Читать книгу Имитация - Елена Бодрова - Страница 2

Тот самый день. Воскресенье. День, когда я исчез.

Мне восемь. Я вижу зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.

Я оглядываюсь, но папы нет. В руке у меня билет с красными цифрами – похож на трамвайный. Очередь движется, я делаю маленьких два шага, таких, что передо мной остается место еще для одного небольшого мальчика. Папы нет. Он сказал, что сейчас же вернется. Меня в спину подталкивают. Делаю еще полшага. Впереди – стены зеркального лабиринта. Мое отражение перекатывается в них – от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетерши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.

Слышу свое имя и оглядываюсь. Папы нет. Слышу имя снова – оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом со мной кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта я вижу девочку – это она хихикала. Ее зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.

Костяной забор.

– Костя! – слышу я снова. И вдруг понимаю, что это не мое имя. Почему я думал, что позвали меня? Ведь мое имя – другое. Оно…

Хочется плакать. Я оборачиваюсь в третий раз, но папы все еще нет.

Сколько-то минут назад папа сказал мне:

– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? – и всунул билет в пальцы. Я сжал его, чтобы не потерять – почти смял. Папа еще раз показал на высокого парня: – Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.

И несколько раз проткнул воздух пальцем. Я кивнул.

– Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро.

Так он сказал.

Я снова оглянулся и в этот момент билетерша забрала мой билет – вытянула из влажных пальцев – и оторвала корешок. Она улыбнулась мне желтыми зубами.

Билетерша легонько подтолкнула меня ко входу в лабиринт, и мне вновь захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать папу. Но я знал, что он тогда скажет. Или почти знал. Он, наверное, скажет, что я струсил. И я испугался, что он так скажет, даже почти спросит:

– Струсил?

Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.

Я шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым папа сказал мне стоять в очереди.

Я шагнул и увидел в стене лабиринта свое перекошенное лицо. Я плачу? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не мог понять. Взглянул в другое зеркало. Там я смеялся. Я поднес руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ. За спиной моей стоял тот парень и улыбался. Я оглянулся. Он улыбался и в жизни, не только в зеркале.

Он назвал меня по имени. Не Костей.

«Мое имя», – подумал я, но тут же забыл его звучание.

За спиной того парня, в отражении, я увидел свое лицо, и оно…

* * *

Резко сел на кровати. Еще темно, но так, голубо-темно. Раннее утро. Его легко научиться отличать от ночи, если почти каждый день тебе к первой паре.

Спустил ноги на пол – холодно. Нащупал тапки.

И вспомнил, отчего проснулся: снова тот сон. От него остается гнетущее впечатление всякий раз на полдня, потом как-то само собой рассасывается. Надо подождать.

Поднялся, натянул футболку и только после этого взглянул на часы. Ого! Только полшестого. К концу учебного дня буду как вяленая помидорина.

Когда я вышел в коридор, стараясь ступать бесшумно, появилась сонная мама:

– Илюша, почему не спишь?

Она всегда меня слышит, даже когда меня не слышно.

– Проснулся, – не очень вразумительно ответил я, и ей пришлось тоже просыпаться, чтобы приготовить мне завтрак.

Она провела ладонью по лбу, снимая остатки сна, и прошлепала резиновыми подошвами тапок на кухню.

* * *

– Я сочинил тему. Думаю, сегодня на уроке, когда спросят, сыграю, – сказал Гена.

Мы подымались по лестнице на третий этаж, в тридцать шестой кабинет – на полифонию.

– Я даже две сочинил, но вторая так себе, – продолжил он. – Первую сыграю.

Гена толстоват. Даша говорит, что у него глаза навыкате и он сильно потеет. Может быть. Я не обращаю внимания на такие вещи. Мне просто кажется, что он все время как будто недоумевает – такие у него глаза. А Даша почему-то постоянно сравнивает его со мной. Потому что мы с Геной друзья? Она говорит, что я стройный, а Гена толстый. Говорит, что Гена болтливый, а я спокойный. Сам же я считаю, что спокойный и молчаливый – это разные вещи.

Мы с Геной усаживаемся на свое обычное место – второй ряд, вторая парта. На доске написано определение имитации: «полифонический прием, в котором, после изложения темы в одном голосе, она повторяется в других голосах. Первоначальный голос называется пропоста, имитирующий голос – риспоста. Риспост может быть несколько, в зависимости от количества голосов».

Полифонию я люблю. Покряхтывая, входит Юрий Васильевич. Он, когда ходит, почти не подымает ноги и получаются не шаги, а пошаркивания. И еще у него трясется голова, когда он объясняет основы полифонии. У Юрия Васильевича есть ноутбук – он носит его на каждый урок и всякий раз очень медленно достает из чехла, похожего на школьный мешок для второй обуви. А может, это и есть школьный мешок для второй обуви. Пока включит ноутбук, пока эта устаревшая машина загрузится, можно уснуть. На первой парте Таня для своей соседки Веры корчит рожи под названием «Щас усну!»

Юрий Васильевич втыкает штепсель в розетку и поворачивает ноутбук экраном к нам. Сам прошаркивает в проход между рядами и слегка приседает, чтобы оказаться на одном уровне с нами и понять, не отсвечивает ли, будет ли видно.

Юрий Васильевич – мой любимый учитель.

– Посмотрим пример полифонии в балете, – говорит он.

Таня и Вера неподвижно выпрямились. Гене не терпится сыграть свою тему и он елозится на стуле. А мне интересно. Юрий Васильевич несколько раз щелкает мышкой, но не сразу попадает по нужному ярлыку.

– «Спартак» Арама Хачатуряна, – объявляет он, и запись, уже запустившаяся, частично заглушает его голос.

После просмотра балета Юрий Васильевич рассказывает нам о фуге:

– Слово «фуга» переводится как «бег», или «бегство». Названа она так потому, что музыкальная тема перебегает из одного голоса в другой. Как если бы одну и ту же песенку напевала вся ваша семья: сначала дедушка басом, затем папа тенором, а потом и мама – высоким голосом. А ваша задача, ребята, – говорит он нам и поочередно глядит на каждого, – сочинить для начала музыкальную тему. Без темы не бывает музыки. Тема – душа произведения.

Гена открыл тетрадь на том месте, где неровным прыгающим почерком карандашом выведена мелодия, и с готовностью взирает на преподавателя. Но звенит звонок.

– На следующий урок можете принести свои наработки, посмотрим, поиграем, – заканчивает Юрий Васильевич, кивает, разворачивает к себе экраном ноутбук и начинает щелкать мышкой, чтобы его выключить.

Гена закрывает нотную тетрадь, и мы выходим из кабинета, попрощавшись с преподавателем.

* * *

За ближайшие полгода, к следующей сессии, каждому из нас нужно сочинить фугу, и Гена уже принялся за дело с обычным для себя энтузиазмом увлеченного дошкольника. Мы взяли ключ от свободного музыкального класса с потрепанным пианино, чтобы Гена сыграл мне свою тему.

– Будешь конфету? – он вытаскивает замусоленную конфету из кармана штанов, и я хочу отказаться, но вижу, что это за конфета. Той фабрики, на которой работал мой отец. Он заведовал оберткой – печатал ее на станке.

Я беру конфету. Думаю, кинуть в портфель, но отчего-то сам себя не слушаюсь и разворачиваю.

У папы было глупое увлечение. Так об этом говорила мама: «глупое увлечение». Я не считал его глупым. Мне было десять, когда папа пропал. Я не считал его увлечение глупым ни тогда, ни сейчас, когда мне вот-вот исполнится девятнадцать. Он любил в фантиках…

– Боже, – шепнул я. Гена удивился и посмотрел на конфету в моих пальцах. Но смотреть следовало не на конфету.

… любил в фантиках оставлять загадки. Сам их придумывал и печатал на внутренней стороне – не на всех обертках, а только на некоторых. Ему нравился элемент случайности: никогда не знаешь, кому попадется конфета с загадкой. Но проблема в том, что…

– Какие-то слова, – говорит Гена. – А, это как печенье с предсказанием?

– Это загадка, – произношу я беззвучно. Горло пересохло и у меня не получается родить звук.

– Загадка?

… проблема в том, что кроме папы на фабрике никто такими штуками не баловался.

А папа пропал без вести девять лет назад.

– Чего-чего? Ну-ка, – Гена отбирает у меня фантик и сбивчиво читает вслух: – «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Что за чушь?

* * *

– Вот. Только у меня фуга будет в медленном темпе. Так можно, как считаешь? Слово «фуга» же переводится как «бег». А бег не бывает медленным ведь. Ну, только в кино, в замедленной съемке. Вот и думаю теперь: может, указать быстрый темп?

«Конфета с прошлых партий? С партий, сделанных девять лет назад?» – размышляю я и вдруг замечаю Генин взгляд.

– Ты не слушал, что ли?

– А…

– Понятно. Опять о Лерке мечтаешь?

– Что? Нет.

Кажется, я краснею, но Гена и так все про меня знает.

– О ней мечтаешь, – убежденно говорит он, а мне даже возразить нечего, хоть он и не прав. Я еще больше краснею. – Пригласил бы куда-нибудь.

– Лучше помоги с загадкой, – достаю из кармана фантик от конфеты – просто чтобы отвлечь его от нелепых попыток учить меня жизни. У Гены никогда не было девушки, а у меня она есть.

– Тот – это египетский бог.

Гена уже, оказывается, забрал у меня фантик, пока я размышлял, и сейчас внимательно вчитывался в него.

– Только я не помню, чтобы он разбился.

«Или папа напечатал загадки на обертках впрок?»

Я забрал у него фантик. Стал вчитываться в мелкий шрифт. Состав, масса, калории… Вот, нашел.

– Две тысячи девятнадцатый год.

– Ну да, – кивнул Гена обиженно. – Думал, я тебя просроченной конфетой угощаю?

– Египетский бог?

– Да, Тот.

Гена вытащил из кармана смартфон с треснутым дисплеем и почти тут же зачитал:

– «Древнеегипетский бог мудрости, знаний, Луны, покровитель библиотек, ученых, чиновников, государственного и мирового порядка. Является одним из самых ранних египетских богов». С головой ибиса.

– Ибис?

– Птица такая с длинным клювом, вот, – Гена показал мне картинку на смартфоне: типичная фигура египетского бога с головой и ногами в профиль, а торсом анфас. Зеленая птичья голова, в руках палка со странным окончанием и что-то похожее на крест.

– Посох и анкх, – поправил меня Гена с укоризненным видом, как будто не знать, что означает «анкх» – преступление. – Анкх – узел жизни, или бант жизни, или ключ Нила.

– Не определились?

– Это такой символ. Означает всё это вместе, – с лицом профессора разъяснил Гена, хотя сам узнал об этом только что из Википедии.

– Покровитель библиотек, значит?

– Странная загадка. «Тот разбился, а я остался». В каком смысле он разбился? И кто остался?

Мне вдруг всё это надоело. Египетские боги, ибисы, Википедия. Никакого отношения это не имеет к загадке отца. И откуда она только взялась через девять лет после?..

– Мне надо к покровителю библиотек, – сказал я, хотел уйти, но Гена увязался со мной. Мы поднялись на четвертый этаж в читальный зал – Гена пыхтел. Я взял «Хорошо темперированный клавир» Баха: решил проанализировать фуги, считающиеся эталонными, прежде чем сочинять свою. Когда мы наконец вышли из консерватории, начало темнеть, и я вдруг вспомнил, что с Дашей договаривались встретиться у общаги. С Геной мы распрощались, он пообещал узнать все о боге Тоте, я попросил его не делать этого, – и разошлись в разные стороны: я пешком вверх, Гена на трамвайную остановку вниз.

Когда я дошел до грязного сворота к общежитию, стало совсем темно, а фонарей на этой части дороги почти нет. Один мигает желтушным больным глазом. Я поплелся по слякотной тропе.

– Эй, ты. Закурить есть?

Я попятился к краю тропы, в тень, и оказался правой ногой в какой-то жиже.

– Нет.

– Точно?

– Я не курю.

Парень подошел.

– Правильно, – он ухмыльнулся. Я стоял ногой в луже и видел его желтое от фонаря лицо. Ухмылка у него была, как будто приклеили губы криво.

– Курение убивает, – поведал он. – Правда, не всегда курение. Но убивает, это точно.

Я еще попятился, другой ногой наступил на какой-то бугор, который под ступней стал мягко проваливаться.

– Ну, нет так нет.

И парень ушел. Просто ушел.

Я выбрался на тропу. Теперь у меня были ноги – одна мокрая, другая вся в глинистой грязи.

Я прошел мимо первого корпуса ко второму. Встал у двери, достал смартфон и сделал короткий дозвон на Дашин номер. Через пять минут она выбежала, как будто ее вытолкнули изнутри. Словно она всех там достала и от нее наконец избавились. Когда она приблизилась ко мне с улыбкой, этот неподходящий во всех отношениях образ все еще стоял у меня перед глазами.

Она поцеловала меня в губы, и мы отправились – опять по мокрой грязной тропе, на выход с территории общежития. Даша, не смолкая, расписывала свой сегодняшний день в красках: как играла сонату для скрипки и фортепиано, как пела сольфеджо, как не решила задачу по гармонии, как была в буфете. Я молчал. Когда уже виднелся асфальт нормального тротуара, которым прерывалась грязная тропа, она вдруг сказала:

– А у меня комната свободна до завтра. Светка уехала к родителям на годовщину свадьбы.

И мы пошли обратно. Правый мой ботинок хлюпал.

* * *

Сначала мы говорили. Говорила Даша, а я слушал. Потом целовались. Потом делали то, что делали…

С Дашей мы познакомились полгода назад и наши отношения как-то сами собой сложились по схеме: совместные репетиции по классу ансамбля – поход в кино – влажный поцелуй в подъезде. В моем подъезде. Почему-то Даша меня тогда проводила до квартиры, а не я ее. И первая поцеловала. А неделю спустя пригласила в свою комнату в общежитии.

И вот сейчас, в который раз за эти месяцы я смотрел на желтеющий по углам потолок. И думал о том, что комнату многократно топили, да так и не утопили. Или утопили? Окна неподвижны, белесые облупленные рамы. И синюшное небо за холодным стеклом. Эта комната мертва. Комната-утопленник. И теперь в убитой кем-то комнате мы с Дашей…

Чтобы отогнать неподходяще мрачные мысли, я посмотрел на Дашу. Лицо ее освещал дисплей смартфона. Глаза мелко двигались влево-вправо, рот полуулыбался – Даша читала сообщения. Держала смартфон в одной руке, а другая ее рука лежала у меня между ног.

– Мне надо идти, – сказал я и резко вскочил, как будто меня толкнули в спину. Увидел себя в зеркале-обрубке – в таком, какие бывают только в общежитиях и захолустных больницах, их словно наспех вырезают из остатков нормальных зеркал. Похоже на большой осколок, обточенный по краям. Лицо в нем – какое-то круглоглазое, хотя обычно у меня не такое.

– Куда? Вечер только начался, еще вся ночь впереди, – она оторвалась от своего смартфона и улыбнулась мне.

– Я кое-что вспомнил, – сказал, и тут же действительно кое-что вспомнил. Загадки. Отец записывал их в специальную тетрадь. Вместе с отгадками.

* * *

Открыл дверь своим ключом и тут же услышал:

– Илюша, почему так поздно? Занимался к завтрашнему?

Черт. Завтра же технический зачет по фортепиано.

– Да.

Сдам как-нибудь.

Я разулся, кинул на пол сумку с нотами Баха внутри и двинулся в комнату за стулом. Те папины вещи, что еще остались в нашем доме, хранились наверху, на антресолях.

Я принес стул, забрался на него. Стал копаться в стопках бумаг – здесь были наши с Викой школьные рабочие тетради, какие-то рисунки, черновики, ученические дневники. Папина тетрадь, насколько я помню, была черной. Я вытащил одну, показавшуюся мне черной, она оказалась темно-синей. Открыл.

«Я словно сам музыкальный инструмент. Все от меня чего-то хотят. На мне играют: мама, папа, сестра. А когда не нужен – ставят в шкаф. В шкафу могу делать что хочу. Но что в шкафу поделаешь?

Я люблю рояль. У него много клавиш. Но я не за это люблю рояль. Он как большой черный жук с одним крылом. Если надо – улетит. Но не улетает.

И еще – на нем тоже все играют. Кто приходит в класс репетировать – тот и играет. Как на мне. И его звуки ему не принадлежат, они общественные. Слышны даже техничкам, что моют коридоры.

Вот и я такой. Обыкновенный музыкальный инструмент».

Несколько лет назад – не помню, сколько мне было тогда – десять, двенадцать? – я хотел стать писателем. Усиленно строчил рассказы. Представлял, как по почте мне приходит моя книга в твердом переплете. Или лучше в суперобложке. Как я захожу в книжный магазин – а там мои книги на самом видном месте. И удивленная покупательница смотрит сначала на книгу (на заднюю сторону обложки, где портрет автора), затем на меня, на книгу, на меня, а потом такая:

– Это вы написали?

А я ей:

– Ну что вы, что вы, просто похож.

– Что-то ищешь? – спрашивает мама. Я чуть не падаю со стула от неожиданности, грубо выдернутый из воспоминаний о моем писательском прошлом.

– Свой… эээ… дневник ищу.

– Дневник? Личный?

– Да.

– Ты вел дневник?

– Да, – вру я. Хотя, сборник наивных рассказов, что у меня в руках сейчас, вполне можно назвать дневником.

– Интересно было бы почитать, – улыбается мама.

– Вот еще, – говорю и вдруг вижу черный корешок. Сразу понимаю: та самая тетрадь. Сердце, как взбесившаяся лошадь, резко срывается и припускает. Смотрю на маму сверху вниз: когда она уйдет? Если при ней вытащу эту тетрадь, она все поймет. Подумает еще что-нибудь слезливое: сын соскучился по отцу.

– Мам.

– Ладно, закончишь поиски, ужинать приходи, – коротко машет на меня рукой и удаляется на кухню.

Торопливо достаю тетрадь и с ней скрываюсь в своей комнате.

Между страниц – разноцветные, выровненные временем и весом других тетрадей, что лежали сверху на папиной – фантики. С загадками. Он сохранял те, что попадались ему. В самой тетради – ровным округлым, достаточно крупным почерком записаны и пронумерованы все сочиненные им загадки с отгадками в скобках. И с датами, когда придуманы.

Про Тота в тетради не написано.

Я просмотрел еще раз – нет загадки про Тота.

И вдруг вспышкой:

– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.

Откуда это? Я стиснул ладонями виски, чтобы лучше думалось. Откуда это пришло мне в голову?

– Вон тот. Тот. Видишь?

…Тот парень начал медленно оборачиваться. Затылок. Четверть-оборота. Пол-оборота.

– Илюша, пойдем ужинать, – заглянула мама в мою комнату.

* * *

На следующий день я завалил технический зачет по фортепиано. Совсем не готовился, думал, справлюсь на чистом вдохновении, но споткнулся на арпеджио, цепочку аккордов сыграл чересчур медленно – боялся ошибиться.

– Что ж, Илья, пересдашь через неделю, – сказала Ирина Павловна, мой преподаватель по фортепиано. Ей все равно, пересдам ли я вообще. Я знал, потому что недавно случайно услышал, как она говорила обо мне другому преподавателю:

– Пианистом все равно не будет. Рука небольшая, пальцы не беглые. Даже концертмейстером, думаю, не станет – сам не захочет. Есть амбиции, но таланта мало. Музыкальные школы любят таких: пойдет преподавать.

Ей было все равно, кем я стану. Несколько раз она даже пыталась уговорить меня перевестись на другую специальность, связанную с музыкальным образованием. Но я не пошел.

– Подготовься как следует к следующей неделе, – равнодушно сказала мне Ирина Павловна в конце урока.

– Хорошо, – кивнул я и вышел из кабинета. На душе было муторно. Я нет-нет, да и вспомню, что пианист из меня не выйдет. Никогда не выйдет.

Машинально – ноги сами шли – поднялся на этаж, постучал в кабинет номер тридцать шесть, заглянул.

– О, какой человек пришел! – сказал Юрий Васильевич.

Он всегда мне так говорит, когда я прихожу один, в индивидуальном порядке. Не знаю, может, он так говорит и другим. Но мне сразу становится легче от того, как он поднимается со своего места, прошаркивает к ученическим партам, берет один стул – для меня – и подставляет к пианино рядом со своим.

Я ставлю на полочку для нот первый том «Хорошо темперированного клавира» Баха, как будто так и надо, как будто у меня урок полифонии по расписанию, а не перемена между парами.

– Посмотрим, – Юрий Васильевич раскрывает ноты, они чуть не падают с полочки. Я поддерживаю их за уголок, чтобы не сползали больше. – Какую фугу разберем?

От учителя исходит такой запах, который вызывает во мне образ заржавевшего кофе. Не знаю почему. Что-то горькое и кисловатое.

– До диез минор, – говорю я.

Его голова трясется, пока он листает.

Ведь ни слова мне не говорит о том, что фуга до диез минор – самая сложная! Не говорит мне, что я чего-то могу не понять, не говорит, что мне слишком рано разбираться с ней. А уже нашел нужную страницу и на видавшем виды пианино наигрывает тему фуги до диез минор. Мне уютно – с этим старым пианино и этим старым человеком, влюбленным в полифонию.

Я слежу за его узловатыми пальцами на белых, заигранных, как будто обгрызенных по краям, клавишах, и вспоминаю: тема – это лицо произведения. Я сочиню лучшую фугу на курсе. Подготовлюсь, поиграю фуги других композиторов, послушаю, что расскажет Юрий Васильевич, – и сочиню свою. С моей темой.

* * *

В кармане у меня тот самый фантик. Иду мимо стендов с информацией о концертах к выходу. У двери меня догоняет Гена. Сегодня мы с ним еще не виделись – не было совместных пар.

– Я почитал про Тота, – выпаливает Гена.

– Да не надо было.

– Кроме всего прочего, чем он занимался – библиотеками, чиновниками, учеными – он был еще богом слова. Занимал почетное место писца, секретаря и визиря бога Ра.

– Ну и что?

Гена оторопело посмотрел на меня.

– Я не знаю. Думал, может, это поможет разгадать загадку.

– Не поможет. Загадка к богу Тоту не имеет отношения.

– А о ком там тогда сказано?

Я пожал плечами. Мне нужно торопиться, а Гена вцепился в рукав и рассказывает о боге Тоте.

– Мне идти надо.

– Можно с тобой?

– Нет, это…

– Свидание с Дашей?

– Да, – с готовностью вру я.

– Ладно, пока, – разочарованно говорит Гена. – Я тогда еще останусь в консерватории, позанимаюсь.

Мне жаль, что я обманул единственного друга, но что поделаешь. Выхожу на улицу. Ветер и слякоть. Серый воздух – скоро совсем стемнеет. Иду в сторону трамвайной остановки, потом резко сворачиваю на автобусную – на маршрутке быстрее. Надо успеть, пока не закончился рабочий день.

* * *

При входе на кондитерскую фабрику почему-то пахнет, как в садике, в моем детстве.

Папа приводил меня и отпускал мою руку, чтобы дальше я шел сам. В тамбуре всегда пахло одинаково – смесь геркулесовой каши и вишневого киселя. Я проходил один пролет, оборачивался. Не выдерживал и бежал обратно, к папе. Целовал его в щеку. Он смеялся. А потом говорил серьезным голосом: «Ты же мужчина, Костя». И мне приходилось идти по лестнице не оглядываясь. Чтобы не вернуться еще раз.

В садик папа давал мне конфеты. Я их съедал, а фантики старался сохранить, но уже ко времени обеда у меня ни в карманах, ни в руках не было ни одного. Я плакал.

И этот запах – геркулесовая каша и вишневый кисель – вре́зались в память навсегда. Запах расставания с папой, потерянных фантиков, слез.

Так же пахло на фабрике, когда я вошел.

Постучал в окошко пропускного пункта. Я видел только седую лысеющую макушку охранника и краешек маленького телевизора, который он смотрел. Охранник обернулся ко мне.

– Можно мне к Константину Алексеевичу? – спросил я с самым наивным видом.

– Зачем?

– Он мой дядя.

– Как зовут?

Я на мгновение тушуюсь – как меня зовут?

– Илья. Илья Королев.

Охранник поднимает черную трубку и набирает три цифры.

Через пять минут выходит дядя Костя, как мы с Викой зовем его с детства. Папин друг. Никакой он мне не дядя, конечно.

– Привет, племянничек, – усмехнулся дядя Костя. – А ты вырос, возмужал. Я тебя помню еще вот таким, – он показал ребром ладони чуть выше пупка, а я подумал, что взрослые, наверное, всегда так говорят, когда долго не видели детей своих друзей. Из вежливости.

Он похлопал меня по плечам в знак приветствия, а я потупился:

– Здравствуйте, дядя Костя. Извините, пришлось немножко обмануть, чтобы вызвать вас сюда.

– Пришлось? Говори, что там у тебя. Я к твоим услугам – любой вопрос, – сказал он с готовностью человека, разговаривающего с сыном своего пропавшего без вести друга.

– Вот, – я достал из кармана фантик. – Глупый повод, конечно.

Дядя Костя взял фантик, внимательно прочитал загадку.

– Твой папа такие шутки любил.

– Да. Но это же не папа… Я хотел спросить, может, кто-то еще у вас на фабрике увлекается загадками?

– Нет.

– Точно?

– Я бы знал. Если ты помнишь, я работаю в фасовочном цехе.

– Сначала я подумал, может, из старой партии, еще отцовской, но на фантике указан нынешний год.

– Да, обертка свежая, – дядя Костя разглядывал фантик, читал мелкий шрифт. Раскрыл внутреннюю сторону. – «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Странная загадка. В ней чего-то не хватает. Четвертой строки, вроде: «кто разбился со скалы?» Хотя, так не говорят – «разбился со скалы». «Кто остался на скале?» С другой стороны, бывают, наверное, и такие загадки. Твой папа сочинял другие. Помнишь? «Тридцать два солдата белых защищают великана. Только сладкая конфета сломит болью истуканов».

– Вроде не очень складно.

– А ответ помнишь?

– Нет.

– Зубы. Это они – белые солдаты. Защищают великана – то есть язык. И зубы можно испортить конфетами.

Взгляд у меня, похоже, стал мутный, потому что дядя Костя встрепенулся.

– Что-то не так? Извини, если напомнил об отце…

– Все хорошо. Просто хотел узнать, балуется ли кто-нибудь еще такими вещами. Всё. Узнал. Спасибо, – я непрерывно кивал, не мог остановиться.

Дядя Костя сочувственно на меня посмотрел, а я отвел взгляд.

– На нашей кондитерской фабрике есть отдел печати конфетных оберток, – сказал он, когда я уже хотел попрощаться и уйти. – Многие другие фабрики заказывают в типографии. Так что любой мог напечатать обертку и завернуть конфету в нее.

– Да? – удивился я. Такая мысль не приходила мне в голову. Кто-то напечатал обертку с загадкой и подсунул мне. Кто-то…

Мне же Гена дал конфету! Но он не мог знать об отце и его загадках. Да и если бы знал, не стал бы так поступать со мной.

– Некоторые компании делают большие заказы у нас. Выбирают нужный им сорт конфет, а обертку мы производим для них специально – с логотипом компании-заказчика. Это делается для подарков клиентам и собственным работникам на праздники. Деловая этика стала слаще! Хороший слоган, – дядя Костя улыбнулся. Я попытался улыбнуться в ответ.

– Спасибо вам, – кивнул на всякий случай. – До свидания.

Вышел на улицу.

Кто-то разыгрывает меня. Но кто и зачем? Кому это надо? Боже, да кому я нужен-то, чтобы так заморачиваться?

Я сделал два шага от дверей кондитерской фабрики, и вдруг меня догнал этот запах – смесь геркулесовой каши с вишневым киселем – стукнула дверь и на плечо мне упала рука. Я резко обернулся.

– Послушай, Илья, если тебе нужна… – заговорил рядом с моим ухом дядя Костя. Я не слышал, что он говорит.

Опять этот запах, напоминающий мне детский садик. Внутри заныла тупая боль, как будто в грудь ударил баскетбольный мяч. «Ты же мужчина, Костя».

Костя.

– Если еще какая-нибудь загадка, приходи…

Я точно помню. Лестница наверх, куда мне следовало идти – в свою детсадовскую группу. Я иду. Делаю пару шагов, с трудом преодолевая высокие ступени. Оборачиваюсь. Папа еще в дверях. Меня начинает куксить – чувствую, лицо искажается, как если бы я съел дольку лимона. Бегу к папе. Обнимаю, целую в щеку. Папа смеется. А потом серьезнеет.

– Ты же мужчина, Костя.

КОСТЯ.

– Слышишь меня? Илья? – дядя Костя трясет меня за плечи.

Боже. Папа называл меня в детстве Костей. Или не меня? Я не Костя. Боже.

– Илья? – глаза у дяди Кости встревоженные.

Я мотаю головой, смотрю на него:

– Спасибо. Да, если еще что-нибудь, то обязательно…

И ухожу. Не могу больше ничего ему сказать. Иду, как во сне. Бреду, переставляю ноги, ничего не вижу, только свои ноги – идущие… бегущие…

* * *

Проскочив три пролета, не сразу попадаю ключом в замочную скважину. А когда захожу – в прихожей темно. Не хочется включать свет. Сажусь на тумбу для обуви. Как-то разом меня покинули силы.

– Чего притаился? – слышу голос сестры. А вот и ее темный контур, сбоку очерченный желтой полоской кухонного света.

– Не притаился.

– Свет включи.

– Сама включи, если надо.

Я неохотно поднялся и прошагал в комнату мимо нее. Закрыл дверь, но Вику это не остановило.

– Тебе звонила девчонка, – сказала она, распахнув мою дверь настежь.

– Ну и что?

– Просила перезвонить, оставила номер.

Странно, подумал я. Не Даша, значит?

– Ладно.

– Перезвони.

– Ладно.

– И поешь. Мама просила тебе разогреть, но я не собираюсь. Не маленький – сам справишься.

– Ладно.

Вика все не уходила, и я принялся стягивать с себя джинсы. Подействовало – она быстро убралась и даже прикрыла дверь.

Значит, мамы нет дома. Да даже если бы была. Как спросить? «Мама, почему папа раньше называл меня Костей?» А если он не называл? Если это все мое воображение? Подумает, что я спятил.

Сел на кровать и обхватил голову руками. Еще эта загадка. И фуга. И пересдача техзачета. И звонила какая-то девчонка, не Даша. Зачем? Кому я нужен? Не хочу, не хочу, не хочу.

Папа бы сказал, что я раскисший слабак, увидев меня сгорбившимся, в одних трусах. Перед глазами у меня были собственные хилые коленки. Ладонями сжал виски и чувствовал пульс. Тук-тук, тук-тук. Живой.

Папа…

Я достал фантик из кармана брошенных на пол джинсов, развернул.

– Это ты написал, папа? – спросил шепотом, чтобы, не дай бог, Вика не услышала. – Кто такой Тот? И почему он разбился? И где сама загадка?

Дядя Костя прав. Не хватает четвертой строки. Это не совсем загадка. Больше похоже на констатацию факта: тот разбился, а я остался. Или вопрос нужно задать самому? И самому же ответить на него.

Дядя Костя сказал, что обертку для конфеты можно заказать в любой типографии. Нужно спросить Гену, где он взял конфету. Так я размышлял, а на заднем плане моего сознания звучала другая тема: дядя Костя… Окончание этой мелодии непрерывно повторялось: Костя, Костя, Костя. По спине бегали мурашки от этого имени.

«Ты же мужчина, Костя». Как сейчас слышу его голос. Я не могу ошибаться, просто не могу. Помню его губы, произносящие: Костя.

Не Илья.

* * *

Так и не зажег свет. Так и не разогрел себе еду. Так и не перезвонил какой-то девчонке. Вообще не вышел из комнаты. Улегся в постель в полдесятого вечера. Заглядывала сестра, я сделал вид, что сплю. Подумала, наверное, что переутомился в консерватории. Тихо прикрыла дверь. Иногда она ведет себя так, словно заботится обо мне. Странная.

Я пялюсь в потолок. Там лежат темно-синие тени веток деревьев. Ветки подсвечены фонарем. Тени напоминают многопалые лапы, которые вроде бы протянулись, чтобы схватить меня, да так и застыли. В детстве я боялся этих лап. Не верил, что они застыли насовсем, думал, что выжидают, когда же я закрою глаза – тогда они меня и сцапают.

Теперь просто разглядываю эти узоры. Смотрю на них, а думаю совсем о другом. Назойливо вспоминается почему-то мой восьмой день рождения. Торт. И все в масках. Мама – заяц, Вика – лисица, папа – волк. Мама дала мне маску кота, но в ней не получалось задуть свечи, и я снял. Огонь погас не на всех свечках сразу, а это значит, я знал, что желание не сбудется. Я дул. Папа смотрел на меня своим волком и молчал. Я подул изо всех сил, что у меня были и даже из тех, что у меня еще не было. Погасла последняя свеча, стало темно и почему-то очень тихо – на секунду. А потом мама включила верхний свет и захлопала в ладоши, а за ней Вика. Я посмотрел на папу. Он тоже начал хлопать в ладоши. И когда он начал, я увидел: это не папа. За маской волка не папа!

Не помню, что было дальше, помню только лицо мамы – совсем близко и без маски. Она покраснела и что-то говорила мне.

– Все хорошо, Илюша, – смысл слов дошел до меня не сразу. Мама неуверенно улыбнулась, точнее нервно дернула губами в стороны: – Все хорошо. Это дядя Костя. Мы думали, будет смешно.

– Да брось возиться с ним, – буркнула сестра откуда-то из-за ее спины.

– Мы думали, будет смешно, когда ты заметишь, что это не папа, – говорила мама и все время держала меня за запястья, как будто я мог вырваться или еще что-нибудь такое. Я не мог, я просто сидел и смотрел на нее. Щеки у нее стали совсем красные.

– Трусливый, – вставила сестра. – Пошутить нельзя.

Дядя Костя озабоченно поглядывал на меня из-за плеча мамы. И мне стало неудобно за себя.

Свой кусок торта я так и не съел.

Папа пришел, когда я уже был в постели. Он возник сначала в проеме – темным силуэтом, а потом подошел к кровати. Я не знал, притвориться ли, что я сплю или нет. Ведь ему наверняка рассказала мама, как я испугался. Теперь он посчитает меня трусом.

– Илья, – позвал он негромко.

Я открыл глаза.

– С днем рождения, сын. Извини, я задержался.

Он что-то еще говорил про работу, про конфеты, а я смотрел на его ухо, которое было подсвечено светом из коридора, и думал, что мама не рассказала ему, как я испугался. Наверное, не рассказала. Что я трус.

Сейчас, пока я лежал в постели, эта сцена, когда все еще были в масках, вставала перед глазами раз за разом – словно ее поставили на повтор. Заяц, лисица и волк.

Щелкнул замок и я вздрогнул. Маски исчезли, появились черные лапы деревьев на потолке.

По тихому шуршанию в прихожей я понял, что пришла мама. Поднялся с кровати и вышел в коридор. Мама стояла спиной ко мне – вешала пальто в шкаф. Обернулась.

– Ох! Илюша. Напугал меня. Что случилось? Почему не спишь?

– Ты поздно.

– У Вали сегодня день рождения, мы посидели с девчонками. Вика тебе не говорила?

Я мотнул головой. Мне нужно было спросить. Обязательно сейчас, потом я не решусь – буду долго размышлять, с чего начать. А сейчас…

– Мама.

– Ложись спать, сынок. Извини, что разбудила, – мама сняла сапоги и прошла мимо меня по коридору в кухню.

– Мама, почему папа называл меня Костей? – сказал я ей вслед.

Она стала медленно оборачиваться. Четверть-оборота. Пол-оборота. А дальше – как будто лицо поставили на паузу.

– С чего ты взял? – проговорила чужим голосом.

Я опустил голову и разглядывал пол. Почему она так себя ведет? За что? Зачем внушать мне, что я спятил? Почему бы не рассказать правду? Во мне родился гнев. Я ведь помню, как он произносил: «Костя»!

– Ладно, – сказала мама. Я поднял на нее глаза: она стояла с опущенными руками – не просто опущенными, а как будто сдалась. – Прости меня.

– За что? – едва выговорил. Гнев во мне растаял.

– За это. Пойдем на кухню.

* * *

На часах было два часа ночи, в стакане – остывший чай.

– Назвали в честь твоего дяди – моего брата. И до четырех лет ты был Костей. Пока он не погиб. Его сбила машина. Скончался на месте. Я испугалась, – мама глядела в свой чай, а я не понимал, почему об этом молчали раньше. Ведь ничего особенного. – Менять имя нельзя. Мне так сказали в ЗАГСе. Там работала женщина, как сейчас помню, с рыжими волосами, а кожа смуглая, как у цыганки. Она сказала, что нельзя менять имя. Сказала, что я уже привык к четырем-то годам. Попросила передумать. Но я все равно вписала тебя Ильей, на этот раз. Илья – хорошее имя, у нас, ни у меня, ни у папы, не было родственников, которых бы так звали.

История казалась мне бредом.

– Я испугалась, что ты тоже, как мой брат… – мама прижала ладонь ко рту, и я побоялся, что заплачет. Но она сдержалась. – А потом, когда ты исчез, – слеза все-таки образовалась на правом ее глазу и не покатилась по щеке, а с длинной ресницы бросилась вниз. Упала на стол и впиталась в скатерть – только мокрое место осталось. – Ты исчез, когда тебе было восемь. Помнишь?

– Помню, – буркнул я.

– Исчез в зеркальном лабиринте. Папа обегал весь парк аттракционов. Всех расспрашивал: видели такого мальчика, маленького, со светлыми волосами, на вид лет восемь, с такими круглыми глазами, как будто испуганными?

Я нахмурился. Папа описывал меня как испуганного. Я почти обиделся на него за это, а мама продолжала:

– Билетерша рассказывала, что ты вошел в лабиринт с таким высоким светловолосым парнишкой. Она еще подумала, что вы братья. Папа тогда сильно разозлился: на нее – за то, что пустила тебя с незнакомым дядькой, на тебя – за то, что пошел, не подождал его, на себя – за то, что бросил тебя одного.

Мне захотелось выйти из кухни. Не люблю эту историю и то, как мама ее рассказывает. Не рассказывает – вымучивает. Потрошит историю подробностями – как папа бегал, искал.

– А потом она увидела парня, с которым ты вошел в лабиринт. И крикнула папе: «Вон тот. Тот!»

Я резко вскинул на нее глаза.

– Что?..

– Она крикнула: «Вон тот парень, с которым ваш сынишка…»

Я встал и выскочил из кухни. Опомнился только в комнате за закрытой дверью, не понимая, что на меня нашло.

– Илюша, с тобой все хорошо? – послышался мамин шепот. – Извини меня. Разбередила раны. Прости.

– Все хорошо.

– Я зайду?

– Не надо. Спать буду ложиться.

Она помолчала, но не ушла пока.

– Ладно, – сказала наконец. – Прости меня, Илья.

Я не знал, за что ее прощать, да и она, думаю, не совсем понимала. Послушал ее удаляющиеся шаги. Сполз на пол и так просидел не знаю сколько.

«Вон тот. Тот!» – звучал в голове мамин голос. Я представил себе эту билетершу, хоть и не помнил ее толком. Представил, как она кричит папе: «Тот!»

Папа потом подошел к тому парню. Спросил про меня. И тот ему ответил, что видел «пацаненка из зеркального лабиринта» у будки со сладостями. Так и оказалось: я был там. Папа обнял меня. Не припомню, чтобы он еще хоть когда-нибудь так долго меня обнимал. А потом со слезами на глазах сказал:

– Я нашел тебя.

И прошептал мое имя.

* * *

По расписанию был ансамбль. Когда зашел в кабинет, увидел ее. Валерию. Она, как в кино, стояла, картинно облокотившись о рояль, и свет из окна не падал на волосы – он буквально ласкал их, резвился в них. А когда обернулась на звук открывшейся двери, я увидел идеальное лицо в обрамлении этих самых волос-любимцев оконного света. Я весь как-то размяк и не мог даже пошевелить языком, чтобы сказать «Привет».

– Илья! – она щелкнула пальцами в воздухе, привлекая мое – тоже размякшее – внимание. – Я звонила тебе вчера. Почему не перезвонил?

– А, м-м-м.

Так это Валерия звонила. Если бы я знал.

– Нам играть на зачете ансамбль. В курсе?

Я мотнул головой.

– Романс Рахманинова играем.

Руки и ноги вдруг стали неудобными, не приспособленными к движениям и даже к стоянию на месте – а я застыл посреди класса, как дурак, и стоял.

– Может, сядешь за рояль? – иронично предложила Валерия. И я подумал, что да, это лучшее решение. Правда, мне еще играть. Пальцами. Тоже неудобными.

– Я повторю свою партию, а ты как хочешь, – добавила она и подняла скрипку на плечо. Я протиснулся к роялю, хотя места пройти было достаточно – но я именно протиснулся. Даже умудрился удариться коленом об него, когда садился.

Пялился в ноты минут пять, не понимая, чем соль отличается от си. Валерия не обращала на меня внимания, шпарила на скрипке. И за что меня поставили с ней в пару на ансамбль? Всегда ведь с Дашей играли.

– Попробуем? – она перелистнула ноты скрипичной партии в начало и поглядела на меня.

Я сглотнул. Придется читать с листа, а я рядом с ней вообще не соображаю.

– Да, – сказал я и мысленно обругал сам себя за такой ответ.

Кое-как, обрывками, с кучей остановок, мы проиграли произведение.

– К следующему уроку выучи, – строго, как преподаватель, сказала мне Валерия. И, к своему стыду, я только безропотно кивнул в ответ.

– И перезванивай, когда тебя просят. Хотела предупредить, чтобы хоть чуть-чуть подготовился.

Я снова кивнул, а она выпорхнула из кабинета.

* * *

– Где ты взял ту конфету?

– Которая с загадкой? Не разгадал еще?

– Гена, это важно. Откуда она у тебя?

– Не знаю. Мама в магазине купила, наверное. Где же еще? А что?

Любопытный Гена уставился на меня, а я не знал, что сказать. Мы приближались к кабинету полифонии, и надо было договорить, прежде чем зайдем.

– У вас остались такие же конфеты?

– Понравились? – улыбнулся Гена. – Или надеешься, что попадется еще какая-нибудь загадка? Я вот в детстве любил загадки. В детсаде были такие книжки с картинками…

– Остались или нет? – прервал я поток его воспоминаний. Гена обиженно сомкнул губы.

– Не знаю. Смотреть надо.

– Давай тогда сходим к тебе после пар?

Он обрадовался.

– Да, давай. Можно будет еще фугу посочинять вместе, да? А то у меня интермедия не выходит. Точнее, она выходит, но какая-то чересчур длинная. Она же короткая должна быть? Ну, не длиннее темы же?

– Сейчас спросишь у Юрия Васильевича.

Я взялся за ручку двери в тридцать шестой кабинет.

* * *

– Интермедия – это отрезок фуги между двумя проведениями темы. Как мост между берегами, – сказал Юрий Васильевич.

– А без моста бывает? – спросила Таня с первой парты.

Юрий Васильевич хитро улыбнулся, взял нотный сборник со своего стола, с третьей попытки расцепил схлестнувшиеся между собой старые страницы. Поставил на полочку для нот. Стал нестройно наигрывать тему. Я сразу узнал: фуга до мажор Баха.

– Классический пример безинтермедийной фуги. Полифоническая ткань емкая, стиснутая проведениями тем.

– Так значит, можно было сочинять совсем без интермедий, – уныло протянул Гена.

– Можно. Но я бы советовал вам писать с интермедиями.

– Почему? – заинтересовался Гена.

– Так проще. В интермедии используется любой материал – тематический или совершенно новый, это самая свободная часть фуги, здесь возможен полет фантазии. Что хочу, то ворочу.

– А-а-а, – понимающе кивнул Гена и записал в тетради: «Интермедия: что хочу, то ворочу».

* * *

Мы с Геной ехали к нему домой. Нас болтало в трамвае. Я смотрел в равномерно пыльное окно на людей, толкущихся на остановках. И сравнивал их с музыкой. Незнакомые люди, чьи макушки я видел из трамвая, были для меня неинтересными, банальными темами. Кто-то даже не был темой – как вон тот мальчик, он просто держится за мамину руку, а она ему что-то непрерывно рассказывает. Это она – тема, а мальчик лишь подголосок. Но он может со временем вырасти в самостоятельную мелодию, у которой появится свой подголосок. В виде подружки, например.

Я задумался. Интересно, а из нас с Дашей – кто тема, а кто подголосок? Или мы равноценны и звучим двухголосно? Может даже, из нас получилась бы неплохая фуга? А Валерия? Контрастная тема?

Что за мысли лезут в голову.

– …тогда сочиню много интермедий. Чтобы все разные были, – дошел до меня звук голоса Гены. Оказывается, он все это время мне что-то рассказывал. – И ракоход еще хочу.

– Ракоход?

Я удивился, но Гена подумал, я не знаю, что такое ракоход. Достал смартфон и стал тыкать пальцем в дисплей.

– «Ракоход, – начал он зачитывать, – это проведение темы в обратном движении, от последней ноты к первой. То же, что и ракоходная имитация». Это как если бы мы стали ходить задом наперед.

– Видел такой клип, – говорю. – Там парень шел задом наперед через лес, при этом запросто обходил деревья, потому что знал, где они.

– Откуда знал? Он же только сейчас идет.

– Да, но он идет задом наперед – из будущего в прошлое. То есть предполагается, что он уже прошел по этому пути. Улавливаешь?

– Нет.

– Да я тоже. Он шел и шел. И пел, что сносил бы даже ссоры со своей девушкой, лишь бы она была с ним.

– И что дальше? – заинтересовался Гена.

– Дальше парень зашел в машину. Она стала откатываться назад. Через разбитое стекло влетела девушка, стекло склеилось, стало цельным. Девушка очнулась, стала живой. Это была секунда до аварии.

– Жутко.

– Да.

Оставшиеся две остановки мы молчали. Я разглядывал макушки людей через пыльное стекло.

* * *

Пока Гена медленно стягивал с себя куртку, я в пару шагов оказался у него на кухне и уже осматривал конфетницу, как какой-нибудь сладкоежка. Гена появился через минуту.

– Нашел?

– Да, вот две.

Я извлек конфеты.

– Их там больше должно быть.

– Ты их ел – такие конфеты?

– Да. А что?

– Были там загадки?

– Не припомню. Ну, я бы заметил, наверное, да?

Я развернул обе конфеты – обратная сторона фантиков была пуста. Гена взял одну из конфет и засунул в рот.

– А ты отгадал первую загадку?

Я порылся в конфетнице, но больше таких не было.

– Нет, не отгадал.

– Может, это как в игре, – говорил Гена с набитым ртом. – Сначала надо отгадать эту – тебе подсунут следующую.

– Подсунут? – я подозрительно поглядел на него. Наивные глаза навыкате, круглое лицо. Самый простой парень из всех, кого я знаю. Гена.

– Да я шучу.

– Пойдем в магазин?

– Зачем?

– За конфетами.

* * *

– Предлагаешь купить все?

– Возьмем полкило.

– А если в них не будет загадок, вернешься и скупишь все?

– Не знаю, – я не хотел думать, хотел совком накладывать в целлофановый пакет конфеты. Так и сделал.

Дома мы с Геной вывалили содержимое пакета на кухонный стол и принялись разворачивать каждую. Все обертки оказались чисты.

– И что теперь будешь делать? – спросил Гена.

– Оставлю конфеты тебе, кушай.

– Спасибо, конечно. Но дались тебе эти загадки?

– Да просто.

– Да просто? Носишься с ними уже не первый день.

Я помолчал немного, а потом вдруг, неожиданно для себя, выложил всё Гене. Про папу и как он шутил, оставляя загадки в обертках. Гена слушал удивленно. Рассказал и о том, что папа пропал девять лет назад. Говорил, а внутри что-то переворачивалось, казалось, что не надо рассказывать. Но я всё говорил и говорил. Пока резко не замолк – будто кончились слова.

Гена после паузы осторожно сказал:

– Илья, а ты не думаешь, что…

– Что?

– Не думаешь, что твой отец жив и…

– Нет.

– Почему? Он ведь пропал без вести, – робко проговорил Гена.

– Бред.

– А кто еще…

– Замолчи, – внутри поднялось какое-то дикое чувство, мне захотелось ударить Гену.

А он сказал:

– Пойдем фугу сочинять, – и вышел из кухни. Вот так вот просто. Я постоял немного, успокаиваясь, а потом тоже пришел в его комнату. Гена уже сидел на табурете за пианино. На полочке он разложил свои рукописные ноты.

– А ты уже сочинил тему?

– Нет.

– Когда будешь?

– Не знаю.

– Я сочинил. Ну, помнишь, я играл тебе? Правда, ты не слушал.

Я посмотрел на сгорбившуюся у пианино полноватую фигуру Гены и мне стало его жалко. Я взял стул и подставил рядом.

– Давай посмотрим. Сыграй, – сказал я, и Гена сразу оживился. Начал наигрывать, сопровождая свою игру сосредоточенным пыхтением. Он закончил и сказал, глядя в ноты:

– Последний звук темы не гармонирует с начальным звуком в следующем голосе.

– Закончи тему на доминанте.

– Точно, – Гена встал из-за пианино, прошел к своему столу, покопался между кучами наваленных тетрадок и учебников, вернулся со стирательной резинкой и карандашом. Стер ноту фа, написал соль. – А ты почему тянешь? Время пролетит, не успеешь сочинить, – нудно заметил Гена. Иногда его рассуждения напоминали таковые заботливой мамаши. Наверное, сказывается то, что Гена вырос без отца. Правда, я, получается, тоже…

– Хочу сочинить особую тему. Только мою.

– А учитель говорил, что хорошо бы написать несколько, а потом выбрать.

– Это не для меня. Я найду единственную.

– Как настоящую любовь?

Это тоже удивляло в Гене: иногда он выражался так, словно пересмотрел женских сериалов.

– Да, наверное.

– Хочешь, чтобы она была похожа на тебя?

– Кто?

– Тема фуги.

– Наверное. Не знаю. Что-то вроде этого, да.

– А я вот не продвинулся дальше риспосты. Пытаюсь написать интермедию, но ничего не выходит, – он стал наигрывать интермедию. – Как думаешь, в жизни есть полифония? Ну, то есть, я хочу сказать, что вот мы изучаем, изучаем, а пригодится это? Может, мы должны что-то такое важное понять благодаря полифонии?

Я пожал плечами. На философию меня не тянуло. Тянуло уйти куда-нибудь, раствориться где-нибудь. Никого не слышать, не видеть, не думать, не сочинять никогда ничего. В сердце гвоздем засели слова Гены: «Что если твой отец жив?». А что если нет? Не хочу надеяться. Да что угодно пусть происходит, только не надеяться! Зачем он так сказал? Кто его спрашивал?

«Что если твой отец жив?» – билось в мозгу.

А что если да? Где он сейчас? И где был девять лет? И что: тупая загадка – лучший способ заговорить с сыном после девяти лет разлуки?

Я вскочил со стула. Гена, что-то говоривший о фуге все то время, пока я себя накручивал, удивленно замолчал, уставился на меня снизу вверх. Такой глупый со своими круглыми глазами. Такой нелепо толстый на маленьком стульчике, как нахохлившийся воробей на жердочке.

Я кинулся в прихожую.

– Ты куда? – Гена выскочил следом, но замер в паре метров от меня. Я агрессивно натягивал куртку, если только можно агрессивно натягивать куртку.

– В магазин.

– За конфетами? – догадался Гена, подошел и принялся обуваться.

Я не стал его ждать. Хлопнул дверью и ушел.

Когда уже был в магазине, Гена образовался рядом со мной, молча оторвал от рулона одноразовый пакет и подставил в открытом виде, чтобы мне удобно было сгружать конфеты.

Пакетов потребовалось четыре, чтобы забрать все конфеты фабрики, на которой работал отец.

* * *

Пусто.

* * *

Небольшая заметка в газете от 2 марта 2010 года:

«Пропал без вести Королев Виктор Игоревич, 1974 года рождения. Был в серой куртке, темных джинсах. Последний раз видели близ Желтого утеса. За любую информацию о местонахождении…».

И фотография. Черно-белая, она не похожа на цветной оригинал, который мама отнесла в газету для этого объявления. Здесь он какой-то совсем суровый, а на цветной видно, что настроение у папы хорошее.

«…видели близ Желтого утеса».

Я был там. Мы все были – мама, Вика, полиция. Несколько дней треугольник утеса был огорожен красно-белой лентой – велись поиски. Ничего не нашли тогда, ни единого следа. И внизу, куда он мог упасть – не нашли. Ни зацепки.

– Он мог сбежать, мы проверяем эту версию. Имели место ссоры, непонимание в семье, нелюбимая работа? – полицейский задал этот вопрос, похожий на список, маме. Она только качнула головой – влево, вправо. Кажется, не совсем поняла, чего от нее хотят. Помню ее глаза: как вода в грязной луже, мутные и бессмысленные.

– Он мог погибнуть от рук преступника. Эту версию тоже проверяем, – сказал полицейский. – Прочесываем окрестности на предмет тела.

Мутные мамины глаза стали больше и круглее…

Газетную вырезку я положил обратно в ящик стола. Проверил фантик в кармане – на месте. Теперь всегда ношу с собой…

Стоп.

Суетливо вытащил фантик. Вчитался в загадку.

«На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался».

«…последний раз видели близ Желтого утеса».

«Со скалы упали…».

Черт.

Я выскочил из комнаты, не заметил Вику, с налету толкнул ее плечом, не расслышал, что она мне там говорит – поаккуратнее? Да какая разница!

Выбежал из дома и помчался к утесу. Перебежал трамвайные пути в неположенном месте, потом – через парк, длинный, как кишка, парк. Табличка «Желтый утес». Наконец-то.

Запыхавшийся, подскочил к самому краю. Теперь здесь ограда, призванная уберечь ротозеев от падения с утеса. «Со скалы».

Я перегнулся через ограду, посмотрел вниз. Говорят, высота нашего утеса примерна такая же, как у девятиэтажного дома. Внизу – лысые глыбы-камни. И только в отдалении – обширный луг, летом он как ровное зеленое полотно.

«Тот разбился, а я остался». Кто такой Тот? И кто… остался?

Папа?

Я всматривался в глыбы на дне утеса – как будто это могло помочь. Как будто там ответы на мои вопросы.

Сел на ограду. Зачем пришел? Даже не пришел – прибежал. Разве по прошествии девяти лет можно что-то найти? Что-то понять?

Но если в загадке речь о папе, значит… Значит, он жив? Это он написал загадку? И каким-то образом подкинул Гене? Чтобы Гена потом меня угостил. Именно этой конфетой… из числа многих прочих, с обертками без загадок.

Я сжал виски ладонями. Я ничего не понимал. Я запутался.

Просидел на ограде до темноты. Вытаскивал и убирал обратно в карман фантик. Жалкий дурак. Читал тупую загадку, заучил ее. Пока не перестал в темноте разбирать буквы.

Услужливо зажглись фонари, чтобы я мог продолжить истязать себя этой дурацкой бумажкой.

Смял и бросил с утеса.

Тот разбился. А я остался и побрел домой.