени,

Ведут во мглу подземную ступени,

Вот жертвенник: над ним – пещерный свод.

Вот вертоград: нависли скал угрозы,

Их будит гром незримых дольних вод,

А вкруг горят мистические розы.


Гумилёв Николай Степанович


МАНЛИЙ

Манлий сброшен. Слава Рима,

Власть все та же, что была,

И навеки нерушима,

Как Тарпейская скала.

Рим, как море, волновался,

Разрезали вопли тьму,

Но спокойно улыбался

Низвергаемый к нему.

Для чего ж в полдневной хмаре,

Озаряемый лучом,

Возникает хмурый Марий

С окровавленным мечом?


МОРЕПЛАВАТЕЛЬ ПАВЗАНИЙ

Мореплаватель Павзаний

С берегов далеких Нила

В Рим привез и шкуры ланей,

И египетские ткани,

И большого крокодила.

Это было в дни безумных

Извращений Каракаллы.

Бог веселых и бездумных

Изукрасил цепью шумных

Толп причудливые скалы.

В золотом, невинном горе

Солнце в море уходило,

И в пурпуровом уборе

Император вышел в море,

Чтобы встретить крокодила.

Суетились у галеры

Бородатые скитальцы.

И изящные гетеры

Поднимали в честь Венеры

Точно мраморные пальцы.

И какой-то сказкой чудной,

Нарушителем гармоний,

Крокодил сверкал у судна

Чешуею изумрудной

На серебряном понтоне.


Мережковский Дмитрий Сергеевич


НА ОЗЕРЕ КОМО

Кому страдание знакомо,

Того ты сладко усыпишь,

Тому понятна будет, Комо,

Твоя безветренная тишь.

И по воде, из церкви дальной,

В селеньи бедных рыбаков,

Ave Maria – стон печальный,

Вечерний звон колоколов…

Здесь горы в зелени пушистой

Уютно заслонили даль,

Чтобы волной своей тенистой

Ты убаюкало печаль.

И обещанье так прекрасно,

Так мил обманчивый привет,

Что вот опять я жду напрасно,

Чего, я знаю, в мире нет.


Козлов Иван Иванович


Над темным заливом, вдоль звучных зыбей

Венеции, моря

царицы,

Пловец полуночный в гондоле своей

С вечерней зари до

денницы

Рулем беззаботным небрежно сечет

Ленивую влагу

ночную,

Поет он Ринальда, Танкреда поет,

Поет Эрминию

младую,

Поет он по сердцу, сует удален,

Чужого суда не

страшится,

И песней любимой невольно пленен,

Над бездною весело

мчится.

И я петь люблю про себя, в тишине,

Безвестные песни

мечтаю,

Пою, и как будто отраднее мне,

Я горе мое забываю,

Как ветер ни гонит мой бедный челнок

Пучиною жизни

мятежной,

Где я так уныло и так одинок

Скитаюсь во тьме

безнадежной…


Дельвиг Антон Антонович


НАДПИСЬ НА СТАТУЮ ФЛОРЕНТИЙСКОГО МЕРКУРИЯ

Перст указует на даль, на главе развилися крылья,

Дышит свободою грудь, с легкостью дивною он,

В землю ударя крылатой ногой, кидается в воздух…

Миг – и умчится! Таков полный восторга певец.


Баратынский Евгений Абрамович


Небо Италии, небо Торквата,

Прах поэтический древнего Рима,

Родина неги, славой богата,

Будешь ли некогда мною ты зрима?

Рвется душа, нетерпеньем объята,

К гордым остаткам падшего Рима!

Снятся мне долы, леса благовонны,

Снятся упадших чертогов колонны!


Ходасевич Владислав Фелицианович


Нет ничего прекрасней и привольней,

Чем навсегда с возлюбленной расстаться

И выйти из вокзала одному.

По-новому тогда перед тобою

Дворцы венецианские предстанут.

Помедли на ступенях, а потом

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,

Вдохни свободно запах рыбы, масла

Прогорклого и овощей лежалых

И вспомни без раскаянья, что поезд

Уж Мэстре, вероятно, миновал.

Потом зайди в лавчонку banco lotto,

Поставь на семь, четырнадцать и сорок,

Пройдись по Мерчерии, пообедай

С бутылкою «Вальполичелла». В девять

Переоденься, и явись на Пьяцце,

И под финал волшебной увертюры

«Тангейзера» – подумай: «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо и горьковато.


Гумилёв Николай Степанович


ОСНОВАТЕЛИ

Ромул и Рем взошли на гору,

Холм перед ними был дик и нем.

Ромул сказал: «Здесь будет город».

«Город, как солнце» – ответил Рем.

Ромул сказал: «Волей созвездий

Мы обрели наш древний почет».

Рем отвечал: «Что было прежде,

Надо забыть, глянем вперед».

«Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, —

Здесь будет дом наш, открытый всем».

«Но надо поставить ближе к дому

Могильные склепы», – ответил Рем.


Бродский Иосиф Александрович


ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

(Из Марциала)


Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

чем наряда перемены у подруги.


Дева тешит до известного предела —

дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

ни объятье невозможно, ни измена!


Посылаю тебе, Постум, эти книги

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

Все интриги, вероятно, да обжорство.


Я сижу в своем саду, горит светильник.

Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных —

лишь согласное гуденье насекомых.


Здесь лежит купец из Азии. Толковым

был купцом он – деловит, но незаметен.

Умер быстро: лихорадка. По торговым

он делам сюда приплыл, а не за этим.


Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.

Он в сражениях Империю прославил.

Столько раз могли убить! а умер старцем.

Даже здесь не существует, Постум, правил.


Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря.


И от Цезаря далеко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники – ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.


Этот ливень переждать с тобой, гетера,

я согласен, но давай-ка без торговли:

брать сестерций с покрывающего тела

все равно, что дранку требовать у кровли.


Протекаю, говоришь? Но где же лужа?

Чтобы лужу оставлял я, не бывало.

Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,

он и будет протекать на покрывало.


Вот и прожили мы больше половины.

Как сказал мне старый раб перед таверной:

«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».

Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.


Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.

Разыщу большой кувшин, воды налью им…

Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?

Неужели до сих пор еще воюем?


Помнишь, Постум, у наместника сестрица?

Худощавая, но с полными ногами.

Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.

Жрица, Постум, и общается с богами.


Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.

Или сливами. Расскажешь мне известья.

Постелю тебе в саду под чистым небом

и скажу, как называются созвездья.


Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,

долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

там немного, но на похороны хватит.


Поезжай на вороной своей кобыле

в дом гетер под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили,

чтоб за ту же и оплакивали цену.


Зелень лавра, доходящая до дрожи.

Дверь распахнутая, пыльное оконце.

Стул покинутый, оставленное ложе.

Ткань, впитавшая полуденное солнце.


Понт шумит за черной изгородью пиний.

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.


Евтушенко Евгений Александрович


ПРОЦЕССИЯ С МАДОННОЙ

Людовико Коррао


В городишке тихом Таормина

стройно шла процессия с мадонной.

Дым от свеч всходил и таял мирно,

невесомый, словно тайна мига.


Впереди шли девочки – все в белом,

и держали свечи крепко-крепко.

Шли они с восторгом оробелым,

полные собой и миром целым.


И глядели девочки на свечи,

и в неверном пламени дрожащем

видели загадочные встречи,

слышали заманчивые речи.


Девочкам надеяться пристало.

Время обмануться не настало,

но как будто их судьба, за ними

позади шли женщины устало.


Позади шли женщины – все в черном,

и держали свечи тоже крепко.

Шли тяжелым шагом удрученным,

полные обманом уличенным.


И глядели женщины на свечи

и в неверном пламени дрожащем

видели детей худые плечи,

слышали мужей тупые речи.


Шли все вместе, улицы минуя,

матерью мадонну именуя,

и несли мадонну на носилках,

будто бы стоячую больную.


И мадонна, видимо, болела

равно и за девочек и женщин,

но мадонна, видимо, велела,

чтобы был такой порядок вечен.


Я смотрел, идя с мадонной рядом,

ни светло, ни горестно на свечи,

а каким-то двуединым взглядом,

полным и надеждою, и ядом.


Так вот и живу – необрученным

и уже навеки обреченным

где-то между девочками в белом

и седыми женщинами в черном.


Мережковский Дмитрий Сергеевич


ПОМПЕЯ

Над городом века неслышно протекли,

И царства рушились, но пеплом сохраненный,

Доныне он лежит, как труп непогребенный,

Среди безрадостной и выжженной земли.

Кругом – последнего мгновенья ужас вечный, —

В низверженных богах с улыбкой их беспечной,

В остатках от одежд, от хлеба и плодов,

В безмолвных комнатах и опустелых лавках

И даже в ларчике с флаконом для духов,

В коробочке румян, в запястьях и булавках,

Как будто бы вчера прорыт глубокий след

Тяжелым колесом повозок нагруженных,

Как будто мрамор бань был только что согрет

Прикосновеньем тел, елеем умащенных.

Воздушнее мечты – картины на стене:

Тритон на водяном чешуйчатом коне,

И в ризах веющих божественные Музы.

Здесь все кругом полно могильной красоты,

Не мертвой, не живой, но вечной, как Медузы

Окаменелые от ужаса черты…


А в голубых волнах белеют паруса,

И дым Везувия, красою безмятежной

Блистая на заре, восходит в небеса,

Подобно облаку, и розовый, и нежный…


Мандельштам Осип Эмилевич


Пусть имена цветущих городов

Ласкают слух значительностью бренной.

Не город Рим живет среди веков,

А место человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,

Священники оправдывают войны,

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.


Блок Александр Александрович


РАВЕННА

Всё, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота

Уже не ввозят мозаик.

И догорает позолота

В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги

Нежнее грубый свод гробниц,

Где зеленеют саркофаги

Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,

Тенист и хладен их порог,

Чтоб черный взор блаженной Галлы,

Проснувшись, камня не прожег.

Военной брани и обиды

Забыт и стерт кровавый след,

Чтобы воскресший глас Плакиды

Не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,

И розы оцепили вал,

Чтоб спящий в гробе Теодорих

О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

Дома и люди – всё гроба.

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре

Равеннских девушек, порой,

Печаль о невозвратном море

Проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,

Ведя векам грядущим счет,

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет.


Мандельштам Осип Эмильевич


РИМ

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят, —

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступье над желтой водой, —

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков, —

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки…

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд, —

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит, —

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки —

В площадь льющихся лестничных рек, —

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.


Вознесенский Андрей Андреевич


РИМСКИЕ ПРАЗДНИКИ


В Риме есть обычай

в Новый год выбрасывать

на улицу старые вещи.

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни —

устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».


Жизнь меняет оперенье,

и летят, как лист в леса,

телеграммы,

объявленья,

милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем

в превращениях твоих,

шкурой сброшенной питона

светят древние бетоны.

Сколько раз ты сбросил их?

Но опять тесны спидометры

твоим аховым питомицам.

Что еще ты натворишь?!

Человечество хохочет,

расставаясь со старьем.

Что-то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаем.

Мы стоим, забыв делишки,

будущим поглощены.

Что в нас плачет, отделившись?

Оленихи, отелившись,

так добры и смущены.

Может, будет год нелегким?

Будет в нем погод нелетных?

Не грусти – не пропадем.

Образуется потом.

Мы летим, как с веток яблоки.

Опротивела грызня.

Но я затем живу хотя бы,

чтоб средь ветреного дня,

детектив глотнувши залпом,

в зимнем доме косолапом

кто-то скажет, что озябла

без меня,

без меня…

И летит мирами где-то

в мрак бесстрастный, как крупье,

наша белая планета,

как цыпленок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет.

Кем-то станет – свистуном?

Или черной, как грачонок,

сбитый атомным огнем?

Мне бы только этим милым

не случилось непогод…

А над Римом, а над миром —

Новый год, Новый год…

…Мандарины, шуры-муры,

и сквозь юбки до утра

лампами

сквозь абажуры

светят женские тела.


Вяземский Пётр Андреевич


РИМ

Рим! всемогущее, таинственное слово!

И вековечно ты, и завсегда ты ново!

Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,

Звучало славой ты на языке земном.

Народы от тебя, волнуясь, трепетали,

Тобой исписаны всемирные скрижали;

И человечества след каждый, каждый шаг

Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,

И доблесть каждую, и каждое стремленье,

Мысль светлую облечь в высокое служенье,

Все, что есть жизнь ума, все, что души есть

страсть —

Искусство, мужество, победа, слава, власть, —

Все выражало ты живым своим глаголом,


1

Вилла (ит.)

Кругосветная география русской поэзии

Подняться наверх