Читать книгу Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Александровна Асеева - Страница 13

А болотистые земли все стлались и стлались. Они как можно понять наблюдались и справа, и слева, и даже позади странников, словно все, что осталось в Мире так только эта полоска межмирья. Должно быть не больно узкая, может вспять широкая да долгая. Понеже в данном месте стало сложным понять какой ход у времени, сколько пройдено и кады то движение закончится. И коль землица, покрытая водьями да пестрыми кочками мхов, мало чем разнилась с болотами Яви, то небесный купол, серо-голубой с легкой рябью облаков, смотрелся иным. Отсутствие на нем красна солнышка, так-таки, и не проявившегося в небосводе, ни восходом, ни западением за его грань, лишила возможности понять, когда здесь день, а когда ночь. Словно в тутошнем приволье завсегда было утро или вечер, каковой даровал свет и вместе с тем торопил шагающего, непременно, поспеть в определенный срок дойти до границы межмирья.

Обаче чем дальше уходили путники, тем все тише и тише становилось округ. То безмолвие теперь не нарушалось даже пыханием пара над водными окнами. А легчайший ветерок, досель витавший окрест и колеблющий волосы ребятишек да перекатывающий бубенцы на их поясах, кои выдавали былые, звучные мелодии, ноне замер. Лишь продолжали гудеть над головами странников тучи комарья, своим въедливым пи… пи… пи поторапливая ступать скорей.

Затишье небосвода если кто и нарушал так только летящая и блистающая златыми переливами Жар-птица, то зримо видимая, то наново обращающаяся в яркую крапинку. Она частенько перекликалась с ребятишками, величая их по именам, а порой вельми заливисто пела и тады ей, кажется, подыгрывал свирельный свист, ссыпающий вниз на землю мельчайшие бусенцы женчюга. Когда те махие перламутровые камушки падали в воду али мхи, Копша тягостно вздыхая, сказывал:

– Надоть же сколь чудо-чудового занапрасно сронено.

На что ему не менее взбудоражено и созвучно откликались колтки, старший шагающий впереди всех, и младший замыкающий странников:

– Каков таков толк в энтих каменьях? И чё ты всяк раз тык нудишь, красоте свиста и песни не порадуешься.

– Эт, поелику вы дык язычитесь охально об золоте, серебре да камыках, – отозвался наконец дух сберегающий клады и на всякий случай прибавил шагу, нагоняя девоньку, – поелику не глядывали чё сие обилие с людьми вершит. Куды-ка их уволокивает и в кого выворачивает. А ежели б зрели, возымели к энтому обилию и роскошеству усю кладенную учтивость.

И тотчас сочувственно и единожды с затаенной досадой подпел то ль Жар-птице, то ль все же Копше, кувшинчик, шагающий поперед Бешавы:

– Хоча бы в руках сие обилие подерживать!

Да тем завыванием махом вызвал раскатистый смех ребятишек (на самую малость распугавших тучи гнуся над ними), а бы чудно было, что глиняная посудинка сама собой идет, да еще и вельми жадничает.

– Копша, а почему кувшинчик ожил? Отколе у него ноги явились и ротик? и отчего не заимелись ручки аль глазоньки? – вопросил Орей, ступающий позадь Багреца да задержавшись на месте, оглянулся. Он теперь резко вскинул вверх правую руку, обтер долгим рукавом рубахи свой нос, собрав на ее льняное белое полотно прозрачную слизь.

– Брось нюни туды-сюды ворочать, то ж не красивши, – молвила незамедлительно сестрица и легошенько выпучила вперед красные губешки, эдак выражая недовольство.

– Сие, ей-ей, Алёнка праведно толкует, неприглядно ты нюни утирываешь, – протянул Копша и тягостно качнул головой, поражаясь таковому в мальце изъяну, оное заслуживало порицания (хотя, коль говорить откровенно дух сам обладал дюже скверными чертами нрава, заслуживающего еще большего порицания).

Отрок немедля дернул руку вниз и торопливо ступил вперед, пожалуй, только днесь (кады дух ему сделал замечание) почувствовав, как та привычка безобразно выглядела со стороны.

– Хоча бы язычком эвонто обилие лобызать, – несколько изменив дотоль высказанные предпочтения, отозвался кувшинчик и раскатисто вздохнул.

– Цыца тамоди, Кринка, – весьма повелительно молвил Копша, и, оглянувшись, обдал шедшую позади посудинку вельми строгим взором, каковой та словно уловив, враз смолка. – Кринка, дык вототко величают его, – пояснил дух, направляя молвь в сторону отрока. – Касаемо глаз да ручек, дык пошто они ему, Орюшка, – продолжил он толкование, – абы и без того мерекает. А вспрянула Кринка поелику восприяла волшбу. Сперваначала кладенной Гаюном, засим мной, да ужось промеж нас перевитое Доброхочим. Дык и межмирье само оделено волшбой, токмо инаковой, чуждой Яви, Небесной Сварге али Нави. Поелику Кринка вспрянула, возымела ножки да ртину, а могти бы обреть крилья.

– О! як чудно! – откликнулся Орей и качнул восхищенно головой, ужоль дивясь услышанному.

А трясина ползла и ползла во все стороны, с наросшими кочками и густыми мхами, глубокими озерками, почасту покачивающими темно-синие воды. Здесь все чаще местность походила на мшину, где мох вытеснил иную растительность, посему за редкостью можно было увидеть кустарник али деревце, пускай даже и низенькую сосенку. И к аромату кислятины туто-ва стал примешиваться резкий запах тухлых яиц, каковой ребятишкам не часто в Яви удавалось познать. Гнус, досель летящий над головой густой тучей, теперича превратился в черную тьму-тьмущую, порой загораживающей и сам рассеянный серо-голубой небосвод. Комарье лезло в уши, рот, глаза, нос, переплеталось с волосками и тем самым путало понимание происходящего… так-таки, лишая спокойствия, и словно подталкивая шагать, шагать, а, пожалуй, что и бежать вперед, даже без малой передышки аль отдыха.

– Ужотко того б женчюга хоча трогнуть перстом, – снова дыхнул кувшинчик и ступив в небольшую ямку, на малость пропал с глаз путников, только оставив в видимости покачивающееся туды-сюды с пережабиной горло на коем наблюдалась шевелящаяся трещинка-рот.

– Дался тебе тот женчюг, – негодующе молвила Алёнка и передернула плечиками, так вот возмущаясь не понятной ей жадности посудинки, и тому, что его маята, мало чем разнилась с гудением гнуси над головой. – И чё в нем имеется окромя чудного перелива.

– Дык ктой ж ведывает, чё ёсть, – не мешкая, откликнулась Кринка, и, выйдя из ямки часто-часто переступая лапками, поспешила вверх, словно желая и вовсе взлететь. – Чё ёсть в энтом женчюге лакомого, я ж его не зрел, в руках не подерживал, язычком не лобызал, перстом не трогнул. Тока слыхал, аки он чудово свистает.

– То не женчюг свистит, глиняная ты посудинка, – сердито отозвался замыкающий странников Бешава, нежданно-негаданно принявшись прихрамывать на ножку… правую, а может левую. – Сие Жар-птица поет, – дополнил младший колток и сим вызвал раскатистый «охма» у кувшинчика, видать, поразившегося озвученным, отчего он зримо качнулся вправо-влево, будто заплутав в собственных лапках. Обаче устояв, продолжил свой ход, негромко проронив, словно и не желая, чтобы его услышали:

– Надоть же аки я маху дал в своих вожделениях. Значица сие Жар-птица свистала дык прекраса, а не женчюг, – Кринка напоследок протяжно выдохнула и затихла.

И окончательно смолкли все иные звуки, и даже гудящий вой, летящих над головой, комаров. Понеже идущим казалось, что они здесь остались один-на-один с собой, и никого кругом не было. Потому также часточко духи и ребятишки озирались, желая осознать, что нынче они в этих болотных далях ступают все вместе, а посему нечего им страшиться. С тем правящим безмолвием в сей местности застыл и воздух, лишившись и даже самого малого дуновения, словно вокруг все замерло, не только в понимании звуков, но и дыхания. И все чаще да чаще уставшим детям, казалось, нет конца и края той стороне, тому межмирью. Да пролегает он не малым узким швом, связавшим Явь и какой-то иной Мир, а, прямо-таки, широченным привольем болот, каковой и за день, за два, за три не пройти, не обойти. Днесь, кажется, и Жар-птица, появляясь в небесах, больше не пела, не свистела, лишь часто-часто взмахивая крылами, нагоняла наземь зримую белую мороку, которая собралась широкой полосой впереди, втянув в себя зеленое приволье болот и серо-голубую даль небес, и единожды разогнала всю гнусь, дотоль тучей шедшей за головами странников.

– А то правда, гутарят, – молвила вопрос Алёнка и тяжело, прерывисто вздохнула, вроде ей не хватало воздуха. – Чё на небесах нет нечистой силы: злых духов, демонов, нежити. Оттого-то они и величаются небесами.

– Истинно, – за всех ответил Копша, и самую толику шагнув вправо, остановившись, вгляделся в проступившую мороку, едва поблескивающую злато-красными искорками света. – Небеса дык величаются, понеже тамоди нет бесов.

А легкая дымка с горящими искорками не то, чтобы смыкала небосвод и оземь, вспять она его отделяла. Али удаляла саму полосу, и поглядывающим вперед девонюшке да мальчоне чудилось то всего-навсего превратность стыка, зыбкая мельтешащая морока в коей иноредь вспыхивают лепестки пламени. От сей густоты воздуха у детишек спервоначалу закружилась голова, а потом на ноженьки навалилась такая слабость, что попервому остановилась сестрица, за ней следом братец. Да малостью погодя уже оба они уселись прямо в густые мхи, и, склонив головы, изогнули дугами спины, ужель так вот уставши.

– Алёнушка! Орюшка! – воскликнули обеспокоенно колтки и разом подскочили к ребятушкам. Багрец к мальцу, Бешава к девчурочке. Только Копша и кувшинчик остались стоймя стоять, по всему вероятию, не ведая кому оказать помощь.

– Ноги не ступают, – за себя и сестрицу отозвался отрок да гулко выдохнул, так сильно обессилив. Да тотчас вместе с девчурой качнулся вправо-влево, мотнул вперед-назад головой, а прекратил колыхание лишь кады его поддержал под бок Багрец. А Алёнке подсобил Бешава и решившийся Копша, каковой уперся в ее бок собственным плечом и задумчиво протянул:

– Яснее ясного мы ступаем в Навь… Поелику сие межмирье вершится Смородина рекой. Огненной, смрадной, оная кислядью мари смердит. И льзя по сему межмирью ступать токмо по мосточку кый для нас скрезь них торил чудовый клубочек… Чудовый таковой, Макошью дарствованный.

– Тык чё мы померли али помрем? – протяжно вопросила отроковица, и, испугавшись услышанного, горько всхлипнула. На глаза Алёнки миг спустя выплеснулись слезинки, опять же скоро соскользнувшие по щекам вниз, да утонувшие в материи рубахи на груди.

– Доколе усё энто туманно, – отозвался дух сберегающий клады… Не больно в этот раз щадивший детушек, посему в следующее мгновение они ужо всхлипнули вместе, чай, не желая помирать… Али просто того пугаясь, как и положено ребятишкам.

– Не шугайтесь, сестрица да братец, – заговорили в два голоса колтки и легошенько вздрогнули под чадами, словно передавая им часть своих сил (даже в межмирье, даже поперед Нави) не растерянных. – Мы вам пособим!

И тотчас оба духа дернулись выспрь, вроде как взросли на собственных ногах. Так, что вытянувшиеся вверх корни-ноги, единожды подняли и сами туловища, и сами головы, отчего ужоль в следующее мгновение руки ребятушек оказались на их плечах. Лишь Копша так и остался маханьким, поддерживая Алёнушку под стан, видимо, его способности в межмирье совсем растерялись, понеже он был очень старым духом.

А колтки и за ними детишки ужоль ступили вперед, содеяв спервоначалу малый шажочек, засим больший. Копша еще толику мельтешил обок девчуры, касаясь колпаком, одетым на голову, ее стана, а потом все-таки поспешил вперед, и, вставши послед клубочка, возглавил спутников. И за ним немедля пристроилась Кринка, пожалуй, считающая, что только, этак, она может помочь все странникам…

И вот так они и шли…

Клубочек, Копша, Кринка…

Багрец и Орей…

Бешава и Алёнка…

Шли не один сиг, час али иной промежуток времени…

Так-таки, не выверенный нами… Не замеченный кем другим…

Диво дивным было то, что окромя Орея и Алёнки никто слабости не ощущал. Ни у кого из спутников ни кружилась голова, ни трясся (мелко-мелко) язык, ни дрожали ноги и руки. Всем тем, указывая, что Копша прав и может они поколь и не идут по Нави, но к ней неизменно приближаются.

А морока, вставшая впереди, все гуще и гуще пущала вверх злато-красные искры и рыжие лепестки пламени точно собираясь вмале зачаться тучными потоками огня, и с тем сжечь не тока самих странников, но и всю оземь кругом. Малешенько погодя тот плотный чад и вовсе сменился на полымя, пусть и не густое, однако рывками выкидывающее лоскутки ярко-алой зари вверх. И тем румяным отблеском все больше и больше лишая сил девонюшку и мальчугашку так, что вскоре они не столько шли, сколько едва передвигали ноги и то лишь благодаря колткам. Каковые почитай тянули их за собой или на себе…

Морока промеж того проступала плотнее да ближе и становилась почитай густо-кумашной с выплескивающимися ввысь клочками пламени. Не то, чтобы даже вспыхивающими, сколько всего-навсего тянущимися и густеющими прямо на глазах. Понеже вскоре пространство впереди стало созерцаться частым розоватым туманом, теперь уже наблюдаемо даже не выплескивающимся, а ровно плывущим по земле и над ней. Отчего стало, казаться, то всего лишь кипящее молоко выбрасывает вверх розоватые пары, а может тока отдельные искры.

Посему малость погодя и сама оземь стала перекидываться вправо-влево огненными каплями, пыхать розоватыми пузырями, оные зависая в аршине, покачивали туда-сюда не только собственными очертаниями, но и колыхали плотным чадом, плывущим округ. И чем ближе подходили странники к тому месту, тем чаще и мощнее изливала бело-огнистая полоса земли пузыри, насыщая все вокруг горьковатым привкусом, отдающим гарью с пожарища.

И все тяжелее да медленнее ступали ребятишки. От испытываемого ими головокружения и сама видимость стала рябить так, что вначале глаза сомкнул Орей, а за ним и Алёнка. А во рту у обоих детишек едким, горьким стала не только слюна, но и отяжелевшие, неповоротливые языки. Обаче, так как духи той тягости не испытывали, они продолжали, поддерживая, вести братца и сестрицу вперед. Ребятушки остановились да столь резко тогда, кады во рту у них зачался, прямо-таки, пожар, и та горечь срыву спустившись по горлу в желудок, запекла изнутри. Поелику ноги отрока и отроковицы подкосились в коленях, и они ровно подрубленные, повалились на землицу.

А поперед спутников явственно живописалась широкая ветка реки, чудного серо-белого цвета, в коей зримо вспыхивали лоскутки кумашного пламени, проносились огнистые искры и выдувались крупные боканные пузыри. От легкой ряби светло-красного полымя и сама вялотекущая вода отливала кровавым колыханием, а берега зримо белые, побольшей частью смотрелись с черевчатым отблеском. Над самой рекой, подымаясь выспрь, парили алые пузыри и такого же цвета плотный пар, напрочь скрывающий видимость иного брега. Понеже чудилось…

Чудилось, что другого брега и вовсе нет как нет, а сама река стелется на многие, многие версты, не имея конца и края.

Право молвить, в этом месте, наконец-то, слышимо проявились звуки. Дотоль если, что и можно было услышать лишь сказанное спутниками. А тяперича стало воспринимаемо шипение лохмотков пламени в реке, ее бурчливое течение и даже посвистывающее выдувание пузырей. Оные в свой срок, касаясь лоскутков пламени, с гулким звуком, лопаясь, выпускали из себя кумашные пары. Вместо горечи с пожарища во ртах ребятишек вспять явилась сладость овсяного киселя, того самого который славяне вкушали на поминках по усопшим, тем соединяясь на самую толику с Миром Нави, а значит и со своими предками.

– Киселька бы… овсяного испить, – едва протянула Алёнушка, возлежа, как и братец, на спине и всматриваясь в поднебесье… серо-дымчатое, где оставляя позади себя златую полосу летела Жар-птица. Такая далекая и, одновременно, близкая, обоим детишкам, словно давно покинутая родня или вспять давеча возвращенная.

А воздух много сильнее наполнился ароматом овсяного киселя (схожего с кашей), сдобренного молоком да приправленного для сласти клюквенными али смородинными ягодами. Единым духом запах киселя охватил девчужку и мальчика так, что они прикрыли глазенки (вроде готовясь к смерти), и тады ж, наконец-то, его учуяли и духи. А Алёнка и Орей неожиданно застонали от боли да в голос, абы горечь в их желудках, принялась ворча и шипя разъедать их изнутри.

А может…

То ворчала и шипела речка. Смородина речка. Огненная, смрадная река, которая кислятиной болот дотоль смердила. Река, которая жаждала извести весь славянский род, понеже ведала, зачем прибыли сюды ребятушки. И чего оставили они позади себя. И к чему должны были прийти и чего содеять?!

А в очах сестрицы и братца, и досель сомкнутых, стало совсем темным-темно, и ноженьки да рученьки ихние принялась сводить корча, а по всему телу прошло коробление членов. Из глаз девчурочки (так как мальчонка вже ничего не мог сказать, больно тягостно дрожа) потекли слезоньки, ровно она прощалась с жизнью.

– Алёнушка! Орюшка! – беспокойно вскрикнули колтки и томительно закачались тудыли-сюдыли на вытянутых корнях-ногах, каковые принялись уменьшаться в длине, обретая свой прежний вид. И с таким же участие к детворе кинулся Копша, да сдержавши шаг обок них, оглядел с головы до ног, удрученно исказивши свое лицо мельчайшими морщинками.

– Смородину речку давешние роды, налюднявшие Явь, – заговорил дух сберегающий клады, и, погасив в морщинках свои красные глаза, оставил только для взору вертлявый нос. – Ащё величали Млечной рекой, у кой кисельные берега. Авось-либо дык и ёсть.

– Может. Обаче ведь Смородина река, огненная, и разве ты не чуяшь, як от нее жаром пышит? – проронил Багрец, и резко дернул обоими плечами, посему они у него вздыбились подобно сучковатым веткам, выставив вверх остатки от срезанного отростка ствола.

– Дурбень, ты! – вельми грубо отозвался Копша, и, обозрев стонущих в корче ребятишек, срыву ступил вбок. Ужель опосля широко шагая, он направился к реке подле каковой подпрыгивал клубочек, вроде из шерстяной нити скрученный, огнистыми зернятками перекидывающийся с водицей, каковая зеленые кочки мхов по краю берега обратила в красную плотную поверхность, подобной корке.

Дух сберегающий клады подступил почитай к клубочку и горестно вздохнул, словно собирался содеять чего-то дюже ему неприятное.

– Дайте, дайте мене киселька, овсяного, – чуть слышно шепнул Орей и губешки его полные, ярко красные, лоснящиеся, зараз померкли. Сперва лишившись блеска, а засим и цвета, приобретя серые тона, схожие с небосводом, раскинувшимся над путниками, в оных перестала даже вспыхивать златыми полосами Жар-птица.

И Копша услыхав тот, вроде предсмертный возглас, стихший на последнем звуке, резко оглянулся. Днесь его красные очи, прячущиеся в складках лица, вспыхнули также ярко, как и сами огненные брызги реки, а мигом погодя досель переминающийся с ноги на ногу кувшинчик поспешил к нему. Кринка остановилась обок своего обладателя, и, беспокойно воззрилась вверх, притом слегка наклонив тулово, и вздев горло с трещинкой на пережабине.

– Дык, не взыщи, – процедил сквозь сомкнутый рот, упрятанный в красных усах и бороде, Копша и, на-ка, резво присев на корточки, подхватил под донышко посудинку, да, не мешкая, кинул ее в реку.

– Чё творишь! – испуганно вскликнул Бешава и, прямо-таки, икнув, качнул сначала головой, а засим ветоньками пищальника на ней, не тока зелеными листочками, но и черными ягодками. – Ежели Кринка утопнет, тобе вечно быть-побывать на ентом бережочке, абы ты не исполнил указания Доброхочего.

– Ежели чада опочиют, – глубокомысленно протянул Копша и вдругорядь слышимо вздохнул, сопереживая своей реченьке. – Толды нетути проку в мной хоженной стёжке… – дополнил он, выявляя тем говором удивительную благородность.

Дух разком свернул толкование, абы кувшинчик в реченьке не потонул, а окунувшись в нее, на чуток сокрыл в серо-белых водах собственное тулово, выставив вверх красные утиные лапки, часто-часто шевелящиеся в воздухе, точно жаждущие сейчас али попозжа (когда удастся вывернуться) поплыть вперед. Еще самую малость и Кринка качнувшись на водах вверх-вниз, так-таки, выровнявшись, приподнялась из реченьки. И немедленно тягостно ушла под воду почти до середины тулово (расширяющимся книзу с пережабиной под горлом), с тем опять же сразу шибутно заработав на месте лапками, вскидывая вверх яркие огнистые искорки и выдувая еще более плотные пузыри.

– Вотде тудыкась её тудака, – сердито протянул Копша и тягостно качнул головой, затрясся и всеми остальными челнами тела (будучи таковым взволнованным). – Надоть же було дык далеконько упануть.

Завершил он толкование, и, перестав трястись, как хворый али озябший, шагнул к краю Смородины реки. Дух качнул ручонками взад-вперед, самую толику присел на корточки, да, оттолкнувшись от мшистой кочки, полетел вперед. К всеобщему диву приземлившись на поверхность водицы, чай, таким побытом, используя остатки своих способностей. Одначе стоило ногам Копши коснуться воды, как сапоги, в оные он был обут, принялись медлительно погружаться в нее. Впрочем, сам дух сберегающий клады медлил чуточку времени, и ужотко в следующее мгновение, он, прямо-таки, дернул с себя синий кафтан. Не то, чтобы растягивая на нем медные пуговицы, а зримо срывая их, понеже они, разлетевшись в разные стороны, попадали в водицу, пустив притом широченные круги. А Копша вже сорвав и пролегающий по нему желтовато-блестящий поясок, точно прилепившийся к материи, да качнув кафтан туда обратно, кинул его вперед, как можно ближе к кувшинчику.

Кафтан… вельми такой приличный с виду (лишь чуточку испачканный землей), распахнув рукава и борта, просквозил по воздуху, и, притулившись сверху на воду, затрепетал на её ряби, покачивая на ней и концы златого пояска. А сам Копша оказавшись голым, поразил взгляд колтков своим истощенным человеческим телом, выпирающими костьми на плечах, ребрах, торчащим вроде дуги на спине становым хребтом, вдавленным животом на котором отсутствовал пупок. Не прошло и мига как на полотно плывущего кафтана, выуживая ноги из сапог, сиганул дух сберегающий клады, да сразу присев на корточки, протянул навстречу барахтающемуся в водице кувшинчику руки. Обаче посудинка была поколь недосягаема, а кругом как то и вовсе махом вспыхнуло боканное полымя и его лепестки перекинулись на материю кафтана, и даже на выглядывающие из водицы голенища сапог.

– Охти-мнешеньки! – болезненно вскликнул Копша и немедля качнул головой вперед, сбрасывая с нее в выбранном направлении колпак, красный, округлый, да дюже красивый с виду, притом оголяя свою лысую макушку, и узенький лоб, прикрытый жалкой порослью златых куделек. А приводнившийся колпак, опять же с лету вспыхнул по краям материи и легошенько вроде как выгнулся, видно, приподнятый выдувшимся из водицы пузырем. Да тока ему не удалось набраться мощи, понеже на колпак поспешно запрыгнул Копша, поджимая саму материю к воде, и единожды направляя руки к кувшину. Чудно так, но дух сберегающий клады весь тот срок, что сигал по речке, не поднимался со корточек, и тем больно напоминал утку, от каковой Кринке достались лапки.

В этот раз Копше удалось ухватить кувшинчик за горловину и вытянуть его из воды, гулко стеная, будто обварив в том плывущем чаду свои ручонки. Впрочем, дух не жаловался на происходящее али боль, действуя торопливо, он рывком поднялся с присядок, прижав к груди посудинку.

– И чё, ты, таковое диешь? чуть було мене не утоплять в энтой смрадной водице, – возмущенно протянула Кринка, дугой изгибая трещинку-рот (поместившуюся на пережабине), да внезапно раскатисто фыркнула, выпустив из собственных внутренностей (точнее из горла) большущий пузырь, махом лопнувший и превратившийся в алый густой пар.

– Смолкни, Кринка! – вельми грозно отозвался Копша, и, не мешкая, развернулся, качнув туды-сюды посудинку, будто с трудом удерживая ее в руках, каковые зримо поменяли свой землистый цвет на розоватый, почитай до запястий. Одначе ужель в следующий момент времени дух сберегающий клады спешно прыгнул на полностью объятую пламенем поверхность кафтана обеими ногами, обтянутыми онучами (по каковым опять же перекатывались искорки полымя). Все также же скоро, едва коснувшись подошвами ног голенищ тонущих сапог, он вже погодя оказался на бережке, крепко прижимая к груди кувшинчик. Право молвить, легошенько вспенив послед себя белые с черевчатым отблеском студенистые, али вернее кисельные берега.

– Эвонто огненная, смрадная река, – испуганно дыхнули сразу в четыре рта колтки, шевельнув чуть очерчиваемыми губами, расположенными не только на голове, но и животе, не сводя взоров с Копши. – А ежели та водица погубит ребятушек?