Читать книгу Виновница страстей - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 8

Тьма стояла кромешная, а фонари не горели. Аглая с тоской взглянула в небо, затянутое тучами. Наверное, по распорядку должна была светить луна, а стало быть, фонари зажигать надобности не имелось. Недавно кто-то из слуг, отправленных в полицейский участок на порку, рассказал, воротясь, что в участке висит аккуратно написанный регламент лунных ночей. То же развешено и по всем другим городским участкам. Луне следовало светить двенадцать раз в месяц. Эти сведения доводили до сведения всех фонарщиков, трудившихся на участке.

Работа у них непростая! Это подойди к каждому фонарному столбу, приставь лесенку, влезь на нее, открой стеклянный колпак, подожги фитилек, плавающий в конопляном масле, потом закрой колпак, спустись с лесенки и тащись дальше, к следующему фонарю. При этом волоки на себе тяжеленькую деревянную лесенку, жестянку с гарным маслом, жестяную же воронку и ковшик – чтобы масло в воронку наливать, – масляный насос, множество тряпок да ершиков: стекла фонарные протирать и прочищать светильню, – а также небольшой деревянный ручной фонарь.

Зачем фонарщику фонарь? Да ведь участок длиной верст в шесть, и на нем стоит полторы сотни столбов. Пока дойдешь от горящего до еще не зажженного, небось заблудишься в темноте! Освещались только тротуары, а для мостовой хватало и каретных фонарей.

Впрочем, «освещались тротуары» – это только звучало роскошно, а на деле фонарь озарял всего-то круг в аршин.

Выходили работать фонарщики в сумерки, когда на пожарной каланче вывешивался красный фонарь, означающий, что пора освещать Москву, – и доходили до последнего столба на своем участке чуть ли не к утру, когда начинало светать и наступало время гасить огни. Поэтому фонарщик почти без отдыха пускался в обратный путь, чтобы вновь приставить к столбу лесенку, снять колпак, погасить горящий фитиль, закрыть колпак, взвалить лесенку на плечо и отправиться дальше.

Понятно, что фонарщики очень любили лунные ночи, ведь в такую пору тратить гарное масло и зажигать фонари было не обязательно! Лежи на печи, ешь калачи, а гарным маслицем кашу заправляй!

Если небо затягивали густые тучи, никто и в ус не дул. Регламент есть регламент! Положено луне светить – значит, свети, а коли не светит и кругом темнотища – ну так виноватить следует тех ученых людей, которые распорядок лунных ночей составляли да промашку дали.

Аглае еще повезло: нынче луна хоть изредка, да выглядывала из-за облаков, помогая не заплутать в переплетении проулочков, которыми она решила пробежать, чтобы сократить путь.

– Дура я дурища, – проворчала девушка почти в отчаянии, в очередной раз сбиваясь с дороги и пытаясь понять, где находится. – Не зря говорят: старая дорога короче двух новых!

Не близко от Пречистенки до Ильинки, если идти привычным путем: по Баряшинскому переулку мимо Спаса Нерукотворного на Божедомке, потом по Гагаринскому, свернуть на Юшковский, мимо Афанасия и Кирилы на Сивцевом Вражке, по Афанасьевскому, а уж там по улицам Знаменской и Моховой к Николаю Чудотворцу на Сапожках и по Никитской к Ильинке. Далековато! Утром Аглая попросила бы какую-нибудь повозку, да нельзя ждать до утра. А ездить на ямских лошадях дамам любого общественного положения считалось за стыд, разве что в Ряды[38]. Но Аглая направлялась среди ночи ни в какие не в Ряды, да и где в такую пору отыщешь наемную карету?! Поэтому, чтобы сократить дорогу, она и пустилась даже не переулками, а проулочками – тропками, которые проложили прохожие, норовившие всякую длинную дорогу сделать короткой. А все эти проулки словно писаны причудливыми каракулями – ни одного прямого нет. Они то сужались, то расширялись, то внезапно превращались в тупики.

За заборами порою взбрехивали разбуженные собаки, но, на счастье, и улицы, и переулки, и проулочки были пусты. Аглае везло, хотя ночами, всем известно, шлялись по Москве всякие рожи, которые, случалось, пограбливали. А ведь случись что, будочника[39] не дозовешься, хотя ему полагалось по ночам стоять на часах возле своей будки – каменного круглого строения, напоминающего обрубленную сверху башню, покрашенную зеленовато-желтой краской (злоязычные мальчишки именовали эти будки «чижовками», потому что чижики были точь-в-точь такой расцветки), – и, завидев приближающегося человека, грозно вопрошать: «Кто идет?» На сей вопрос обыкновенному москвичу следовало отвечать: «Обыватель», а военному: «Солдат». Если правильного ответа не следовало или прохожий вообще предпочитал отмолчаться, будочнику полагалось подозрительного субъекта задержать. Однако несколько минут назад Аглая пробегала мимо будки, стоявшей чуть ли не вплотную к подворью Игнатьевых, а стража на месте не было, и в крохотном окошке не мерцала свечечка. Будочник, конечно, спал. Тогда это было на руку Аглае – ей меньше всего хотелось, чтобы ее уход из дому был замечен, – однако сейчас, почти в полной темноте, становилось иногда страшновато. Но и в мыслях не возникало вернуться – главной заботой стало ноги не переломать в колдобинах дороги. Тротуары представляли собой деревянные мостки, в которых доски по большей части были треснуты и проваливались, так что поранить ногу или вовсе сломать ее оказывалось очень даже легко, особенно в темноте. Однако и по мостовым не больно-то разбежишься, настолько скверным качеством они отличались. Аглая не знала, досужая это байка или истинная правда, однако ходили слухи, будто заезжие иностранцы спрашивали у москвичей, почему на мостовых кладут камни острием вверх. Они были уверены, что это делается нарочно, вот только не понимали, для чего!