Читать книгу Коллекционер грёз. Повесть - Елена Асеева - Страница 7

ЕЕ звали… допустим, Марина.

Она была красива, ухожена и привлекательна, даже несмотря на недевичий возраст. И она была одной из немногих личностей в городе, кто мне был внешне и внутренне приятен, а совмещение собственного модельного агентства с учебой в духовной академии делало ее персону еще более притягательной. Стандартизированное описание: она была светловолосой, скуластой, немного тяжеловатой в чертах лица, со светло-серыми глазами, может немного жеманной, но в общем изящной и мне искренне нравилась своею непохожестью на меня. Нестандартизированное описание: она была иногда строга, ей тоже нравился стиль «ампир» и она была «воцерковлена» – странное слово, которое я до сих пор недопонимаю, и поэтому мне казалось иногда, что она выше меня неимоверно. Что иногда она – ангел, и мне высоко-высоко и не дотянуться.

Человек способен внешне и внутренне преображаться настолько, что не веришь существующему миропорядку. Но это так. Я видела ее другой – я часто вижу своих друзей другими. Так может влиять любовь, или искусство или вера. Сложные вещи и непонятные.

Зачем-то я запихала ее фотографию на некий сервер знакомств в Интернете. Зачем-то я поддерживала эту инициативу, рассыпаясь английскими трелями перед заграничными женихами. Зачем-то мне это было необходимо. Зачем?

Переживать заново с кем-то влюбленность – вот и налицо черты прирожденной свахи. Нет. Нет же. Флирт? Может быть.

Флирт за чужой счет и не имеющий никакого смысла.

Что меня гнало в качестве анонимного писца в беспросветный мрак интернетовской паутины? Да черт разберет – какое-то стремление быть во многих местах одновременное, может, либо желание быть другой.

Были: их фотографии, ее фотографии, и… мои мысли.

В чем человек искреннее – в словах или в визуальном отображении фотографии? Я бы не ответила так просто, да и не могла.

Но я колдовала.

У меня были целые пустые пространства текста, которые я заполняла черными крупинками букв – английских, русских, странных – я ворожила. Понимала, что в том, что пишу – даже о девушке Оле или Свете, будучи Олей или Светой – они, сами того не понимая, давали мне темы для моих бесконечных сочинений – я летела над вселенной недопонимания и человеческого одиночества. Приходили письма разные – со всех краев света – и это был от раза к разу повторяющийся речитатив одиноких душ. Я тоже была одинока – и писала, кричала им эти странные белые кораблики, скупые аттачменты и фотографии, они получали и жили этим. Неделю, две – они мечтали…

Я чувствовала их мечты кожей.

Каким-то мозжечком внутри мозга: как бредил о светлой русской девушке одноногий американец Эрик, мечтавший забрать ее в кругосветное путешествие на своем единственном орудии – двадцатифутовой яхте. Как мечтал рыжий швед Пеппи Эриксон – модный фотограф и любитель прыжков на доске с парашютом, как мечтал брокер из Франции и юрист из Туниса. Им писала я, несчастная и счастливая, рыжая и коротко стриженная, но мечтали они, глядя на их блондинные длинноволосые фотографии. Что-то в этом было удивительное, словно какой-то секрет любви я приоткрывала и подглядывала в самую его сущность. Нет. Это не вуальеризм – я сама была участником этой оргии интеллекта и виртуального тела, и мне это доставляло странное глупое удовольствие. От меня были СЛОВА, от нее – все остальное, но этими словами я жила, молясь на текст и на язык как на единственные носители счастья и искренности человечества. Но ведь я врала?

Да.

Чтобы продлить это нестерпимое мазахистское удовольствие графа Калиостро.

И я себя им чувствовала.

Грешно. Может глупо. Не способна выразить все, что я бы могла словами в жизни, я пользовалась этой идиотской возможностью быть тем, кем могла, хотела, мечтала в тексте. Я себе напоминала толстую собеседницу с горячей линии, жрущую гамбургер и стонущую в трубку от страсти. Или Сибиллу Вэйн из «Дориана Грея», любившую только на сцене. Но как бы не противоречивы были сравнения, это было так. У меня был голос – как у оракула, и голос этот был письмом, и на английском языке, но я чувствовала себя всесильной ведьмой и фурией, сорокозубой и огнеязыкой бестией, рассказывающей бедным шведам, французам и американцам про недостатки своего характера с такими тончайшими недомолвками, что они уже заказывали билеты на самолет и вылетали с кожаными лакированными куртками от Версаче в Россию. И лишь вой пощады моих немых, т.е. не говорящих по-английски, реципиентов-девушек все ставил на места.

Это не было моей местью за внешние недостатки и убожество, коих и коего не было. Совсем нет – это был мой плач по всему одинокому миру. Попытка дать мечту и заставить этого кого-то мечтать всю ночь, слушая какое-нибудь ужасное музыкальное радио на шведском, английском, немецком и….

…и улыбатьс я.

– Улыбайся одноногий Эрик, – сквозь слезы скулила я, когда тот прислал свою странную и режущую слух нормального человеческого восприятия историю.

– Улыбайся одну ночь и может быть один день, мечтая об Ассоль (или если есть американской вариант девушки, ждавшей красно-тряпичного парусника на берегу моря и щурившейся на солнце). – Будь хоть немножко, хоть толику счастлив, человек с того края света, – сопела я в подушку, готовая хоть завтра сорваться и убежать по волнам за Эриком-матросом, скачущем на костыле по океанской пасудине с маленькой, похожей на собачьего воробья дворнягой.

Я плакала.

Скулила и знала, что Марина никогда не согласится поехать к одноногому путешественнику и к его добродушной псине.

Я же была лишь голосом от автора в той истории, где развязка всегда остается за героями, но не за кем-то, кто…

– Мечтай, Эрик-матрос, – всхлипывала я в потолок и чувствовала, что на том краю света кто-то думал. О Ней. И этот кто-то напрягал лицо в улыбке, рассказывая своей собаке о том, как они поедут через Атлантику и Средиземное море к Черному, и будут российские портовые службы, а она будет их встречать и ждать на пристани, а потом через Дарданеллы или Персидкий залив или вообще в Японию…

И потом они спали, обнявшись с песиком под мерный ропот волн океана, и слушали радио, и может быть мой любимый Fresh Air.

У человека два цвета мира – и в одном варианте это мир с надеждой, и это особый оттенок всего. Волн, восхода, пальцев в чьей-то ладони, завтрака. Нет, не розовое, а какое-то горячее. У мира с надеждой горячий цвет.

А Она – это было ее все и моя душа. Моя душа в светловолосом нежном оперении, с тем лишь изъяном, что Эрику-матросу на следующий день говорила «нет» она, а не я.

Я бы не сказала. Я, может быть, и поехала бы, расковыряв, раздолбив вдребезги это опостылевшее стекло, прячущее меня от жизни.

Но она не сказала «да», а я не сказала «нет» – я просто осталась наблюдателем по ту сторону стекла.

Как в точности и она.