Читать книгу Убийство, шоколад и рояль в кустах - Елена А. Миллер - Страница 3

Домой Глаша вернулась ближе к часу ночи. Но спать не хотелось, после потрясений дня сон не шел.

Но нужно было обязательно отдохнуть. Завтрашний день обещал быть трудным. Да и подняться предстояло рано.

Толик, обнаружив кровь в Готическом зале, тут же хотел вызвать ребят из отделения и «разобраться, кто тут веселиться не по уставу». С большим трудом удалось его уговорить отставить все так, как есть. После двадцатиминутных препирательств, Толик сдался. Он согласился с тем доводом, что этот кровавый натюрморт предназначался уж никак ни для участкового – а для кого-то из компании «Шоколеди». Вот на их-то реакцию и нужно было бы поглядеть завтра утром. Может быть, они смогут как-то объяснить цепь странных событий, произошедших в Усадьбе. Участковый уполномоченный вызвал по телефону пару «хороших ребят» и усадил их в доме, незаметно наблюдать за обстановкой.

После этого Толик и Глафира тихонько исчезли из особняка, договорившись встретиться в половине девятого утра рядом с разбитым окном танцевального зала.

И вот теперь Глаша беспокойно ворочалась под одеялом на своей непомерно большой старинной кровати, с четырьмя толстенными резными столбами, поддерживающими узорный темный балдахин с золотой бахромой и кистями. Беспокойство хозяйки очень мешало спать трем коричневым, в черную полоску, кошкам, которые сытно поужинали и в течении дня нервных потрясений не имели. Они недовольно жмурились на Глафиру с разных концов кровати.

– Убирайтесь вон! – Предложила им Глаша и для вящей убедительности дернула ногой.

Однако, привыкшие за долгие годы совместной жизни ко всему, кошки томно потянулись и перевернулись на другой бок. Их хозяйка благоразумно поступила так же, но желаемого результата не достигла. Одеяло и подушка начали нестерпимо жечь ее.

Не выдержав этого жжения, Глафира поднялась и перебралась в широкое кресло. Залезла в него с ногами и достала из-под подушки два серых конверта с письмами, зачитанных до дыр и выученных наизусть.

Вообще-то, всего писем должно было быть три, но….

Первое пришло через десять дней после отъезда Даниила, и было скорее коротким, чем длинным.

Глаша развернула письмо и прочитала в сотый раз, хотя вполне могла бы просто закрыть глаза и вспомнить его со всеми помарками и сгибами.

«Добрый вечер, душа моя!

Сейчас точно вечер – ты вернулась из мастерской немного уставшая, задумчивая, пахнущая ладаном и воском. Прошла на кухню, накормила трех своих кошек и долго глядела в окно на Верхнюю улицу, на крышу Усадьбы. Потом позвонила бабушке и говорила с ней несколько минут. И только после этого ты вспомнила про такой ненужный в век «электронного диалога» старый громоздкий почтовый ящик. Изредка в него, тем не менее, бросают рекламные проспекты и газеты.

Я зажмуриваюсь и вижу, как ты подходишь нему, вынимаешь бумажный мусор и среди цветных картинок находишь мой серый конверт. Ты сразу понимаешь от кого это письмо, не глядя на адрес и штемпель. Твое бледное лицо остается спокойным, но в глазах появляются две больших блестящих Луны – я видел их той ночью, на кладбище (помнишь?).

В Москве почти ночь, я один на этаже, в своем полутемном кабинете. Работы не много, просто мой организм категорически против возвращения домой.

Я хотел позвонить тебе. Но, держа трубку в руке, понял, что мы ничего не сможем сказать друг другу – будем просто молчать, или, что еще хуже, вежливо обсуждать какие-нибудь пустяки. Электронная почта тоже не внушает мне доверия.

Поэтому я включил настольную лампу, взял лист белой бумаги, ручку и написал крупно: «Добрый вечер, душа моя!» и стало легче….

Собственно, на этом можно и заканчивать. Ты и так все прочтешь между строк.

Добавлю только, что душой я так и остался в Скучном. В мыслях я брожу с тобой по Тополиной аллее, а во сне сижу у костра в старых развалинах, на поросшем ивами холме. Долго ли я смогу терпеть это состояние?

На этом прощаюсь. Нежно целую твои тонкие белые пальцы и хочу, чтобы ты вспоминала меня так же часто, как я тебя.

Инспектор Гирс.»

Всю ту ночь Глафира писала ответ. О том, какого цвета бывают предрассветные облака над ее домом. Еще о том, как счастлива ее подруга Марья, у которой через полтора месяца свадьба. И в конце – очень коротко – о том, что жизнь в городе Скучном стала пустой и бесцветной после отъезда из него «того самого» инспектора Гирса.

Недели через две, или чуть больше, пришло второе письмо. Совсем другое по настроению и тональности.

Глаша вынула из казенного конверта второй лист бумаги и заскользила глазами по крупным прямым строчкам….

«Доброй ночи, душа моя!

Я знал, что ты обязательно ответишь, но я не знал, что тебе так же плохо, как мне. А это значит, что нужно все менять в жизни.

Вчера получил приглашение на свадьбу – от твоей подруги Марьи и моего дорогого друга Анатолия. Они вбили себе в голову, что без моего вмешательства в их жизнь, такое счастье было бы невозможным. Лестно! Но не верно. Нужно ли писать о том, как хочется мне приехать?

Вчера вдруг очень остро и ясно вспомнил, как мы с тобой шли по Верхней улице, и ты сказала мне: «У тебя, сквозь глаза видно небо!» Знаешь, что я сделал? Я спросил у приятеля, правда ли это. Правда ли, что сквозь мои глаза видно московское небо. Мой серьезный товарищ ответил: «Ты что, с ума сошел, инспектор?» И вот что странно, душа моя, – ответ был правильным.

Быть сумасшедшим – такое счастье!

Меня вызывают, заканчиваю!

Р.S. И вот еще что, я больше не хочу целовать тебе только пальцы. Подробности при встрече.

Твой Даниил.»

С третьим письмом получилось не так складно и просто. И вот почему. Ответ Глафира написала тем же вечером. Был он краток и нежен.

«Дорогой мой инспектор!

Только теперь, когда ты написал, что приедешь на свадьбу к нашим друзьям, и что мы опять увидимся – только теперь, я вдруг со всей ясностью осознала, что ты все-таки уехал! Разлука стала реальной. Ты так далеко! И ты очень нам нужен, поверь.

Я жду тебя со всеми твоими подробностями!

Глафира.»

Но за вечером последовала ночь. Посреди которой Глаша проснулась с криком и слезами на глазах. И вот, под утро, выпив горячего кофе, завернувшись в теплый плед, она снова села за стол и продолжила письмо, прямо под своей подписью.

«Сейчас раннее утро, нет и пяти.

Пишу тебе снова, мой дорогой инспектор. Виной всему страшный сон, после которого я проснулась в слезах.

Привиделась мне странная комната, круглая, с множеством дверей. Я поочередно подхожу к каждой из них и тревожно прислушиваюсь. Мне холодно и страшно!

И вот, подойдя к последней двери, я с удивлением замечаю, что она прозрачная.

Конечно же, я вижу за ней тебя!

Я могу разглядеть каждую черточку твоего лица – тонкий нос, голубые невеселые глаза, ямку на подбородке, светлые волосы. Я открываю эту дверь и делаю шаг навстречу. Ты протягиваешь мне руку, но между нами откуда-то сверху внезапно обрушивается водопад. Вернее, кровепад потому что в густой красной жидкости я с ужасом узнаю кровь.

Я, не колеблясь, иду вперед, задыхаясь среди соленых брызг. Ничего не вижу, потому что глаза у меня сомкнулись от липкой влаги. Наконец, я чувствую, что ты нашел меня среди этого кошмара, схватил за руки, тянешь к себе. И тогда я ощущаю странную тяжесть на своем теле. Опускаю и с трудом разлепляю глаза – под грудью у меня сомкнулось широкое тяжелое кольцо, такими, наверное, приковывают слонов к столбам. Кольцо сжимается, крепче и крепче! А вокруг разлетаются брызги крови! Я закричала от страха и проснулась!

Как все это странно, мой дорогой. И ты так далеко!

Что-то должно случиться совсем скоро. Видимо, Господь опять испытывает меня.

Уже начало шестого! Сил нет оставаться дома. Пойду к Марье!

Обнимаю, Глаша.»

Глафира, свернувшись калачиком, сидела в кресле и пыталась посчитать, сколько же времени назад она отправила это эмоциональное, совсем не в ее духе письмо. По всем подсчетам выходило, что произошло это много больше десяти дней назад. Придя к такому выводу, Глаша быстро встала, накинула поверх кружевной сорочки длинный темных халат и открыла входную дверь своего дома.

Верхняя улица города Скучного спала. Окна в домах были темными, уютными. Вокруг придорожных фонарей вились рои светлых мошек и мотыльков. Редко перебрёхивались сонные собаки. Было свежо и влажно.

Глафира подошла к забору, открыла тяжелую крышку почтового ящика и достала оттуда кучу цветного мусора. Торопливо перетрясла его и радостно вскрикнула – среди пестрых листов лежал узкий серый конверт. Неуважительно затолкав газеты обратно в ящик, Глаша заскочила в дом, прижимая к груди драгоценное письмо.

Сбросила халат, заскочила обратно в кресло и подвинула ближе настольную лампу. Открыла конверт, и с великим изумлением достала из него… свое собственное письмо. Развернула.

Через ее мелкие ровные строчки с описанием страшного сна, поперек листа, от края до края, широким синим маркером, было написано только одно огромное слово: «ЕДУ!»

– То есть как это, простите – «Еду!»? – сама у себя спросила Глафира. – Куда? А главное – когда?

В душе образовался окончательный сумбур. Очень захотелось позвонить Маше и рассказать ей обо всем. Но она удержалась от этого, во-первых, потому что побоялась разбудить уставшего Толика. А во-вторых, потому, что тогда пришлось бы признаться в существовании первых двух писем. И уж тогда Маша непременно бы обиделась на подругу за такую скрытность.

Промучившись наедине со своими мыслями, еще минут сорок, Глаша потушила свет, забралась под одеяло. Потом, поняв, что продрогла, собрала за хвосты и лапы всех кошек себе на грудь и под бок. Быстро согрелась от такого соседства и незаметно задремала.

…Когда будильник оглушил своим грохотом, показалось, что прошло всего несколько секунд. Но стрелки на часах показывали семь тридцать. Наступил новый день.

Нужно было подниматься.

Сбросив с себя кошек, Глаша заставила себя собраться, причесаться и выпить несколько глотков кофе. Сидя за круглым черным столом на одной ноге в виде улыбающейся головы Сатира, она поймала себя на том, что мысли ее заняты таинственными происшествиями в Усадьбе гораздо меньше, чем могло бы быть. Странное поведение Толика, его недомолвки и иносказания были очень подозрительны! Глаша снова достала серый конверт, полученный вчера, развернула свое письмо. Внимательно всмотрелась в торопливо и размашисто начерченное широким маркером слово.

Будто бы человек решил это сам для себя, и утвердительно записал: «ЕДУ!».

…Нужно было выходить из дому. К этому моменту Глафира сумела наметить план действий. Прежде чем уйти на работу в иконописную мастерскую, она должна была поглядеть на реакцию персонажей из «Шоколеди» на кровавое месиво на рояле, а потом, как бы невзначай, выпытать из Толика последние новости из Москвы, касающиеся его друга Даниила.

Утреннее сентябрьское солнце быстро прогревало остывшую за ночь улицу. День обещал быть теплым, даже жарким. Глафира, радуясь золотым лучам, легко пробежала по пыльной дороге до начала Тополиной аллеи и оттуда спустилась к Усадьбе.

У разбитого окна первого этажа, недалеко от запертого центрального входа с колоннами, уже стоял участковый уполномоченный Толик, его верный Макар и те двое «хороших ребят», имеющих подозрительно заспанный вид.

– Я пропустила что-то интересное? – Поинтересовалась Глаша, подходя к ним.

– А где твое «доброе утро, дорогой друг Толик»?

– Доброе утро, Макар! Доброе утро, мальчики! – С улыбкой поздоровалась Глаша. Потом повернулась к надувшему губы Толику и звонко чмокнула его в мягкую щеку. – Рассказывай, что случилось, дорогой друг Толик!

– Ничего. Ночь прошла спокойно. – Участковый уполномоченный повернулся к «мальчикам». – Надеюсь, рояль мимо вас не вынесли?

– Нет. – Серьезно отозвался долговязый брюнет. – Мы проверили, когда проснулись.

– Молодцы! – Едко похвалил Толик. – Вот это я называю хорошей службой!

– Рады стараться! – Без особой уверенности, нестройно откликнулись «мальчики» и переглянулись.

– Отправляйтесь в участок! – Смягчился Толик и повернулся к Глаше. – Раз уж я пошел у тебя на поводу, придется доигрывать эту ситуацию по твоим правилам. Ты сейчас поднимаешься наверх, в свой зал с сухим натюрмортом, и долго ищешь потерянный альбом. А я как будто с тобой зашел, совершенно случайно. Поглядим на реакцию этой «шоколадной» компании.

Они не спеша прошли вдоль фасада Усадьбы, остановились у боковой двери. Глафира оглянулась:

– Макар с нами не пойдет?

– Нет, справимся и без него. Я послал его в новый микрорайон, в лабораторию. Мы с ним взяли образцы крови с рояля, пусть девчата глянут, что это такое.

Участковый уполномоченный достал из кармана ключи и открыл дверь. Глаша, однако, не торопилась входить. Она помедлила, потом доверительно взяла друга под ручку:

– Толик, ты от меня ничего не скрываешь?

И тут случилось странное – круглые щеки Толика неожиданно залились совершенно девичьим густым румянцем. Глафира остолбенела – за много лет их тесной и крепкой дружбы подобное явление на лике участкового уполномоченного наблюдалось впервые!

– Ага. – Спокойно констатировала факт Глаша. – И что именно ты скрываешь?

– Ничего! – фальшиво ответил Толик и спрятал глаза в узкую блестящую щелочку.

– Толик! – металлическим голосом сказала Глаша и подняла вверх тонкую, выгнутую крылом чайки бровь.

– Ну, хорошо! – Подозрительно легко сдался участковый. – Вынуждаешь лицо при исполнении, раскрывать тайны полиции….

– То-лик!

– Видишь ли…. Три дня назад ко мне в кабинет пришла Любка Пулькина и рассказала странную историю о том, что за последние два месяца она получила несколько писем с угрозами.

– Ничего себе! – Прошептала Глафира, рука ее сама собой разжалась и выпустила из железных тисков рукав полицейского.

– Вот-вот! И я тоже так подумал! – Толик уже пришел в себя, румянец исчез с его щек без следа, глаза вновь стали круглыми и хитрыми. – Поэтому и попросил ее подтвердить чем-нибудь свое заявление.

– И что же?

– Она, как ни странно, подтвердила! Достала из сумки четыре скомканные бумажки. Это были последние письма, самые первые она долгое время выбрасывала.

– Ты прочитал их?

– Конечно, внимательно прочитал и приобщил к заявлению.

– И что же там? Не томи!

– А вот это уже не твоего ума дело! – Обиделся участковый. – Ты добровольно помогаешь полиции, или это полиция помогает тебе развлекаться?

Глаша презрительно фыркнула и вошла в дом. Толик радостно покатился за ней. Они поднялись на второй этаж и оказались в зале с натюрмортом на широком подоконнике. В комнате пахло красками и сухими цветами. У стены стояло несколько стульев, недалеко от них – большой сундук.

Толик оглядел комнату:

– Отсюда есть выход в общий коридор второго этажа, по которому мы шли вечером?

– Да. Вот эта заколоченная дверь. Она не открывается.

– Ты вчера попала в соседнюю комнату через балкон?

– Да. Иди за мной, покажу!

Глафира повернула шпингалет на балконной раме, и они вышли из комнаты. Толик тут же свесился с перил:

– Высоко!

– Да. Падать будет неприятно. Так вот, я шла по балкону и заглядывала в окна.

– Понятно! – Участковый уполномоченный прошел мимо разбитого окна соседней комнаты. Приблизился к закрытой раме Готического зала и подергал ее за ручку. Она было надежно заперта. Толик кивнул на соседний оконный проем. – А там была кровь?

– Совершенно верно!

Они прошли дальше и оказались у низкого подоконника красной комнаты.

– Угу. – Промычал участковый уполномоченный. – Так я всё себе и представлял.

С другой стороны усадьбы, во дворе со стороны музея послышался шум мотора подъехавшего автомобиля. Толик посмотрел на часы, как-то болезненно дернулся и потянул Глафиру назад к выходу:

– Пойдем! Ты должна быть на месте и искать свой альбом!

Они вернулись на исходную позицию.

Участковый уполномоченный еще раз оглядел небольшой зал, потом подошел к заколоченной двери, резко сорвал с нее прибитые крест-накрест раскрошившиеся доски. Глафира только зажмурилась на миг! Толик надавил ладонью на створки, и они с жалобным скрипом поддались. Он выглянул в открывшийся коридор, затем вышел. Постоял несколько секунд, прислушиваясь. Потом повернулся к Глаше, приложил указательный палец к своим губам, закрыл дверь с другой стороны, и наступила совершенная тишина!

Оставшись одна, молодая женщина без сил опустилась на стул. Таинственное поведение Толика и его крайняя заинтересованность происходящим в Усадьбе отчасти объяснилась. Если Любовь Петровская действительно получала письма с угрозами, то кровавые «послания» в особняке могли быть последующими звеньями этой цепи.

Сквозь закрытые двери снизу послышались тихие голоса. Глаша прислушалась, но они были так далеко, что ничего разобрать не получилось. Она чуть-чуть приоткрыла освобожденные Толиком из плена дверные створки и переставила свой стул ближе к ним.

«Если угрожающие кровавые композиции появились именно в Усадьбе, – продолжала сама с собой рассуждать Глафира, – То это значит только одно – что человек, занимающийся этим, хорошо осведомлен о планах Шоколадной леди и об её передвижениях!»

На деревянной лестнице в центре дома послышались неторопливые тяжелые шаги. Глаша замерла. Шел один человек.

Он поднялся на второй этаж, помедлив, повернул направо – в коридор, ведущий к красной комнате. Но у красной комнаты шаги не задержались. А вот у Готического зала они стихли. Человек какое-то время постоял в коридоре, потом послышался писк двери и скрип половиц внутри зала.

Пару долгих минут анонимный посетитель сохранял полную тишину. Видимо, он ошарашено разглядывал готическую роспись на высоких, четырехметровых стенах. Потом шаги совершили небольшой круг в центре комнаты и затихли.

– Без комментариев! – Тихо произнес ровный, до слез знакомый голос.

Впоследствии, какое-то время спустя, Глаша утверждала, что совершенно не удивилась. Что она обо всем догадалась уже накануне! И что заговорщик из Толика получился крайне ненатуральный!

А в ту минуту Глафира просто с удивлением обнаружила, что ноги сами, без участия разума, несут ее в соседнюю комнату! Там, в самом центре Готического зала, стоял растерянный Даниил. При ее появлении в дверях, он успел только опустить взгляд с расписанного драконами потолка, растерянно улыбнуться и распахнуть объятья, чтобы получить впорхнувшую в них Глашу.

– Всё! Поймал. – Тихо сказал московский инспектор, прижав ее к себе. – Больше не вырвешься. Не надейся.

Глафира уткнулась лицом в узел его галстука и подумала о том, что меньше всего ей сейчас хотелось бы вырываться.

– С ума сошли? – Вдруг послышался за их спиной страшный шепот Толика. – Ну-ка идите отсюда! Шоколадная компания пожаловала!

И точно, на первом этаже раздался стук, вскрики, истерический голос нервного Эдика, женские восклицания и топот нескольких пар ног.

– Быстро! – Толик вытолкал из Готического зала Даниила и Глашу, запер замок непонятно откуда взявшимся у него ключом. – Быстро, быстро!

Они все втроем скрылись в комнате с сундуком. Толик плотно соединил гнилые дверные створки и припал к ним ухом, перед этим погрозив друзьям кулаком, на всякий случай.

В коридоре, совсем рядом, послышался грохот упавшей небольшой коробки, горестные стенания по этому поводу, женский хриплый властный голос, звон ключей.

– Что у вас опять происходит? – Едва слышно спросил Даниил.

Толик сделал страшные глаза.

– Сейчас узнаешь! – Почти коснувшись губами уха московского инспектора, прошептала Глаша. Он тут же попробовал снова поймать ее в объятья, но в эту секунду Усадьбу огласил истошный вибрирующий бабий визг. Толик, будто только этого и ждал, рывком распахнул дверь и бросился в коридор. Глаза Даниила обреченно застыли:

– Это какое-то трагическое дежа-вю! – Произнес он, выпустил руку Глафиры и поспешно направился вслед за Толиком. Она, не медля ни секунды, прошмыгнула за ними.

Вопль продолжал тонко вибрировать.

Следом за инспекторами Глаша вошла в Готический зал. Визжал Эдик. Он закрыл уши ладонями, зажмурил глаза и широко разинул рот. Всем корпусом он был развернут на рояль.

Толик подошел к Эдику сзади и деликатно постучал пальцем по плечу. Вопль оборвался. Эдик обернулся и увидел перед собой незнакомого мужчину в голубой форме с блестящими погонами.

– Полицию вызывали? – Негромко спросил незнакомый мужчина. И добавил. – Я участковый.

– Вызывали! – Экзальтированно ответил Эдик, блеснув сотней блесток на желтой футболке. – Я чуть не умер!

Краем глаза фотограф заметил у двери еще одного мужчину, но уже не в форме, а в светлом костюме. Тот, в отличие от круглого коренастого участкового, был высок и подтянут. В зал вошла, и остановилась чуть поодаль молодая женщина в длинном черном платье, распущенными по спине и плечам темными волосами и совершенно необыкновенными карими глазами. Единственным украшением на ней был большой рубиновый крест на груди.

– Вот это фактура! – Безо всякого перехода, так же экзальтированно продолжил Эдик и направился к Глафире. – Вот это Готика! Взгляд! Кожа! Понимание пространства! Трагедия! Тайна! Непостижимость во взгляде! Вот, что должно быть на моих работах!

Фотохудожник обернулся к двум зеленокожим сонным моделям, которые, как вцепились друг в друга во время Эдикова визга, так и окаменели в центре зала. Они еще не пришли в себя.

– Вы меня понимаете? – Нервно спросил у них фотохудожник.

– Они сейчас никого не понимают! – Хрипло и резко ответила вместо них Любовь Петровская. Она неподвижно стояла рядом с мрачным смуглым субъектом в джинсовом костюме. – Ты у них последние мозги своим криком снёс, идиот!

– Я испугался! – вильнув плечами, ответил Эдик. – Где полиция?

– Позади тебя. – Затянувшись нескончаемой сигаретой, ответила мадам и устало закатила под потолок обведенные черным углем глаза. – Кретин!

Эдик, расставляя при ходьбе носки туфель в разные стороны, как балерина, подошел к участковому уполномоченному и, взяв его под руку, протащил с собой:

– Вот, полюбуйтесь! Я не могу работать в такой нервной обстановке! Я художник, а не мясник в Гастрономе!

Даниил с непроницаемым лицом тоже приблизился к месту нервной трагедии художника и внимательно оглядел рояль.

Глаша с любопытством вытянула шею и содрогнулась.

К утру натюрморт стал страшен.

От ночной пугающей красоты, от которой замирало сердце, не осталось и следа.

Кровь запеклась и высохла. По краям она превратилась в темно-коричневую корку и кое-где неприятно потрескалась. Пожухлые, потерявшие форму розы вклеились краями тонких лепестков в жуткую застывшую поверхность омертвевшей лужи.

– Это кровь! – Округлив глаза, значительно проговорил Эдик. – Это заговор против меня! Я знаю, знаю! Это мои недоброжелатели хотят сорвать мне съемку! Ах!

Эдик порывисто отвернулся в угол, прикрыл глаза ладошками и быстро залился в три ручья – совершенно настоящими, прозрачными, крупными слезами.

Глаша даже рот приоткрыла от всего происходящего. Толик неловко топтался на месте, заметно растерявшись. Потом сделал шаг в сторону глотающего слезы Эдика:

– Да ладно тебе! Ну, кровь и кровь! Чего ты как баба?

– Ааааа!!! – Простонал фотохудожник, закинул руку на лоб и, расставляя в разные стороны носки от туфель, выбежал из зала.

– Чего это он? – Удивился Толик. У Даниила в глазах плясали веселые искры.

Любовь Петровская прямо на пол выкинула из мундштука остатки выкуренной сигареты. Из маленького, осыпанного гранеными стекляшками мешочка, надетого на запястье, вытащила блестящую пачку, достала новую сигарету, ловко вставила в мундштук и снова закурила. Выпустила дым почти в лицо Толику и хрипло сказала:

– Побежал в машину рыдать. Да ну его! Пусть бежит, а то поговорить не даст.

– Что ж, давай поговорим. – Согласился Толик. – Тебя, как я вижу, не напугали эти розы в крови.

– Напугали. – Резко сказала мадам Люба. – Я уже рассказывала тебе про свои опасения.

– Рассказывала. – Подтвердил Толик и вплотную подошел к кровавой луже. Колупнул коричневые капли на полу подошвой ботинка. – У тебя с детства была удивительная способность находить себе неприятности на заднюю проекцию детали, Пулькина.

– Да пошел ты! – хрипло ответила мадам Пулькина и направилась прочь из зала, но поравнявшись с Даниилом, резко остановилась. В зеленых глазах в угольной оправе сверкнула молния. – Гирс! Здравствуй, красавчик! А я слышала, ты в Москве обретаешься! Врут, значит?

Даниил промолчал, пристально разглядывая шоколадную приму, ее узкое красно-оранжевое платье с перьями, янтарный мундштук, сотню золотых цепей на плоской груди.

– Как живешь, душка? – Хриплым призывным голосом продолжила мадам. Её смоляное гладкое каре красиво закружилось. – Не женился?

– Женился. – Спокойно пожал плечами Даниил.

– Пф-ф! – выпустила из носа кружевной дым Пулькина и повернулась к инспектору спиной, давая понять, что потеряла к нему интерес.

– Скажи-ка мне! – Обратился к ней Толик, все еще рассматривая оскверненный рояль. – Много ли людей знает, что ты арендовала Усадьбу на эти дни?

Шоколадная мадам глубоко затянулась, щелчком сбила пепел на пол:

– В том-то и дело, что не много. Мой зам. Агент по рекламе. Но они оба сейчас в Москве.

– Кто еще?

– Родители. Сестра. И моя команда – шофер и телохранитель Жак. – Она кивнула на смуглого сутулого субъекта. – Две модели – Матильда и Клара!

Пулькина всмотрелась в лица моделей и поправилась:

– То есть Клара и Матильда. Ну, короче, кто-то из них Матильда, а вторая, сам понимаешь, Клара. Я их не могу различать, пока они не в гриме.

Толик тоже с интересом всмотрелся в прозрачные лица моделей. Были они обе – узколицими блондинками с глазами цвета застиранных джинсов, с бесцветными ресницами, небольшими губами, заостренными скулами.

– Ясно. – Вздохнул Толик и жалостливо передернул плечами. – Еще кто?

– Эдик, мой бывший визажист, а теперь еще и фотограф, псих ненормальный. Разумеется, кто-то мог узнать случайно, подслушать, узнать в музее….

– Это понятно. – Толик тяжело задумался. – Письма с угрозами еще были?

– Да. Сегодня утром нашла последнее. На обычном месте – лежало под пепельницей.

Мадам Люба снова раскрыла блестящий мешочек, порылась в нем длинными пальцами с густо-вишневыми ногтями и вынула сложенный вчетверо лист.

Толик выхватил бумагу из ее рук, быстро пробежал глазами. Потом отдал послание Даниилу и снова задумался. Московский инспектор письмо прочитал медленно и внимательно, поглядел сквозь бумагу на свет, заинтересованно потрогал пальцем сгибы.

– Что ты сейчас собираешься делать? – повернулся к мадам Любе участковый уполномоченный.

– Работать. – Резко ответила та и втянула в себя полсигареты. – Время – деньги. Я не могу себе позволить часовую истерику в машине.

Мадам Люба выкинула на пол оставшуюся часть сигареты и полезла в мешочек за следующей. Вдруг, без перехода и предупреждения набросилась на безмолвных моделей:

– Что встали как столбы? Быстро пошли вниз за Эдиком! И чтобы через час были готовы! Уволю обеих, селёдки проклятые!

Девушки резко дернулись с места, на секунду показалось, что на них костяным стуком загремели рёбра. Приседая в коленях на длинных тонких ногах, они выскочили из зала и громко затопали по коридору.

– Уволишь, а кого твой Эдик снимать будет? – насмешливо поинтересовался участковый уполномоченный.

– Ой, можно подумать! – Отмахнулась вновь зажженной сигаретой мадам Люба. – Я и сама часто снимаюсь! Потом Эдик на фотошопе правит. Я очень фотогенична и главное – понимаю, что от меня требуется в кадре. Просто меня одну на всё не хватит.

– Вот здесь ты права. – Согласился Толик и озадаченно посмотрел на часы. – Рассказывай, как планируешь работать.

– Подробно? – удивилась Пулькина.

– Очень подробно! – поднял бровь Толик.

– Хорошо, слушай. – Мадам Люба прошла за рояль и пнула ногой в леопардовой шпильке свернутый в рулон огромный матрас из толстой резины. – Жак надует этот батут и подвинет вот в тот угол!

Пулькина показала сигаретой угол у окна.

– Там красивый фон – рыцари и черный замок. Батут будет накрыт тремя пледами разных шоколадных оттенков. На него, спиной назад, вот с этих двухметровых козел будут падать Матильда с Кларой в развевающихся прозрачных платьях.

– Зачем?

– Затем, что это красиво.

– И долго они будут падать?

– Хоть всю оставшуюся жизнь, пока Эдик не сделает десятка три-четыре удачных снимков.

– Ясно. А потом?

Мадам Люба прошла в дальний угол зала и показала на деревянную банную, в высоту выше метра бочку.

– Потом эти селедки разденутся и залезут вот в эту посудину. В нее будет налита вода и добавлено несколько килограммов растворимого кофе. Они будут изображать, что они в жидком горячем шоколаде. Опять-таки, пока Эдик не скажет, что есть хороший кадр.

– Всё?

– Нет. Видишь этот бак на электрической плитке? – Мадам Люба быстро, как гибкая обезьянка, вскарабкалась на большие двухметровые козлы. На них, у самых перил стояла закрытая покрывалам непонятная глыба. От нее вниз спускался бесконечный электропровод. Она сдернула покрывало, и под ним точно, оказался широкий бак из нержавейки с кнопками и переключателями внизу.

– Вижу.

– В нем целая гора шоколада. Когда мы включим плитку, он быстро станет горячим. Мы выльем его на рояль, и уже на шоколадном музыкальном инструменте закончим сессию.

– И все это за один день?

– Конечно, нет. За день это нереально! Поэтому-то я взяла этот зал до четверга.

В комнату заглянули испуганные модели, держащие в охапке кучу прозрачных тряпок шоколадных оттенков, огромные косметички и щипцы для волос.

– Ах да, скажи-ка мне, есть в этом доме еще хоть одна чистая комната с электричеством. Моим клячам нужно где-то переодеться.

– Спроси у хозяйки. – Развел руками Толик, кивнув на Глашу. Сам же он тем временем подошел к Даниилу и что-то быстро зашептал ему на ухо.

Мадам Люба повернулась к Глафире и смерила ее долгим взглядом. Оценила насмешливые надменные глаза под тонкими бровями, высокий лоб, прямую осанку.

– Могу ли я попросить вас об этом одолжении? – Подчеркнуто вежливо обратилась она к Глаше.

– Буду рада вам помочь. – В тон ей ответила та. – Следуйте за мной.

Они прошли в комнату с сундуком и натюрмортом на окне, через нее попали к винтовой лестнице.

– Если спуститься вниз на три витка, – объясняла Глаша, идя впереди моделей и мадам Любы. – То вы попадете в маленькую комнату, выходящую окнами в парк. Здесь есть электророзетки, кофеварка и даже кран с чистой водой.

Модели обрадовано захлопали бесцветными ресницами.

– Спасибо. – Поблагодарила мадам Люба.

– Пожалуйста. Кроме того, вы можете забрать стулья из верхней комнаты, они нам пока не понадобятся. А в коридоре есть старое зеркало, правда, оно без рамы. Пусть ваш шофер внесет его.

– Вы очень добры. – Еще раз поблагодарила мадам Люба и тут же набросилась на моделей. – Нечего стоять, разинув рты! Быстро за стульями и переодеваться!

Глафира снова поднялась наверх, достала из сундука многострадальный альбом и, помедлив, решила незаметно уйти.

Уже во дворе она услышала голос Даниила:

– Душа моя! Ты уходишь по-английски, не прощаясь?

Глаша оглянулась. Он быстро догонял ее, оставив Толика у большого черного, очень запыленного автомобиля.

– Не хочу вам мешать.

– Неправда, ты просто обиделась, что мы занялись делами. Прости! – Он сжал ее пальцы, поднес к губам, нежно поцеловал несколько раз.

– Я понимаю, что ты приехал не просто так.

– Я приехал очень не просто так. Но я обещаю – у нас будет много времени, чтобы побыть вместе, пообщаться.

Глаша попробовала отнять свои пальцы, но ничего не вышло, он очень крепко держал их.

– Сейчас мы поедем с Толиком в управление – у нас важное дело. А вечером мы вернемся. Хочешь, я зайду за тобой в мастерскую?

– Хочу. – Глаша, наконец, улыбнулась. – Карп и отец Косьма будут очень рады видеть тебя. Не говоря уж о Маше! Давай поужинаем все вместе.

– Замечательно! – Обрадовался Даниил и снова несколько раз поцеловал ее пальцы. – До вечера!

– До вечера!

Когда московский инспектор направился к автомобилю, Глаша случайно подняла голову на окно второго этажа. В черном проеме узкой рамы стояла Шоколадная Прима и курила, пристально глядя на них. В этом ракурсе ее платье было похоже на рваное кровавое пятно.

Глафира тряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, и быстро пошла к монастырю. Путь ее лежал через Тополиную аллею, которая была необыкновенно хороша в светлое сентябрьское утро.

Но Глафире было не до красот родного Скучного. Сумбур в голове мешал ей сосредоточиться на загадке таинственных кровавых посланий.

Кроме того, сейчас все ее мысли были заняты неожиданным приездом Даниила. Глаша улыбнулась. Он почти не изменился, разве что похудел немного, да в глазах появилось новые, незнакомые искорки. Какое дело привело его из Москвы и зачем они поехали в управление?

Глафира уже приблизилась к холму, на котором стоял старый Храмовый комплекс города Скучного.

До революции в нем жили монахи, вели большое хозяйство, проводили длинные красивые службы…. Теперь же здесь находился «Музейно-исследовательский центр». Несмотря на то, часть построек по-прежнему стояла в руинах, комплекс быстро восстанавливался. Карп Палыч – директор и хранитель всего этого беспокойного хозяйства, работал и жил тут же – в старом певческом корпусе, расположенном в каменном двухэтажном доме.

В бывшей трапезной – слева от дома директора, за низкой каменной аркой располагалась иконописная мастерская. Глаша торопливо подошла к двери, отперла ее, и совсем уж собралась войти, когда услышала не то, чтобы ласковый, а совершенно елейный голос тетка Александры:

– Здравствуй, милая доченька!

Глафира вздохнула, мысленно собралась, сообщила своему лицу приветливое выражение и обернулась.

В тени гигантских зарослей борщевика и репейника по-сиротски ссутулившись, стояла родная тетка Даниила с большим свертком в руках:

– Здравствуй, милая! – Еще раз поздоровалась она, приближаясь к бывшей трапезной. – А я тут мимо шла!

– Вот и хорошо, что заглянула. – Стараясь напустить в голос больше радости, ответила Глаша. – Заходи.

Они вошли в прохладную мастерскую. Глафира взяла с сундука простой темный платок, быстро повязала его на голову, привычным движением убрав со лба волосы. Подошла к небольшому иконостасу, перекрестилась на лик Спасителя, Божьей Матери, прочла короткую молитву. Двинулась к столу.

Тетка Александра тоже с душой перекрестилась, поцеловала край иконы:

– Господи, благослови!

После этого сразу перешла к делу:

– Он с краю не любит спать!

Глаша чуть не выронила из рук тяжелый стакан с кистями. Осторожно опустила его на стол, повернулась к Александре и уставилась на нее непонимающим немигающим взглядом.

– Ой! – пискнула Александра и отвела глаза. – Не гляди так, мурашки по спине бегут!

Глафира послушно отвернулась, а для верности еще и прошла в дальний угол мастерской к старому буфету. Включила электрочайник.

– Мне сестра из Москвы звонила! – Слезливо продолжила тетка, без сил опускаясь на сундук. – Извелась она вся! Даниил с работы домой не ходит, похудел, штаны парашютом висят. А если и приходит, то во сне Глафиру зовет! А вчера днем домой нагрянул, молча вещи в свою машину покидал, мать поцеловал, сказал: «Не ждите!» и уехал.

Тетка Александра тихо заплакала, ловко подхватывая мелкие слезы в концы платка:

– Не объяснил ничего, не сказал толком. И ты молчишь! Как два сыча! Таращитесь друг на дружку и молчите! Ничего у вас не поймешь!

Глаша присела с ней рядом, обняла за шею, улыбнулась:

– Ну, допустим, никаким парашютом штаны не висят. Это, во-первых. Даниил давно уже здесь, с Толиком уехал в управление. Дела у них. Это, во-вторых. А что касается….

– Здесь! – радостно вскинулась Александра. – Значит, ничего не напутала Семеновна! А то стою я на утренней службе, про звонок сестры вспоминаю. Прошу Господа, чтобы управил всё! А сама гляжу – нет тебя в храме. «Эге, думаю, неспроста это!» И тут Семеновна подходит, та, что у Старого Вокзала живет….

Глаша кивнула, давая понять, что прекрасно понимает о какой Семеновне речь.

– И говорит: «Племянник твой в Скучный по московской дороге через шлагбаум приехал. В светлом костюме, в темных очках. Я думала, он к участку полицейскому направится. А он влево свернул и прямиком к Верхней улице покатил! Не иначе, к Глашке! Ну, Александра, коли поросенка, помяни мое слово!» У меня внутри прямо так и оборвалось все! Как это, думаю, коли поросенка – он же маленький еще! Нужно будет еще двух докупать! А то и трех! У Петровны докуплю – у нее хорошие поросята!

Глаша тихо смеялась, отвернувшись в угол.

– Не смейся! – Развернула ее к себе Александра. – Точно говорю, лучше, чем у Петровны нет поросят!

– Я верю, верю! – Борясь со смехом, ответила Глафира.

– То-то же! – успокоилась тетка. – А то вы, молодежь, ничего в поросятах не понимаете! Одни убийства на уме! Аа! Слышала!!! – вдруг вскрикнула Александра, да так, что Глафира вздрогнула и схватилась за сердце. – В Усадьбе фотографа убили, прямо на рояле! Кровь всю в бак для шоколада слили, а тело розами закидали, чтобы не нашел никто!

Глафира уже смеялась в голос, не в состоянии сдерживаться. Наконец, она смогла остановиться на секунду и произнести:

– Знаю. С утра там Толик был. Кстати сказать, Даниил именно туда и ехал с вокзала. А вовсе не ко мне!

– Конечно! Я не спорю! – Очень ласково, как тяжело больному ребенку ответила Александра. – Конечно, не к тебе!

И тут же вскочила, засуетилась, засобиралась:

– Побегу-ка я, договорюсь с Петровной! Пока Анна всех поросят в старом городе к своим ручищам не прибрала!

Прихрамывая и охая, тетка засеменила к двери, во двор, и вскоре ее хлопотливые причитания стихли за аркой.

Глафира осталась одна. Еще чуть-чуть посмеялась над забавной теткой, и тут ее взгляд упал на большой сверток на сундуке.

– Вот растяпа! – Негромко сказала она. – Тряпки-то свои забыла!

Глаша подошла, отогнула край мешка, заглянула внутрь и опять засмеялась, но уже совсем по-другому – тихо и по-бабьи горько.

В мешке лежали необъятные мужские мягкие тапочки, полосатая пижама, несколько отутюженных футболок и пара до блеска отстиранных джинсов. Сбоку была заткнута старенькая книжка в затертом коричневом переплете «Записки о Шерлоке Холмсе».

Глаша прижала книгу к груди. В такой позе, рядом с большим мешком ее и застали отец Косьма и Марья, ввалившиеся через порог в открытую дверь.

– На службе не была! – Вместо приветствия строго сказал отец Косьма и вдруг замолчал. Подошел ближе, за плечи развернул Глафиру к себе. Заглянул в ее глаза и размашисто перекрестился:

– Слава Богу! Вернулся!