Читать книгу Кружева зимы. Сборник рассказов - Елена Афанасьева - Страница 7

54 года, пгт Верхошижемье, Кировская область, Россия. Пишущий индивидуальный предприниматель-бухгалтер. Соавтор семи коллективных сборников. Обложки двух из них украшают ее фотографии. Публиковалась в районной газете и областном литературном журнале «Ротонда».

Огни Ленинграда

Мария Ивановна уже шесть лет жила с внуком Иваном и его семьей – женой Верочкой и чудесным бесенком в юбочке – Анюткой.

Ваню бабушка воспитывала с рождения и очень любила. После болезни Мария Ивановна не смогла жить самостоятельно, и, когда на семейном совете решалось, с кем будет жить Мария Ивановна, внук встал и заявил: «Бабуля будет жить с нами. И возражения не принимаются». К тому времени Иван уже женился на красавице и умнице Верочке и крепко стоял на ногах. А когда в доме появилась Анютка, Верочка с удовольствием принимала посильную помощь от Марии Ивановны. Анютка росла гиперактивным ребенком. Вот и сейчас, за ужином, она постоянно что-то проливала или роняла на пол.

Ужинали втроем. Иван, как всегда, задерживался на работе.

– Чаю, Мария Ивановна? – спросила Верочка, вставая из-за стола.

– Да, пожалуй, – ответила Мария Ивановна.

– А мне, а мне какаву. – Анютка отодвинула тарелку с салатом и нечаянно столкнула кусочек недоеденного хлеба на пол. Она приложила указательный пальчик к губам. Этот всем известный жест предназначался бабулечке Машулечке и означал «Не выдавай!»

– Анюта, я все вижу, – сказала Вера. Хотя она и стояла спиной к столу, но присущим только мамам зрением она видела все, что творит ее ребенок.

– Ну что это такое? Выбрось немедленно хлеб. Не хватало еще есть с пола.

Анютка посмотрела на бабулечку Машулечку. Ведь именно та всегда ей говорила, что хлеб нужно беречь. Мария Ивановна озорно подмигнула девчушке, незаметно взяла кусочек, поднятый той только что с пола, и спрятала хлеб в карман жилетки.

В комнате царил полумрак. Лишь старая лампа освещала разобранную ко сну постель. У окна сидела в инвалидном кресле Мария Ивановна. Она достала кусочек хлеба из кармана, и глаза наполнились горькими слезами воспоминаний.

За окном зажигал свои огни красавец Ленинград. Мария Ивановна так и не смогла привыкнуть к новому названию – Санкт-Петербург. То тут, то там зажигались все новые и новые огни. Где-то среди этих огней на Фонтанке засверкал новогодним убранством Аничков дворец.

Декабрь 1941-го.

Посредине промерзшей комнаты огромной коммуналки, коих было много в Ленинграде, стояла холодная буржуйка. Уже три дня она не топилась. В комнате кроме печки остались только кровать да два чемодана. Кровать не пошла в топку только из-за того, что была железной. В чемоданах хранились те немногие вещи, которые решено было все-таки не менять на продукты. На кровати, подвинутой к холодной печке, лежали двое – брат и сестра. Маленький Сережа шести лет, больше похожий на сморщенного старичка, и Маша. Она была сейчас за старшую, хотя ей летом исполнилось всего двенадцать лет. Сережа подул на замерзшие ручки и спросил:

– Маша, а мама Поля Сергеевна сегодня придет?

Маша всегда удивлялась: «Почему Сережа называет маму именно так, а не просто мамой?»

– Не знаю, если отпустят, то придет. – Маша встала с кровати.

Когда началась война, мама пошла работать на военный завод, оставив свою библиотеку. Потом началась блокада, и дома она бывала редко.

– Вставай, Сереж, надо греться.

– Маш, я не хочу. – Сережа зябко поежился и спрятал нос в воротник пальтишка.

Маша начала уговаривать братишку:

– Сереженька, миленький, надо. Иначе замерзнем.

Она помогла подняться ему, и они начали свой путь.

– Давай-давай, Сережка-моркошка, – девочка как могла старалась подбодрить младшего брата. – Помнишь, тебя так папа называл?

Мальчишка улыбнулся.

– А тебя он звал Машка-промокашка, – он испытующе посмотрел на сестру. – Папа ведь вернется? Убьет Гитлера и вернется?

Маша проглотила комок, подступивший к горлу. От отца уже два месяца не было весточки.

– Конечно же вернется. Давай-давай, Сережка-моркошка.

– Давай-давай, Машка-промокашка.

Дальше их прогулка по комнате пошла веселее.

– Скоро Новый год. Маму обязательно отпустят, и она принесет нам еды. – При слове «еда» желудок у девочки предательски сжался, но она продолжала: – А ты помнишь, как пахнут мандарины? А елка?

Где-то хлопнула дверь. Сережа остановился, посмотрел на сестру.

«Мама?» – спрашивали глаза мальчика.

Дети замерли в ожидании. Нет, шаркающие медленные шаги прошли мимо и направились по бесконечному коридору большой квартиры. Брат и сестра продолжили свой путь. Три шага до двери, шесть до холодной печки, восемь до окна. Внизу снова хлопнула дверь. Но на этот раз дети не остановились. Теперь они двигались от окна до кровати.

– Маш, Сереж.

Дети оглянулись. Прислонившись к косяку двери, стояла мама.

– Мама! – Глаза маленького Сережи ожили. – Мама Поля Сергеевна! – Он улыбнулся.

Мама привезла на санках целых шесть досок, и к вечеру в комнате чуть потеплело. Сережа уже спал, съев маленький кусочек хлеба.

Маша и мама сидели на корточках у потухающей буржуйки, от которой шло живительное тепло.

– Маша, на заводе давали билеты на новогоднюю елку в Аничковом дворце. Вот. – Мама достала из-за пазухи билет.

Девочка дрожащими руками взяла помятую бумажку.

– На елку? Уже завтра?

– Да, доченька, завтра. – Мама сняла с буржуйки чайник. – А ты вон какая чумазая. Помыться бы тебе. Правда, у нас даже тазика не осталось.

– У тети Клавы есть тазик. Я сейчас. – Маша сорвалась с места.

Через несколько минут она появилась в дверях с тазиком в руках.

– Тетя Клава… – Маша всхлипнула. – Она умерла. Я взяла тазик. Я потом отнесу.

Она стояла словно каменная. Полина Сергеевна встала, взяла из рук Маши тазик. Прижала ее голову к себе.

– Ничего, все будет хорошо. Все будет хорошо. – Мама ласково погладила дочку по голове. – Завтра я тетю Клаву на санках увезу. А ты давай по-быстрому раздевайся. Будем мыться, пока чайник не остыл.

Мама достала старый обмылок, чудом сохранившийся на дне чемодана. Она быстрыми движениями намочила дочери голову.

– Завтра ты будешь самая красивая, я заплету тебе косички.

Ласковые мамины слова убаюкивали. Девчушка вспомнила прошлый Новый год. Темная комната ожила. В углу стоит сверкающая большая елка. Сильные папины руки подбрасывают Сережку под потолок. Тот радостно хохочет.

– Замерзла? Давай садись поближе к печке – грейся. – Мамин голос вернул Машу в холодную и темную комнату.

Та послушно села. Мама достала гребень из волос и стала причесывать Машины кудряшки.

– Там на елке обед будет, так ты много сразу не ешь, – давала наставления Полина Сергеевна. – Плохо будет. Ну вот и все. Красавица. – Она поцеловала дочку в макушку. – Ты ложись, а я к тете Клаве схожу. Тазик отнесу.

Она ушла, а Маше не спалось. Она все представляла завтрашний день и елку.

– Ах ты сволочь проклятая! – вдруг послышался крик мамы.

Маша выскочила в темный коридор коммунальной квартиры, где когда-то то и дело раздавался чей-то смех и всегда над входной дверью горела лампочка Ильича. Сейчас здесь была темнота. Совсем рядом мелькнула темная тень. Глухо стукнула чья-то дверь.

– Мама, – шепотом позвала перепуганная девочка. На ощупь она дошла до двери тети Клавы, толкнула ее. На столе тускло горел огарок свечи. Тело тети Клавы было уже во что-то завернуто и лежало на полу.

– Маш, ты чего не спишь?

Полина Сергеевна вытащила из угла узел с каким-то барахлом.

– Мама?.. – дочь с ужасом смотрела на мать, обворовывающую мертвую соседку.

Та с трудом подтащила узел к двери.

– Мама! – вскрикнула Маша и прижала руки к щекам.

Полина Сергеевна выпрямилась.

– Что? – зло спросила она и кивнула на тело тети Клавы. – Ей это уже не нужно, а нам сгодится. Все равно все растащат. Вон уже один приходил, – она заправила выпавшие из-под гребенки волосы, – а я выменяю на что-нибудь из еды. Давай, помогай. Еще шкаф нужно разобрать, дня на четыре хватит вам печку топить.

Маша попятилась назад. Ее детский ум никак не мог принять, что ее мама стала воровкой. Мама, которая все время ее учила, что чужое брать нельзя…

Маша бросилась в свою комнату. Слезы душили ее. Она легла рядом с братом и бесшумно заплакала. Маша отказывалась верить в происходящее в комнате соседки.

«Нет! – Билось у нее в голове. – Так нельзя! Нельзя!»

Сережка заворочался, Маша прижала к себе брата. Она закрыла глаза.

«Никогда. Никогда я не буду брать чужого».

Утром Полина Сергеевна протянула дочери карточки на хлеб. Это были не те военные, которые она приносила с завода. Маша поняла – это карточки тети Клавы. Маша отрицательно закивала головой.

– Бери! – Полина Сергеевна насильно вложила бумажки в руку Маши. – Не мы, так кто-нибудь другой. Мне пора, я там у Клавы бидончик нашла, – она кивнула на узел в углу. – Ты возьми его. Вдруг еды много будет, Сережке принесешь. Все, я пошла. Мне еще тетю Клаву тащить.

Она поцеловала Сережу. Маша от поцелуя уклонилась.

Она так и стояла с карточками тети Клавы в руках.

За окном сиял множеством огней красавец Ленинград.

– Бабулечка Машулечка, – из-за приоткрытой двери высунулась милое личико Анютки, – иди скорей, посмотри, какую нам папа елку принес. Настоящую! Пахучую!

Пахучую. Запах той елки в Аничковом дворце Мария Ивановна помнила всю жизнь. Терпкий, лесной. Его даже не мог перебить запах еды. Изголодавшиеся дети не могли дождаться конца представления. Все ждали обед, а Машу будоражил аромат елки. Аромат Нового года.

Поела она совсем немного. Давали почти прозрачный суп из чечевицы и макароны с котлетами. Но Маша и половину всего этого не съела, вывалила в бидончик, который тайком пронесла с собой. Ведь дома ее ждал Сережа. А в конце обеда всех детей ждал сюрприз. Мандарины! Настоящие!

Маша поднесла оранжевый шарик к носу. Но тут обнаружила в нем дырочку.

– Пуля! Смотрите, у меня в мандарине пуля! – вдруг крикнул кто-то из ребят.

Маша посмотрела на свой мандарин, поняла, откуда взялась эта дырочка, и ужаснулась. Может быть, кто-то даже погиб, чтобы доставить эти мандарины в блокадный Ленинград.

– Бабулечка Машулечка, ты почему не идешь елку смотреть?

Егоза Анютка снова просунула головку в комнату, а потом и сама подбежала к креслу-каталке.

– Смотри, что у меня есть! – Она разжала ладошки, протянутые к прабабушке. – Хочешь?

– Сережка, смотри, что у меня есть! – радостная Маша достала из-за пазухи мандарин. – Он настоящий! Понюхай, как пахнет.

– Я спать хочу, – чуть слышно прошептал брат.

– Ты что? Как – спать? День на дворе.

Она замерла. Сережка лежал на кровати, прижав ноги к груди. Белое лицо брата резко выделялось на грязных вещах, которыми они укрывались.

«Спать? Нет! Нельзя спать! Нет!»

Она что есть силы принялась трясти его.

– Сережка, миленький, нельзя спать! Слышишь? Нельзя спать. Я тебе еды принесла. Ты слышишь? Еды!

Голова Сережи моталась из стороны в сторону.

– Какой еды? Нет у нас еды, – шептал побелевшими губами брат.

– Есть! Есть! – уже кричала Маша. – Я сейчас! Сейчас!

Она быстро растопила печку. Поставила кастрюльку на буржуйку. Выковыряла ложкой замерзший суп из бидона.

– Ты только не спи! Слышишь! Не спи!

– Бабулечка, а почему ты плачешь?

Анютка, успевшая уже забраться на колени к Марии Ивановне, маленькими ручонками вытирала ей слезы, застрявшие в морщинках, избороздивших ее лицо.

– Ты почему не спишь еще, егоза?

– Я елку наряжала, – гордо ответила Анютка и улыбнулась. – Ты не плачь, бабулечка. Скоро Новый год! Папа сказал, что плакать в Новом году нельзя, даже когда упадешь и коленку разобьешь.

Тут Анютка заботливо посмотрела на бабушку и спросила:

– Ты, случайно, не упала, бабулечка? Коленку не разбила?

– Нет, милая, не упала, – успокоила правнучку Мария Сергеевна.

Девчушка слезла с коленей, оставив мандаринку в руках бабулечки. Встала перед ней и, подбоченясь, серьезно приказала:

– Если ты не упала, то пойдем чай пить. Папа пироженок вкусных принес.

И убежала.

Мария Ивановна поднесла мандаринку к носу. Так пах их с Сережкой чай, который она тогда заварила из корочек того самого мандарина…

В кармане зазвонил телефон. Мария Ивановна достала его и улыбнулась. В трубке сиплый мужской голос произнес:

– С наступающим тебя, Машка-промокашка! Как ты?

– С Новым годом, Сережка-моркошка!

За окном сиял новогодними огнями праздничный Ленинград. Мария Ивановна так и не привыкла к названию Санкт-Петербург. На подоконнике лежали маленький кусочек хлеба и мандаринка.