Читать книгу Виновница страстей - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 7

Хоть Аглая и была у Прокошевых впервые, она знала, что на задах, как и в большинстве домов, находится ретирадник, куда и бегали, ах, пардон, облегчаться дамы. Наташа, хихикая от смущения, рассказывала, что у Прокошевых, которые устраивали балы очень часто, ретирадник большой и может вместить сразу нескольких посетительниц. Здесь на особом столике стояли наготове бурдалю[31], а рядом поджидали две-три служанки, которые должны были помочь дамам ими воспользоваться, а потом мыли фарфоровые сосуды. Для кавалеров таких изысканных удобств предусмотрено не было: им предписывалось выходить на задний двор, в нарочно для этого поставленный накануне бала деревянный павильончик-ретирадник.

Между прочим, балы у Прокошевых были так популярны именно потому, что гостеприимные хозяева не только старались развеселить гостей, кормили досыта, поили допьяна, но и пеклись об их самочувствии и здоровье, а не вынуждали терпеть невыносимые страдания весь вечер.

Аглая пустилась догонять рыжую блудницу. Та скрылась за дверью ретирадника. Аглая сбавила шаг, еще не зная, что намерена предпринять. Вдруг она увидела несколько умывальных кувшинов с водой, стоявших у стены. Видимо, их приготовили служанки для мытья бурдалю.

Аглая слегка приоткрыла дверь и заглянула в освещенный несколькими свечниками ретирадник. На удачу, рыжая оказалась там единственной посетительницей, и служанка тоже была одна.

Аглая отпрянула, схватила самый большой кувшин, от волнения не чувствуя его тяжести, и замерла за дверью, молясь, чтобы никто больше не появился, чтобы никакой даме не понадобилось именно сейчас посетить это уединенное местечко. И ей повезло: в тот миг, когда дверь ретирадника начала отворяться, коридор оказался пуст.

Как только рыжая особа ступила за порог, Аглая выплеснула ей в лицо воду – и с силой захлопнула дверь, заглушив истошный вопль соперницы и вынудив ее буквально ввалиться обратно в ретирадник, а сама кинулась наутек. Аглая ничуть не беспокоилась о том, что рыжая могла ее заметить: она просто не успела бы; к тому же коридор был темен, да и когда тебе в лицо плещут водой, вряд ли ты будешь особо внимательно присматриваться к тому, кто это делает.

Наверное, то, что она натворила, вполне можно было бы назвать «фи» и даже «фи-фи», поэтому, чтобы избавиться от угрызений совести и укрепить свою решимость, Аглая принялась едва слышно бормотать модные стихи «Анакреона под доломаном», как называли в обществе поэта-гусара Дениса Давыдова:

Уповая на то, что звездочка удачи не сокроется за бурной мглою и еще хотя бы некоторое время будет благословлять даже самые дерзкие ее поступки, Аглая подбежала к дверям залы, где как раз закончилась очередная мелодия, шмыгнула за портьеру, чтобы избежать встречи с другими дамами, которые веселой стайкой устремились к ретираднику, и принялась всматриваться в расходящиеся с паркета пары.

А вот и Лев! Стоит у окна; рядом по-прежнему топчется и что-то жарко говорит Вася Шацкий. Светловолосый гусар, который намеревался пригласить Аглаю танцевать, видимо, отчаялся ее дождаться и теперь увлекся болтовней с какой-то маской в вердепомовом[32] домино. Рыжая блудница вряд ли осмелится появиться в зале в промокшей одежде, так что у Аглаи есть время, чтобы перехватить Льва! Аглая, призывая на помощь удачу, полетела по паркету легче тополиной пушинки, лавируя между людьми, стараясь ни с кем не столкнуться и стремясь достичь Льва, пока его внимание не привлекла еще какая-нибудь дама.

На счастье, Вася Шацкий заметил ее и дернул Льва за руку, чтобы тот повернулся к ней. Потом корнет деликатно скользнул в сторону. Аглая, впрочем, не видела, куда он подевался, – она видела только черные глаза Льва, устремленные на нее с непостижимым выражением.

«Лёвушка!» – подумала она с отчаянием и тихо всхлипнула оттого, что не суждено ей так называть его наяву – только в безумных мечтах.

– Позвольте пригласить вас на тур вальса, Наталья Михайловна, – проговорил Каменский, шагнув к ней навстречу и уже занося руку, чтобы обнять ее, даже не предполагая, что она может отказать.

«А вдруг Наташа отказала бы?» – испуганно подумала Аглая, но она была не Наташа, равнодушная к своему жениху, – она была безумно влюблена в этого человека, а потому рванулась ко Льву с таким пылом, что увидела, как дрогнули его ресницы в прорезях маски: он растерянно моргнул, – и на глазах Аглаи вдруг выступили слезы счастья. Эта émotion[33] Льва не была наигранной, она не касалась Наташи – она была вызвана Аглаей и принадлежала только ей! Девушка зажмурилась на миг, чтобы скрыть слезинки, и почти мучительно сладко ощутила руку Льва на своей талии, почувствовала, как он сжал ее пальцы, и шелк перчаток словно растаял от того жара, который вдруг вспыхнул в руке Аглаи, распространился по ее телу, заставил неистово заколотиться сердце – а потом передался Льву.

Да-да, Аглая не просто чувствовала, но знала это так же верно, как если бы он сам признался ей сейчас в своем волнении!

Что-то произошло… она не ведала этому названия, но всем существом своим ощущала, как накаляется и дрожит сам воздух между ними. Глаза Льва были полны изумления, он ловил каждый взгляд Аглаи, а она чувствовала себя несчастной, когда законы вальсовых фигур вынуждали их отвернуться друг от друга, и те мгновения, когда их взоры оказывались разлучены, чудились им бесконечными. Это было чудо, это было, конечно, чудо… Аглае казалось, что она непостижимым образом передала Льву свои многодневные и многонощные мечты о нем, телесное томление по нему, которого она иногда стыдилась даже перед самой собой, не вполне понимая, чего жаждет и какова природа этой жажды. Преклонение перед Львом, восхищение его красотой, его веселой удалью, слухи о которой доходили до нее, желание знать о нем все, вообще все, даже то, что могло причинить ей боль, неистовый интерес к нему, составлявший стержень ее жизни, – чудилось, все это в один миг их первого соприкосновения стало ему понятно, тронуло его и вдохновило, заставило забыть обо всем на свете – так же, как забыла обо всем на свете Аглая, и если для нее сейчас не существовало никого ни в этом зале, ни в мире подлунном, кроме Льва, точно так же и для него существовала только она одна. Это волшебство, это очарование, усиливаемое музыкой вальса, окутывало их почти зримо, струилось за ними по залу, как сияющий шлейф, и друзья-гусары, которых Лев привел на бал, уговорив потанцевать с его невестой, теперь с изумлением взирали на этих двоих, которые буквально только что были друг к другу совершенно равнодушны и даже неприязненны, а сейчас от них исходило нечто эфемерное, но в то же время осязаемое, нечто незримое, но в то же время видимое всем, нечто необъяснимое, однако внушающее восторг и смутную зависть каждому, кого задевало хотя бы вихрем того упоения, в котором кружились они.

Опускаясь перед Аглаей в génuflexion[34], а потом поднимаясь, Лев вдруг крепче прижал к себе девушку, и губы его, не прикрытые маской, скользнули по ее губам.

Все вокруг затянулось томной, сладостной тьмой! Аглая на миг словно бы лишилась чувств и вернулась в реальный мир, только когда вальс кончился. Они со Львом оба замерли, не размыкая объятий, не расцепляя рук, не отводя друг от друга глаз, но гомон голосов, сменивший музыку, видимо, отрезвил Льва, потому что он тихо сказал:

– Наталья Михайловна… я не знал…

– Чего вы не знали? – пробормотала Аглая, но тут же спохватилась: а вдруг Лев поймет по голосу, что это не Наташа?! Вдруг потребует снять маску или сам сорвет ее?

От испуга она вмиг потерялась, рванулась было прочь, однако Лев не отпустил ее руку, а губы его, только что вздрагивающие в счастливой, бессознательной улыбке, губы, только что мимолетно поцеловавшие ее, крепко сжались, словно в гневе или обиде.

– Нам надо поговорить, – процедил Лев. – Отойдемте вон туда.

Он мотнул головой в сторону окна и повел туда Аглаю. Та шла, не чуя ног, борясь с головокружением и понимая только одно: волшебство вальса кончилось, а что ее ждет теперь – неведомо!

– Понимаю, что это неловко и, может быть, неприлично, – сказал Лев, когда они остановились, – однако разговор чрезвычайно важный. Поначалу я не собирался говорить с вами касательно этой ситуации, но теперь… Как вы полагаете, если рядом с нами будет стоять, к примеру, Шацкий, этого окажется достаточно для соблюдения всех условностей? Я не могу позвать вашу тетушку, потому что разговор касается только вас. Вернее, вас и господина Пущина, который… которого вы… которого вы дарите своим расположением. – Голос его вдруг дрогнул, однако тотчас снова стал спокойным до холодности: – Так могу я позвать корнета? Он осведомлен о том, что натворил Пущин, но будет молчать об этом. Вы превратили его в самого жаркого своего поклонника! Кроме того, это человек чести, несмотря на свое простодушие, можете мне поверить.

– Извольте, – пробормотала Аглая, и Лев сделал знак Шацкому.

Вася вмиг оказался рядом. Сразу было видно, что ему страшно неловко. Его лоб и подбородок, не прикрытые маской, горели огнем, и даже блеск шнуров доломана, казалось, потускнел от смущения.

– Простите, сударыня, – пробормотал Вася и отвернулся, изо всех сил изображая полное равнодушие к их разговору.

Лев посмотрел в глаза Аглаи, и она вздрогнула от страха, таким неприязненным сделался его взгляд. После некоторого молчания Каменский заговорил – медленно, как бы через силу:

– Вы должны знать, Наталья Михайловна, что числите среди своих друзей человека бесчестного. Впрочем, я объяснюсь, чтобы не быть голословным. Филипп Пущин был секундантом на дуэли одного господина… назовем его NN, некогда нашего сослуживца и друга, который ушел в отставку, женившись. К несчастью, его жена умерла при… – Лев слегка запнулся и закончил сдержанно: – при родах.

Аглая на миг потупилась – о таких вещах мужчины не должны упоминать в беседах с невинными девушками, это неприлично! – однако тотчас заставила себя забыть, что непременно должна смущаться. То, о чем говорил Лев, касалось судьбы Наташи, а значит, было очень важным, и Аглае надо было слушать как можно внимательней, а не охать и не пищать, изображая застенчивость, которой она, кстати, совершенно не чувствовала.

– Некий мерзкий тип из числа прибывших в Санкт-Петербург вместе с Лоринстоном[35] позволил себе непристойное высказывание относительно своего знакомства с покойной супругой NN, когда она, еще в девушках, побывала с родителями во Франции. Разумеется, NN как человек чести вызвал его! Филипп Пущин шапочно знаком с одним родственником NN, тоже человеком военным, однако недавно раз… – Каменский запнулся было, но тут же выправился, – недавно покинувшего службу. В то время, о котором идет речь, Пущин находился в Санкт-Петербурге по служебным делам. NN, сделавшись статским человеком, не хотел приглашать секундантами никого из своих прежних друзей-офицеров, опасаясь, что навлечет на нас служебные неприятности. Мы даже не были осведомлены о готовящейся дуэли и узнали о ней, к несчастью, слишком поздно. NN позвал в секунданты уже упомянутого своего родственника, раз… – Лев снова запнулся, – я хотел сказать, вышедшего в отставку, и его знакомого, Пущина, с которым они как раз случайно встретились в одной кофейне на Невском. NN был так разъярен проступком француза, что не особенно задумывался о том, кого он зовет в секунданты. Пущин и родственник NN дали согласие. И вот настал час дуэли. NN защитил свою честь и честь своей супруги, убив противника, однако сам был смертельно ранен. Его друзей по гусарскому полку и секундантов призвали к его одру проститься. NN роздал нам кое-какие свои вещи как прощальные дары, в том числе распределил между нами некоторые свои драгоценности. Пущину был завещан прекрасный перстень с бриллиантом и сапфирами из числа украшений, некогда принадлежавших покойной супруге NN. Думаю, это произошло случайно, NN был уже в полубреду, когда раздавал свои вещи, иначе не завещал бы столь ценную реликвию почти незнакомому человеку, но это неважно! Главное, что Пущин принял этот перстень из рук умирающего. Понимаете ли вы, Наталья Михайловна, что предсмертный подарок священен для каждого благородного человека? – спросил Лев, и Аглая кивнула, правда, с некоторым опозданием, ибо, увлеченная этой историей, не сразу вспомнила, что Наталья Михайловна – это она.

– Надеюсь, что понимаете! – воскликнул Лев. – Тем легче будет вам осудить то, что произошло затем. Поскольку близкие друзья NN видели, как он самолично передал вышеописанный перстень Пущину, мы были немало изумлены, когда, прибыв в Москву в лагеря, вскоре увидели этот перстень на руке некоей… – Лев смущенно кашлянул, – некоей особы, которая… э-э… дружна со многими господами, как военными, так и статскими. Разумеется, она… э-э… не принадлежит к числу тех, кого эти господа позвали бы в свой дом и кого представили своим женам или невестам. Не знаю, понимаете ли вы меня…

– Видимо, это кто-то вроде той особы, с которой вы танцевали так долго? – выпалила Аглая – и тут уже прикусила язык, сама испугавшись своих слов.

Лев откровенно остолбенел:

– Я не предполагал, что вы… откуда вам может быть известна эта особа и ее репутация?!

Аглае послышалось или в самом деле с той стороны, где стоял Вася Шацкий, донеслось что-то вроде испуганного стона?

– Когда я удалилась… э-э… немного передохнуть, – уклончиво объяснила Аглая, – я слышала, как ее обсуждали две дамы.

Конечно, ей не хотелось врать Льву, однако не выдавать же болтливого корнета!

– Значит, ее узнали, – сконфуженно пробормотал Каменский. – Ну что ж, этого следовало ожидать. Это актриса Французского театра, она известна под именем Розали. Да, это и есть та самая особа, которой сделал столь бесстыдный подарок господин Пущин в обмен на… некоторые ее услуги самого неприличного свойства. Прошу меня извинить, однако я вынужден упомянуть об этом, чтобы глубина падения этого господина открылась вам во всей своей красе, вернее, во всей своей омерзительности. Можете не сомневаться в моих словах: Розали сама рассказала мне обо всем, что было между ними. Вас, наверное, удивит, как она попала на этот бал – со своей-то репутацией? Разумеется, сия, с позволения сказать, дама никак не могла оказаться в числе приглашенных. Но признаюсь честно: билет для нее раздобыл я. Это было одним из тех условий, которые выставила она, взамен обещая рассказать откровенно, каким образом к ней попало кольцо NN. Тут-то Розали и сообщила, как и когда кольцо было ей подарено Пущиным. Мы предполагали это, но теперь знаем наверняка! Вторым условием Розали было мое обещание танцевать только с ней, хотя я должен был танцевать с вами. Простите меня, Наталья Михайловна. Вы видели, что я нарушил данное ей слово, лишь только она куда-то исчезла. Но когда Розали появится вновь, я, к сожалению, должен буду вновь выполнять свое обещание.

– Она не появится, – выпалила Аглая – и снова прикусила свой неосторожный язычок, однако было уже поздно.

– Откуда вы знаете? – изумился Лев.

– Я… я случайно видела, как она… она… – залепетала Аглая. – Мне кажется, с ее домино произошла некая неприятность… вроде бы она облилась водой и сильно промокла…

– Ну что ж, прекрасно, если так, – с откровенным облегчением усмехнулся Лев. – Желаю ее домино сохнуть как можно дольше! В таком случае я могу еще раз пригласить вас на тур вальса. Прошу прощения за то, что вынужден был открыть вам глаза на неблаговидные деяния Пущина. Мне хочется верить, что ваши чувства еще не столь глубоки, что мое предупреждение последовало вовремя, и у меня есть…

В это мгновение раздался бой часов.

Аглая резко повернулась к напольным часам в виде дворца, стоявшим под хорами и составлявшим одно из украшений бального зала, потому что были изготовлены самим знаменитым Бреге[36]. Они отбивали время ежечасно, однако Аглая почему-то раньше не слышала их! Почему? Да потому что забыла обо всем на свете! И прежде всего о том, что когда-нибудь настанет время возвращаться домой.

Вот оно и настало!

Боже мой… за окнами темно, Наташа наверняка уже воротилась! Удалось ли ей пробраться незамеченной в комнату Аглаи и притвориться спящей? Или она была кем-нибудь из домашних перехвачена, ее вынудили заговорить – и все открылось?!

Но больше всего Аглаю волновали размышления о том, что произошло за это время между Филиппом и Наташей. Отчего только сейчас она забеспокоилась о том, что ее подруга, безумно влюбленная, может совершенно подпасть под власть Филиппа… и подчиниться этой власти? И вновь откуда-то словно бы выглянул тонкий лик господина Карамзина, а его мудрый голос произнес: «Исполнение всех желаний есть самое опасное искушение любви».

Ах боже мой! Что, если Наташа исполнила все желания Филиппа? Было известно, что военные рассматривали победы над женскими сердцами как взятие неприятельской крепости, а неудачи на любовном фронте воспринимали как «потерю сражения». Правда, Филипп не военный, но не то ли самое можно сказать обо всех мужчинах?!

Нет, надо немедленно уезжать! Найти Зинаиду Михайловну и прохрипеть (непременно прохрипеть, чтобы та не удивилась изменившемуся голосу племянницы!), что ей дурно, что нужно как можно скорей отправляться домой!

– Прошу вас танцевать со мной, Наталья Михайловна! – будто сквозь пелену донесся до Аглаи голос Льва, и ей почудилось, что в нем звучат молящие нотки.

Боже мой, как хотелось снова броситься в его объятия, снова отдаться головокружительному вихрю музыки, снова смотреть в его глаза и видеть в них то, что он старался, но не мог скрыть, а потом, когда снова настанет момент génuflexion, быть может, снова ощутить его губы на своих губах!

Но тревога за Наташу уже не давала покоя. Аглая знала, что не сможет забыть о подруге, которую необходимо срочно предупредить о том, что ее возлюбленный – человек бесчестный, а значит, Наташа не может и не должна ему доверять. Аглаю пробрала дрожь при мысли о том, что безудержно влюбленная Наташа проводит с Пущиным уже три часа наедине… мысль о том, что мог сделать с Наташей этот насквозь бесчестный человек, заставила Аглаю вскрикнуть, вырвать руку из пальцев Льва – и кинуться в малую залу, где ее должна была поджидать госпожа Метлицына.

Зинаида Михайловна восседала за карточным столом с двумя какими-то почтенными дамами, то и дело клюя носом – к вящему неудовольствию своих партнерш, которые никак не могли понять логики ее ходов, вступавших, видимо, в полное противоречие с правилами игры.

– Что же вы такое делаете, Зинаида Михайловна! – наконец воскликнула одна из них возмущенно. – Отчего вы снова сдаете, если вытянули туз?! Неужели забыли, что в «мушке»[37] первым сдает тот, у кого младшая карта? У меня шестерка, значит, мой черед!

– Да что вы говорите, Прасковья Петровна? – вяло изумилась Зинаида Михайловна, делая знак лакею, появившемуся с подносом, уставленным наполненными рюмочками – судя по насыщенному, яркому цвету напитка, с вишневочкой или смородиновкой. – А разве мы играем в «мушку»?

– Боже мой, Наташенька! – воскликнула Прасковья Петровна, радостно уставившись на вбежавшую Аглаю. – Не пора ли вашей тетушке домой?

И она многозначительно указала глазами на десяток пустых рюмочек, которые собирал со стола второй лакей.

– Пора! – прохрипела Аглая и старательно закашлялась. – Я заболела! Нужно немедленно уезжать!

Однако немедленно не получилось. Пока удалось вытащить из кресел разомлевшую Зинаиду Михайловну, пока посланный лакей добежал до кареты Игнатьевых, ожидавшей за воротами, пока разбудил кучера, который храпел на господском сиденье, пока вернулся за дамами, Зинаида Михайловна успела вздремнуть и снова проснуться. Аглая же сидела как на иголках, опасаясь, что здесь может появиться Лев – и в то же время надеясь на это всем сердцем… всем своим глупым сердцем!

Однако он так и не появился, и в конце концов Аглая, поддерживая клюющую носом госпожу Метлицыну, довела ее до кареты и уселась рядом с ней, считая минуты до возвращения.

Аглая выскочила у ворот дома Игнатьевых и своим хриплым, неузнаваемым голосом велела кучеру отвезти уснувшую Зинаиду Михайловну домой, да ехать побережней, чтобы почтенная дама не соскользнула с сиденья и не свалилась под него. А потом, слегка кивнув привратнику, который зевая открыл ей калитку, подобрала подол домино и побежала к дому, то и дело охая, потому что камушки, которыми была посыпана подъездная дорожка, больно вонзались в ее ступни сквозь тонкие подметки бальных туфель. Ах, ей так и не удалось истанцевать их до дыр!

Граф Михаил Михайлович, похоже, до сих пор дулся на дочь, поэтому, вопреки своему обычаю полуночничать, рано улегся спать: ни в окне его кабинета, ни в окне его спальни не было заметно даже промелька света. Дома ли Илья Капитонов, Аглая не знала, потому что его окошко выходило на другую сторону. А вот судя по мельканию тени на занавеске, закрывавшей окно Видаля, гувернер был дома и вышагивал туда-сюда, то ли обеспокоенный чем-то, то ли просто-напросто обдумывая завтрашний урок с Алёшенькой.

Аглая скорчила в ту сторону неприязненную гримасу и подняла голову. В Наташином окошке было темно, а в соседнем слабенько мерцал огонек свечи.

Это комната Аглаи. Значит, Наташа там!

Девушка обежала дом, поднялась с черного крыльца и открыла дверь. Она знала, что в парадном вестибюле ее должен поджидать лакей Евстафий, который заодно исполнял обязанности швейцара, ежели господа изволивали возвращаться поздно. Евстафий был чрезвычайно болтлив, от него двумя словами не отделаешься, к тому же он знал Наташу с детских лет и был весьма востер: его даже хриплым голосом не обманешь, он вмиг подмену распознает! Именно поэтому Аглая побежала к черному ходу и облегченно вздохнула, увидав там Дроню, который в ответ на ее взволнованное: «Она уже вернулась?» – многозначительно кивнул.

– Дронюшка, милый, спасибо, – пробормотала Аглая и побежала по черной лестнице, обмирая при всяком скрипе ступеньки.

Но вот наконец поднялась, вот добежала на цыпочках до своей двери и тихонько приотворила ее. На миг даже испугалась, увидав, что она, она сама – в своем платьице, по-прежнему принакрытая большим платком – лежит на кровати, уткнувшись в подушку, – но тут же наваждение минуло, Аглая вспомнила, что это Наташа лежит, переодетая в ее платье, с ее платком на плечах, – и переступила порог. Задвинула щеколду, чтобы не принесло какую-нибудь не в меру ретивую горничную, – и подошла к кровати, положила руку на плечо подруги – осторожно, чтобы не напугать, если уснула:

– Наташенька…

Девушка не шевельнулась, однако плечо ее под рукой Аглаи вздрагивало. Да она не спит – она плачет, вся трясется от рыданий!

У Аглаи ноги подогнулись от страха, она еле сдержалась, чтобы не крикнуть испуганно, а прошептать:

– Что стряслось?!

Наташа резко села на кровати, и огонек свечи отразился в ее глазах, полных слез:

– Филиппа завтра убьют!