Читать книгу Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Александровна Асеева - Страница 6

Земляничница враз сокрылась из глаз детушек, стоило им покинуть полянку, пройдя меж двух высоких елей, каковые ветвями придерживали тягучий чад наверху, не давая ему проползти вниз. Однако саму берегиню, так-таки, застлали его сине-серые клубы, махом сокрыв и кулигу окруженную деревьями, теми парами, словно отделив для братца и сестрицы прежнюю жизнь от нонешнего момента. Впрочем, коль Орей бойко шагал за Багрецом, Аленка, ступающая в след него, почасту оглядывалась. Не только, чтобы наблюдать исчезающую опушку, но и следить за замыкающим странников Бешавой. Не менее часто девонька вскидывала ввысь голову и зарилась в голубой небосвод, оный сменил перьевые хвосты белых облаков, на сине-черные клоки дыма, тянущегося с пожарища и указывающие на гибель деревеньки, и похищение сродников. Густой, клейкий чад не просто плыл по небесам, застревая в вершинах деревьев, увязая в кронах и опутывая ветки, он, кажется, хватался за малые листочки и хвоинки, покачиваясь на их кончиках черными каплями так схожими со слезами. Теми самыми оные текли из очей Алёнушки, струились по щекам и скатывались вниз, падая на узкую тропку, едва прикрытую опавшей хвоей да листвой по которой и шагали путники.

А впереди бор становился все более темным да дремучим. И сами хвойные деревья своими размашистыми кронами прикрывали небесный купол, скрывая красно солнышко, и вроде просеивая остатки дыма, едва толику пропуская их вниз и с тем создавая сумрак, где в отдельных солнечных лучах курилась голубоватая морока. С каждым шагом все меньше и меньше в воздухе ощущалась горечь пожарища, коя вмале окончательно сменилась на кисловато-терпкий аромат хвои.

Здесь стали реже встречаться обособленно растущие ельники. Они смешивались с соснами, кедрами, пихтами, иногда с лиственницей, ибо последние наблюдались лишь одиночными деревья. Впрочем, их рост и мощь стволов поражала взор. Кору тех деревьев, трещиноватую аль отслаивающуюся пластинками, покрывали зеленые полосы мха, да плетущиеся стебли растений. Почитай не имеющие нижних ветвей, они всего только и оставили, что зеленые лапники наверху, дабы основать ту кучную крону, поддержавшую саму лазурь небосклона. Ветви если и созерцались, на середине ствола или ниже, были в основном сухими, короткими отростками, опутанными густыми серыми бородами растений, порой дотягивающихся до самой оземи и в движение ветра самую толику покачивающихся.

Необычайно смотрелись и корни тех деревьев. Не менее могутные в размахе, они, выбираясь из землюшки, подобно лапам зверей (видно жаждущих шагнуть вперед), приподнимали вверх сами стволы, да, единожды, разветвляясь, создавали неровности почвы, не только валы, но и значимые углубления, словно выгребая оттуда грунт. Часточко деревья росли на упавшем и вже вошедшем в почву дюжем стволе, днесь наблюдаемом едва зримым небольшим изгибом землице-матушки. Возникшие на его остове сосны и ели в свой срок высосали из сломленного ствола все силы и с тем взрастили себя, их выступающие шишками корни также покрывали мхи, низкие и стелющиеся растения.

Сосны, кедры, пихты, ели, лиственницы ноне правящие в лесах, будучи исполинами, не давали взросления юной поросли, создавая сумрачность внизу над землей, не пуская туда и малого солнечного света. Посему саму почву, устланную опавшей бурой хвоей, низкорослым кустарником, кислицей, черникой, брусникой да полотнищами зеленого мха, все больше покрывал плотный валежник из опавших сухих ветвей, не токмо сучковато-коротких, но и длинных, дюжих, каковые в свой черед, упав, крушили младые деревца, или коверкали (собственным падением) их стволы, придавая им чудные изгибы.

Катившийся вперед клубочек всяк раз огибал препятствия на торенке по которой ступали странники, словно разумное создание, обходя корни, углубления, али бугры. Он дивно так скатывался вниз в небольшие овраги, где колыхали темно-зелеными водами родники, соударявшиеся капелью с боляхными валунами плотно покрытыми синеватыми, пухлыми мхами, раскидывая позадь себя огнистые искорки, оные не тухли, а вспять того попеременно перемигиваясь указывали путь. А замирали лишь тогда, кады их миновал шедший позади всех Бешава.

А лесные чащобы, несмотря на хмурость и легкую серую мороку от спускающегося сверху солнечного света были полны жизни. И не только шуршали в них травы, звенели криницы и ручейки, похрустывали ветви кустов и валежника, но и слышалось пение птиц, задумчивое, тягучее дыхание зверей. Не редкостью в лапниках елей да сосны наблюдались небольшие с серым оперением птички, громко посвистывающие али щелкающие, будто переминающие сучки. Их раскатистое «фиуить», в сей же сиг подхватывали прыгающие по оземе, али с ветки на веточку с голубоватыми спинками птахи уже выводящие более нежные «фьить… тр». Шумные крики пестрых кедровок, перекликивались с гнусавым дребезжанием соек, и заглушались редким однозвучным перестуком клюва дятла о кору дерева или все-таки частым возгласом кукушки.

«Ку-ку… ку-ку» иногда отзывалось эхом от сосны и взлетая ввысь терялось в пышной кроне, откуда на идущих странников удивленно поглядывали с пушистыми длинными хвостами темно-бурые белки, поблескивая с высоты черными бусинками глаз. Рев, хрип и вой зверей, как и сами рыжевато-бурые зайцы, темно-коричневые куницы и свернувшиеся в клубки в корнях деревьев ежи, не больно обращали внимание на путников, поелику были в этих местах хозяевами.

Понеже все те звуки, такие властные, гулкие вызывали в детишках волнение и лишь позвякивающие на их поясках бубенчики, своим легким «звяк… звяк», да шагающие рядышком духи придавали уверенности в верности избранного пути.

И так вот они шли…

Может час, а может и иной…

Шли потому непроходимому, густому краснолесью.

Вже поглядывая вверх, желая в сумраке пущи разобрать, куды клонится красно солнышко…

И чего им несет сей день.

И с тем ходом чудилось Алёнке и Орею то их родные места. И ели, сосны, пихты смотрелись знакомыми лишь давеча в лесах примеченными, как и выныривающие с-под корней ключи кои пузырились капелью воды, плеская ее округ, и тем даря жизнь малым растениям, туто-ва приютившимся.

А катившийся поперед спутников клубочек, нежданно содеяв небольшой изгиб, вбежал в лиственничник, где в основном наблюдалась одна лиственница. Не дюже высокая, не любившая темнохвойные леса, лиственница, зачастую росшая на светлых участках местности, одначе и тут не сумела принести в гай денной свет, так как оказалось, что само солнышко приблизилось к небозёму, и на Явь надвигалась ночь.

Дотоль немногочисленные мошки и комары (ужотко парящие обок ребятишек), стоило странникам войти в лиственничник, как-то махом умножились, несмотря, что западение солнышка поддержало гортанное пение лягушек, должно статься, как и первые вышедших на охоту. И тому песнопению зеленых квакш разком отозвались забурчавшие животы детишек, вже столько прошедших и с утра ничего не евших. Посему первым сетовать стал Орюшка, пожалуй, все поколь думающий, что он младший:

– Кушивать хочу, хоть бы махунечкую краюшку хлебушка, хоть бы глоточек млека. И усего мене энтот гнус искусал, весь я чешусь, – дополнил братец и принялся скрести ногтями собственные щеки, а посем и голову, раскидывая в сторону пряди волос.

И следом стенаниям мальчугашки подпел Бешава, ступающий позадь Алёнки:

– Ужот-ка и я приморился, моченька на исходе, ноженьки не ступают, порабошни стерлись до дырья, – и напоследок тех стонов гулко закряхтел.

– И чё вы оба, ровно махие расхныкались? Нешто не ведаете, чё надобно ступать вперед к бабе Яге? – недовольно отозвалась девонюшка, покачивая головушкой да зыркая то на братца ступающего впереди и продолжающего яростно чесать свою голову, да отмахиваться от комарья, то на идущего сзади колтка, шибко присидающего на собственных кореньях-ногах, сгибая их не токмо (как у людей) в коленях, но и еще двух иных местах.

– У, то девонька ты права, – вставил, наконец, как старший Багрец, останавливаясь и оглядываясь, и вслед него и все странники застыли и даже притих на земле клубочек, ожидающий всех. – Ступать нам велено шустрее, но вмале на Явь опуститься ночь, а во тьме не ровен час заплутаем. Понеже должно содеять нам привал.

– Привал? – в оба голоса переспросили Алёнка и Орей, потому как слышали такое дивное название впервые.

– Вестимо, привал, – застрекотал, точь-в-точь, как сорока, порой выводя торопливое «чи… чи… чи» Бешава, и упер кулачки в свой стан, слегка притом подперев второе лицо, да сообразив на нем кривизну в месте губ и носа.

– Привал, то значица, идей-то привалиться, так-таки, на ночлег, – пояснил более спокойным голосом Багрец, а ребятушки услышали в его молви едва воспринимаемое потрескивание, будто покачивающихся ветвей.

– Значица привал! Привал! – довольно вскликнул Бешава, и закачал головой, а погодя и плечами, туловищем, широко улыбнулся не тока верхними устами, но и нижними (сие несмотря на кривизну), по всему вероятию, жаждая прямо тут же пойти в пляс, да к тому привлечь и корни-ноги.

Алёнка хоть и желала выполнять указанное берегиней, однако и сама чувствовала голод да усталость, а когда Бешава так рьяно возликовал позадь нее, обернувшись, довольно просила его радости, но в следующее мгновение вже широко раскрыла глазенки и пужливо «вохнула». И тотчас тому испугу вторил «охом!» оглянувшийся Орей, а за ним чуть слышно пискнул Багрец.

Потому как позади покачивающегося колтка стояло и вовсе чудное создание. Огромное существо, одновременно, повторяло человека и медведя, точно взявши чегой-то от одного, а иное от другого. Впрочем, больше оно взяло именно от кома. Ибо тело создания, как у зверя коренастое, мощное покрывал косматый сивый мох светло-сизый на груди (сродни шерсти), а крупные пятипалые лапы (оно как создание стояло на задних, испрямившись и с тем дюже возвышаясь), прижатые к животу, поблескивали загнутыми долгими когтями. На вельми короткой, хотя и толстой, шее восседала увитая длинным сине-сизым мхом огромная голова, вроде тоже по образу медвежья, да тока лицо существа походило на человечье. Круглое, оно ясно проступало в ворохе мха, оплетающего и сами губы, и подбородок (подобно бороде и усам), дотягивающимся до груди, большими и ясными голубыми глазами, длинным, крючковато загнутым на конце носом.

– Гаёв дед, – слышимо выдохнул, будто в ухо ребятушкам, Багрец и наново пискнул.

И того писка стало достаточно, дабы перестал приплясывать Бешава, стоящий к духу спиной, и мгновенно обернувшись, гулко да пронзительно завопил, точно был не его роду-племени, а какого-то иного. Будто сам не приходился духом, а значился то ли зверем, то ли человеком.

От того дюже заливистого ора поморщилась не только Алёнушка да Орюшка, но и дедушка Гаюн, да, на-тка, шагнул вперед, волоча сами стопы по землице, и, раскрывши длани, прижатые к животу, ссыпал из них вниз пригоршню бурых шишек. Каковые толком не достигнув почвы, кувыркнулись в воздухе, и разом обернулись в подобных Гаёваму деду духов, токмо покрытых бурым мхом да имеющих разные глазки: желтого, синего, зеленого и даже красного цветов. Больно дивные, понеже как увитые, як и дед ихний, бородами да усами.

Гаёвки, то значит внучатки деда, приземлились на землицу и тем падением свернули крик Багреца да придали Алёнке смелости, посему она поспешно вскинула вверх правую руку, и, приложив ее дланью к груди, молвила:

– Здрав будь, дедушка Гаюн и здравия твоим внучаткам! – Девчуга медленно опустила руку вниз, тем самым движением указав на чистоту намерения и сердечность, и добавила, – мы туто-ва во лесу не шалим, а ступаем в иные места, в небывалые дали к бабе Яге.

– Нашто? – пропыхтел сквозь густые заросли мха-брады и усов Гаёв дед.

– Тык велела Земляничница и Макошь, – и вовсе едва слышно шепнул Орей да малешенько задрожал, пужаясь такого огромного духа.

Абы знал и он, и сестрица его, что Гаёв дед – лесной дух, заботящийся и следящий за зеленой нивой, которого все звери и птицы слушаются. Власти духа и люди всегда подчинялись. Так как ведали славяне, что без позволения Гаюна нельзя было в лесу деревья рубить, иначе явится тот в истинном своем образе и вельми покарает. А облик тот оказался больно страшен, вот отрок и задрожал, а за ним испугалась и, стоящая чуть впереди, отроковица. И колтки, пожалуй, тоже вспужались и затихли птицы, звери, да и гнусь, гдей-то замерла, вже так опасаясь гнева Гаёва деда.

У! да, то безмолвие длилось совсем крохотольку времени, понеже как в следующее его движение, ктой-то из Гаёвок (внучаток значица) весьма задорно засмеялся. Ну, ей-ей, как смеялся Орюшка али Алёнушка. Они дотоль все сидевшие обок ног дедушки Гаюна торопливо, словно ежи, расползлись в разные стороны, притаившись, кто за кустиком, кто за травушкой, кто за деревцем, кто за камушком, кто в ямке. И давай из мест схрона еловые шишки в ребятушек да колтков кидать.

Вроде как одну шишку, а посем да махом цельную их пригоршню. Так, что девчушечка и не успела сообразить, как одна из тех шишек ей прямо в лоб угодила, а вторая прилетела мальцу в рот.

Оно б может, стоило проявить покорливость и молча снести те удары, да того не позволили содеять колтки, как-то вельми стремительно вступившие в противоборство. Поелику уже в следующий миг еловый плод ударивший Алёнку и быстро поднятый с оземи (все доколь стонущим) Багрецом отправился в обратный путь, очень метко попав в красноглазого Гаёвка, схоронившегося за небольшим валуном. Вызвав у последнего весьма раскатистый смех, даже не хо… хо, а, прямо-таки, хихихишечки.

В след первой шишки в иного желтоглазого внучка дедушки Гаюна, притаившегося в расщелине меж кореньев лиственницы, попала та, которая была принята ртом Орея. Ужель подобранная стоящим обок с мальчиком Бешавой, она не менее направленно угодила желтоглазому, как раз в нос. И тот же миг со стороны Гаёвок полетел рой еловых плодов, сопровождаемый развеселым хихиканьем, хахаканьем и даже фырканьем.

Тот обильный поток шишек не просто осыпал детишек, но и понятным образом задел колтков. Вызвав в них ощутимую сердитость так, что последние ответили не менее забористым окриком:

– Ну, мы вам ща! Огольцы! – и принялись отбивать летящие в них еловые плоды головами, руками, и даже подсигивая на месте, вскидывающимися вверх ногами-корнями (там, в основном подошвами паробошней). Их потешные прыжки, покачивание круглых, как клубок голов, удивительно меткое отражение падающих шишек (так, что они почитай все попадали во внучаток), да не менее потешный смех и колыхание бурого мха Гаёвок, вызвало не менее задорный смех у братца и сестрицы. И так как они и сами были завсегда рады-радехоньки пошалить, то немедля принялись подхватывать с землицы еловые плоды и пущать их в соперников.

А шишек становилось все больше и больше. И, хотя в лиственничнике не должно было им находиться, абы тут не росли ели, да и ноне (в летний период) на ветвях деревьев они смотрелись покамест крохотульками, их все прибавлялось и прибавлялось с каждым взмахом лап внучаток Гаюна. И в этом узком перелеске, словно проложенном полосой между двумя рядами деревьев слышался довольный смех детей, духов, позвякивание бубенчиков на поясах первых и редкое повизгивание и покряхтывание (видимо, оттого куды попала шишка) последних, заглушающих все иные лесные звуки. А в воздухе мелькали парящие бурые плоды ели, наполняющие пространство смоляным дух хвои и оставляя от собственного движения едва приметную для глаз мороку. Кусочки почвы, высохшие травинки, тонкие сучки и даже иголочки, все то, что некогда являло лесную подстилку, также порой взмывало кверху, проносясь меж противниками и еще сильнее застилало ясность обзора.

И такое веселье длилось не долго, не мало, а завершилось и вовсе как-то махом. Тады, когда один из выспевших плодов ели (пущенный в направление Гаёвок) угодил Гаюну прямо в глаз. От этого попадания Гаёв дед почемуй-то громко икнул, а потом нескрываемо недовольно молвил:

– От чё ж вы туто-ва развили, озорники туды вас чрез колоду?

Его голос, звучавший низко-раскатисто на последнем звуке усилился в мощи, и, завершился низким рычанием, таким, какое порой издавали комы. Сей мощный рык сдержал движение плывущего опада так, что в том малом промежутке времени стала различима, как сама рябь воздуха, так и отдельно плывущие в ней шишки, хвоинки, травинки и катушки почвы. А когда соседние деревья встряхнули своими ветвями, выражая, таким родом, недовольство, замерший в воздухе опад, за единый вздох, весь осыпался на землю. К диву ребятишек сызнова создав на почве ровную лесную подстилку, сокрыв не токмо шишки, но и ветоньки, лишь явив неприметные такие наносы. И тот же миг лиственничник наполнился розовато-голубым светом, спущенным с бледнеющего небушка нежно-багряным солнышком и смешавшегося с зеленым цветом лиственницы. И этот мягкий предвечерний перелив гая, готовящегося к покою, негромко уханьем огласил сидящий на дереве крупный рыжевато-бурый филин, а может пугач. Он блеснул своими крупными густо-желтыми глазами да шевельнул небольшими перьевыми ушками, точно подивившись произошедшему тут озорству.

Дедушка Гаюн внезапно качнул свое могучее тело, единожды дернув головой, да встряхнув густющими прядями мха на ней, и переваливаясь вправо-влево, вельми неуклюже, направился к детишкам и колткам, волоча свои мощные, медвежьи лапы по землице-матушке. И такой у Гаёвого деда смотрелся грозный вид, что Алёнка поспешно шагнула назад и прижалась к Орею, а с иных двух сторон их подперли колтки, пожалуй, прикрыв собой спереди и сзади. Хотя Бешава так сильно вздрагивал, а его клубок голова покачиваясь, теребила (поместившиеся сверху на ней занамест волос) веточки бузины дюже пронзительно позвякивающих черными ягодками. А может то позвякивали бубенцы на поясах ребятушек, всего-навсего…

– Нешто можно дык гамить во гае? – заговорил, вопрашая Гаюн, останавливаясь в шаге от детишек и колтков, да навис над ними своим мощным образом. – Нешто вы не ведаете, чё в энтих заповедных лесных далях правит Святобор со своими сынками Туросиком, Стукачом, Свидой и Пахмой. И ежели духи указывают тока на кой-каких кусочках бора, то Святобор повелитель усего энтого зеленого приволья, иде он поддерживает жизнь созданий, решает кому из лесных обитателей должно жить долго, кому коротко. Святобор назначает, кой зверь в нонешнюю стужу замерзнет, а кое древо сломит молния. Он справедливый и добрый властитель, но, непременно, покарает того, кто старается напакостить в лесу. Одначе, ни-ни, встретится вам с его сынками.

Гаёв дед смолк и торопливо огляделся, вроде пужаясь чего-то, и тем вызвал заливистый визг собственных внучаток, досель притихших возле мест схрона, которые теперь принялись шибко копать опад, вскидывая вверх опавшую хвою и тем себя, ею прикрывать. Так, что не более мгновения и с утихшим верещанием пропали с глаз и они сами, только остались на месте их прежнего пребывания небольшие кучки приподнятой лесной подстилки, изредка малешенько вздрагивающей.

– Поелику коли вы во пути-дороженьке заслышите стук топора, али углядываете оленя с расписными рогами, – продолжил толкование Гаюн, и раскатисто выдохнув, зарычал на последнем звуке. – Никак не хаживайте за той животинкой аль на стук топора, вспять того не сворачивайте с торенки, оную прокладывает пред вами чудной таковой клубок. И ведомо дальче не гомоните.

– То ведь не мы проказничали, а твои дедушка Гаюн внучатки, – отозвался Орюшка, первым из странников прекращая вздрагивать.

– Вы и до встречи со мной дюже галдели, стенали и хныкали, и то ладушки, чё я вас первым услыхал, – пояснил Гаёв дед и улыбнулся потому, как уголки его глаз вскинулись вверх слегка уменьшив ширину самих глазниц. – Благо, чё мне весть о вашем ходе от Земляничницы к первому прибыла. Ведать вы должны, чаво Яга не в нашем крае обитает, а в ином, чуждом. Потому допрежь ее земель придется вам спуститься в медвежье логово, туды вас клубочек ведет. Токмо в нем вы найдете проход в небывалую даль, куды ход живым людям закрыт. Но жилище сего зверя может открыться лишь тому, кто ведает его истинное величание.

– Величание! – повторили братец и сестричка, да переглянулись между собой припоминая все, что ведали про этого зверя.

А знали они не много ни мало следующее…

Ком, ведмедь, черный зверь, лесник, ломыга так вот славяне звали-величали этого сильного, мощного зверя. Единожды опасаясь и восхищаясь. Обаче этот зверь получивший прозвище «ведающий мед» за любовь к меду не только считался хозяином леса, но и был олицетворением бога Велеса. А в лесу хоть и правил Святобор, духи лесные завсегда Велесу, богу семейного благополучия и хозяйства подчинялись, состоя в его рати. Поелику считалось, обликом тот бог походил на медведя и, одновременно, на человека. Ведали славяне из сказов предков, что кадый-то в Яви властвовала многие лета тьма, и люди без красна солнышка смешались, застлалась у них ночь и день, пропала скотинка, исчезла зелень с полей и лугов и лишь Велес, бог мудрости тогда пришел на помощь. Он принес славянам огонь с Небесной Синей Сварги и возродил скотоводство да земледелие. Много имен было у медведя, зверя – олицетворяющего бога Велеса, а какое считалось истинным, того не ведали детушки.

Посему Алёнка, вскинувши вверх свои резко выступающие плечи, бугорки на каковых приподняли материю рубахи, ответила за всех:

– Никоим побытом того величания мы не ведаем, а ты нам дедушка Гаюн его не скажешь?

– От чаво не ведаю, то не ведаю, – молвил дух и тяперича его очи приобрели свой исходный вид, да расширившись явили нежную свою голубизну. – Одначе слыхал я от сынков Стрибога, чё в величание зверя имеется название егойного жилища. Ежели сие название ведаете, не трудным станет для вас разгадать и имя зверя.

– Тык то значица загадка? – догадливо вопросил Орей, и, подняв вверх правую руку, обтер долгим рукавом рубахи свой нос, сбирая на ее льняное белое полотно прозрачную слизь. – А я вельми люблю загадки разгадывать.

– Скорей то не загадка, а головоломка кою надобно решить, приложивши догадливость. Токмо голову от тех думок не сломайте, – отозвался Гаёв дедушка и тягостно дыхнул, будто сопереживая детишкам каковым помочь, толком не сумел. – А ноне оставайтесь туто-ва, я вас оберегать буду. А внученьки мои шалаш для вас на ночь сварганят, иде вы будете мирно почивать ноченьку.

Дедушка Гаюн сызнова улыбнулся, потому как уголки его глаз вскинулись вверх слегка уменьшив ширину самих глазниц, а миг спустя присев на задние лапы, резко их, разогнув, прыгнул вверх и вперед, словно стараясь накрыть собой стоящих спутников. Могучее тело медведя только на морг нависло над ребятушками и колтками, вроде темной тучи, а посем враз поблекнув (почитай, что до иссера-бежевого цвета), распалось на множество тончайших высохших хвоинок, оные осыпались вниз на оземь, нежно (будто огладив) скользнув по голове, лицу стоящих. А на том месте, где допрежь находился Гаюн, неожиданно ровно вспухла лесная подстилка. Изогнувшись небольшой кочкой, она лопнула посередке, осыпав сухую хвою, листочки да ветоньки наземь, выпустив из-под себя высокий расширяющийся книзу глиняный кувшин для молока, величаемый кринка, и лежащие на нем два больших ломтя хлеба.

– То вестимо Гаёву деду ктой-то дар приподнес, – зыркая на кринку и хлеб пояснил все поколь находящийся поперед всех Бешава, и веточки бузовника на его голове, качнулись из стороны в сторону, точно чему-то дивясь. – И он его принял, а то значица, чё ноне иде-то в лесочке люди деревца срубят, дабы поставить себе избу.

То, ясно, и Алёнка с Ореем знали, что прежде чем рубить деревья в чаще лесной надо поднести угощение Гаюну, чтобы дух позволил их заготавливать, и сама изба стояла долго. Знали они и то, что оставляли завтрак для Гаёва деда и ожидали его позволения, и коль тот его давал, угощение пропадало. Впрочем, вельми нынче виноватой ощутила себя девчушка, по доброте душевной, понявши, что ради нее и братца будут вырублены где-то в бору деревья, да оглядевши взгрустнувшие обок них росшие лиственницы, мягко молвила:

– Блага дарствую дедушка Гаюн за угощение мене и Орюшке. И вас опять же деревца блага дарю, чё не дали нам голодными быть.

Мальчонка меж тем резво шагнул вперед, и, присевши обок кринки, нежно огладил лежащую на ней пузырчатую, бурую поверхность ржаного ломтя (вельми схожего с весенней бороненной пашней) по-доброму поддержав сестрицу:

– Агась, блага дарствуем, – да тотчас облизал губешки кончиком языка, тем примечая не только вкус хлеба, но и его удивительный дух, без коего ни одно кушанье у славян не было сытным.

И немедля растущие округ лиственницы колыхнули своими вершинами. А качнувшиеся на их стволах ветви принялись похрустывая, словно сломленные, опадать вниз, стремясь попасть как раз посерединке узкого перелеска, проложенного полосой между двумя рядами деревьев, в шаге, не более того, от путников. Ветви еще продолжали лететь (чуточку кружась в воздухе), кады размыкая надвое лесную подстилку (вроде раскрывая дверь в избе) из мест своего схрона выбрались Гаёвки. Весьма скоро они побежали на своих коротких ноженьках к поваленным побегам дерева, да толкаясь меж собой, громко стеная и посмеиваясь, принялись строить из него шалаш. Укладывая ветви, друг на друга, переплетая их более тонкие побеги, хвоинками, обвивая прорехи тончайшими нитями бурого мха, который они вырывали из собственной бороды. И сызнова перелесок наполнился гамом, писком, скрипом, хрустом и хихиньками так, что того шума испугавшись все странники в голос принялись шикать на внучаток, особливо громко повторяя:

– Тише вы тамка, тише! Чё вам дедушка Гаюн толковал?

Да только шикай не шикай на духов, призывай к порядку, нет ли, те ровно не слыхивали. И продолжали ощипывать свои бороды, тащить ветви вверх, укладывая каждый следующий слой так, дабы он прикрывал нижележащий до половины, чуточку покачивающийся, да выплетать чудную такую округлого вида сень. Гаёвки замерли на крыше шалаша лишь тады, когда тот глянул на странников небольшим отверстием, ведущим внутрь, кажется, мигом спустя и сами, обернувшись иссера-бежевыми хвоинками, которые просыпавшись через тончайшие щели в ветвях, создали в недрах его мягкую подстилку.